***
Ночь наступила внезапно. На небе появилась лимонная долька — луна, тёплый ветер сменился пронизывающим сквозняком, а многочисленные кролики, беспечно прыгающие по полю, с визгом бросились врассыпную. Стало ужасающе холодно, и сцена, которую рисовало воображение, окрасилась в синие тона. Замерев на месте, он даже представил себе замёрзших, нахохлившихся снегирей и скользкую, как свежевымытое стекло, кромку льда. Насладиться пейзажем не успел — жезл Поиска предательски пискнул, и картинка распалась на сотню мелких снежинок, уступая место темноте. Провалившийся под ногами наст разрушил настроение окончательно — «нарисовать» поляну вновь уже не получилось. Пропала сонная атмосфера, пропало и желание что-либо менять. Пару минут он просто тупо шагал вперёд, выставив жезл перед собой, чтобы не наткнуться на дерево или куст. Потом… Потом, проходя мимо озера, почуял сильный запах серы. И вернуться на дорогу уже не смог. Раскалившийся жезл буквально повёл в сторону, и сопротивляться ему оказалось невозможно — пальцы словно прикипели к рукоятке. Шаг. Ещё один, но уже менее уверенный. К резкой, сводящей с ума вони прибавился запах мокрой шерсти, а в спину уткнулось что-то влажное и кожаное. Огромный нос? Он чуть не засмеялся от глупой догадки, но, отстранившись, вдруг с ужасом осознал: нет, мысль совсем не дурацкая, это и впрямь гигантский нос, с шумом вдыхающий воздух. И лучше не представлять, действительно не представлять, какому монстру он принадлежит. Циклоп-Оленю? Хорошо бы — хоть хуже гиганта сложно что-то представить, это всё же известный противник, и его можно убить. Не то что некоторых теней, не то что Максвелла. Хотя чёрт знает — вывернутый наизнанку мир постоянно изменяется, и, будучи незрячим, сложно сказать, кто или что стоит позади. Как-то не доводилось раньше щупать и изучать морды здешних существ. Хрюканье. Жевание. Посапывание. От обилия звуков по спине поползли крупные капли пота, и жезл Поиска вгрызся в ладонь, как живой. На мгновение промелькнула мысль броситься наутёк, подальше от жуткой невидимой твари, но усилием воли он заставил себя остаться на месте и вытерпеть настойчивое обнюхивание. Рывок скорее бы разъярил животное, чем дал бы шанс убежать. Именно поэтому, вместо того, чтобы нырнуть в ближайшие кусты, он запустил руку в карман, где в мешочке лежал с трудом добытый порох. Схватил горсть и, тщательно прицелившись, бросил её туда, где по расчётам находилась морда существа. Промахнулся совсем немного, но тут же исправил оплошность, добросив ещё чёрной, напоминающей молотый перец пыли в сторону, откуда доносилось шипение — в смрадную пасть. Совсем чуть-чуть, но этого хватило — тварь закашлялась, и нос двинулся куда-то влево. Именно тогда он, не разбирая дороги, рванул в лес. Удивительно, но ни разу не споткнулся и не упал — хотя прижав жезл к груди, не додумался и руки вытянуть, чтобы не налететь на что-либо. Паника просто затмила разум, и тот на какое-то мгновение забыл, что ничего не видно; сам начал дорисовывать недостающие элементы, не позволяя остановиться и на секунду. Лишь бы не задержаться. Лишь бы добраться до спасительной чащи. Неважно как. Потом сквозь пелену из лихорадочных мыслей прорвалась глупая идея — на всякий случай сбить существо со следа, облившись экстрактом из хвои. Помогло слабо. Кашляя и чихая, тварь явно замедлилась, но не отстала полностью. Один её удар сбил с ног, другой едва не прикончил — не успей он вовремя откатиться, распластался бы тёмным пятном. Но он успел, и зверь, взревев, слепо заколотил вокруг лапами — вздыбливая землю и оставляя на ней глубокие трещины. Настолько глубокие, что, провалившись в одну, пришлось нащупывать их жезлом, чтобы не наступить ненароком. Ещё одной промашки ему бы не простили — хоть тварь двигалась зигзагами и откровенно мазала, второй раз она всё же попала бы. Он знал это наверняка. Знал по собственному опыту. — Вижу, у вас проблемы, — голос Максвелла зазвучал как будто изнутри, из-за стенок черепа. — Ничего необычного, впрочем. Хотя, право слово, в этот раз ситуация почти комична. Слепое безжалостное создание, убивающее всё, что встретит на своём пути, и… мой старый друг Крампус. С радостью посмотрел бы на вашу схватку, но увы — не хочется терять ценный экземпляр. Так что, будьте добры, спрячьте свою зубочистку и послушайте меня внимательно, Хиггсбери. Сейчас слева от вас будет сухое дерево с шипами, вам нужно повернуть от него налево и бежать до тех пор, пока не уткнётесь в надгробие. Разроете могилу, и призрак сделает всё за вас. Одно условие — вы разроете конкретную могилу. Ту, на которую укажу вам я. Что взамен?.. Ничего. Это часть заключённой вами сделки. Помните её? Сделки? В памяти всплыл злосчастный договор, и тело покрылось холодным липким потом. На миг подумалось, что демон пошутил, но затем пришло понимание: нет, не пошутил. Обязательство необходимо выполнить, иначе… Он замер, прикидывая варианты. А что, собственно, «иначе»? Если Максвелл до сих пор не напал, значит, на то есть причина. Одно небо знает какая — может, заклинание, защитившее от теневой магии. Может, какие-то злобные изощрённые мотивы. Несущественно. Важно другое — у врага рычагов влияния нет. Так зачем выполнять условия сделки? Она невыгодна, она лишила зрения и дала физическую оболочку обманщику-двойнику. Долг? К чёрту долг, это не реальный мир. Здесь либо убей, либо будь убитым. А умирать не хочется, тем более имея в рукаве козырь. Весомый и практически беспроигрышный. — Ну надо же! И почему я не сомневался в вашей реакции? — смешок Максвелла кольнул больнее шила. — Идиот вы, Хиггсбери, не устану повторять. Сейчас полнолуние, вы ничего не потеряете, раскопав могилу. Зато отвлечете Крампуса. — И в чём подвох? — от быстрого бега лёгкие стиснуло стальными обручами, и вместо отчётливой фразы получилось сиплое шипение. Натыкающееся на камни и ломающее деревья существо вторило рёвом и снова махнуло лапой, но промазало. Не сильно, но существенно. В спину дунуло ледяным ветром, ноги от толчка подкосились, и жезл упал куда-то в пустоту. Он сумел подняться чудом — вместо того, чтобы ударить точечно, тварь беспорядочно заметалась на месте, ища его. Резкий запах явно сбил её с толку, и она, слепая, налетела на какое-то препятствие. Он догадался об этом по грохоту и вонзившимся в кожу каменным осколкам, напомнившим зубы гончих. В ту же кисть, которую он так и не забинтовал после укуса. Знакомое щекочущее ощущение — кровь на пальцах — не удивило. Он лишь рассмеялся нервно. Ерунда. Полная ерунда в сравнении с растерзанным боком, сломанной шеей и висящей на жилах рукой. Можно и не обращать внимания — лучше сосредоточиться на звуках, растекающихся по округе ртутными шариками. Эхо от них застревает, путается в ветвях и паутине; рёв, которому полагалось затихнуть давным-давно, продолжает рвать барабанные перепонки. Ещё немного, и обострившийся слух станет проклятьем — слишком, чёрт возьми, громко. Из-за этого не понять толком, куда делось чудовище. Отступило, оглушённое непривычным для него ароматом хвои? Или прицеливается, собираясь добить? Образы такие неявные, что гадать по ним — всё равно что высматривать будущее в кофейной гуще. Звуки, приглушённые метелью, не помогают. Напротив, капают на карту в голове водой, размывая знакомые пейзажи. — Хорошо, не буду мешать игре в прятки, — насмешливый голос Максвелла смазал картину ещё больше. — Я ведь и забыл, что ранения доставляют вам удовольствие. Что ж, не могу осуждать, у всех свои предпочтения. Кто-то вышивает, кто-то вяжет носки… Вы вот умираете забавы ради. Не худшее хобби, надо сказать, — пауза и тихий смешок. — Не переживайте, друг мой. Когда будете умирать, я приду поддержать вас. Совсем как в старые добрые времена. Хотя погодите… Прошло-то всего две недели. Вы поразительно любите смерть, Хиггсбери. Пожалуй, больше моей несчастной племянницы, мир её праху, — от едкого дыма, ударившего в нос, заболели лёгкие и заслезились глаза. — Видите ли… Туше. Определённо, туше. — Нет, чёрт возьми, не вижу! — сдержаться не удалось: гнев выплеснулся наружу горячей липкой волной, руки сами сжались в кулаки. — И знаешь почему? Из-за твоего дурацкого заклинания! Ты можешь считать меня идиотом — ладно, переживу! Но идиотом я точно буду, если ещё один чёртов раз поверю тебе. Так что, будь добр, скройся с глаз моих! — Ого! Уже научились подшучивать над собою? Такими темпами и свою натуру примите. Прогресс-прогресс, — от саркастических хлопков захотелось закрыться и спрятаться куда-нибудь подальше. В один из сундуков на базе, в выгребную яму, в похожее на холодец болото. Куда угодно, но подальше от Максвелла. Никакая броня не выдерживала его издевательств: колкие слова били, как камни, и раненая гордость кровоточила всё сильнее. — Не хочу прерывать ваш маленький акт бунтарства, но Крампус не будет ждать, пока вы соберетесь с силами и дадите отпор. Потому что прямо сейчас он… хм, идёт в вашу сторону. Впрочем, вы, думаю, и сами слышите. Советую последовать моему совету. Вы ничего не потеряете, а я избавлюсь от некоторых ненужных мне призраков. И некоторых воспоминаний, если уж на то пошло. Тяжёлую поступь Крампуса он и вправду услышал сам. Под мощными лапами земля задрожала, как в лихорадке, и на мгновение показалось: небо вот-вот упадёт на голову. Так когда-то падал потолок в правом крыле поместья. Сначала осыпалась штукатурка и отклеивались пропитанные мышьяком малахитово-зелёные обои, потом падали прогнившие перекрытия. Но тогда он мог убежать в жилую часть. Сейчас… Сейчас убежать не получалось — проклятая тварь преследовала его с необъяснимым упорством. И её шаги слышались всё ближе и ближе: натыкаясь на деревья, он каждой клеточкой тела ощущал сопровождающий Крампуса холод. А ещё страх. Страх, аурой окружающий монстра. «Ты был очень, очень плохим мальчиком, Хиггсбери!» Нервное хихиканье — так смеются юные гимназистки, а не взрослые потрёпанные жизнью мужчины — в царящей вокруг тишине прозвучало неуместно и глупо. Так, что он невольно прижал ладонь к губам, силясь загнать звуки обратно, в глотку. Не получилось. Вместо того, чтобы замолкнуть, проклятый рот выдал ещё серию хриплых смешков. В лёгких запершило, язык обожгло невысказанными словами. Ядовитыми, как дротики южноамериканских туземцев — такими он в детстве отравил цепного пса. Блохастая и злая, шавка выла ночами, жрала выращиваемых для экспериментов полевок и больно кусалась, обжигая кожу смрадным дыханием, а взрослые лишь смеялись в ответ на мольбы прогнать её со двора. Не смеялся дед — эксцентричный химик, который по слухам отравил не то первую жену, не то одну из дочерей. Именно его подарок, кураре и духовая трубка, поставили точку в мучениях. Дали новую цель. И новый способ решения проблем. Редкий церберин, экзотический упас, банальный цианид… Ядов хватало. И хоть он не использовал их, опасаясь преследования, само чувство — чья-то жизнь, дрожащая на кончике отравленного оружия, — завораживало. Если ты слишком слаб, чтобы давать отпор силой, почему бы не бить исподтишка? Бой заведомо нечестен, когда противник сильнее; острый ум и умение пользоваться ядами уравнивают шансы. В конце концов, никого из обидчиков не интересует — может ли он ответить им. Так о какой честности боя вообще идет речь? Будь в этом мире заветная полочка, выживать стало бы проще. Но её не было, и бороться с более сильными противниками приходилось подручными средствами. Так и сейчас, нырнув влево, где яркой вспышкой, на миг осветившей темноту, мелькнуло озеро, он на ходу начал расстёгивать заплечный мешок с визжащими и брыкающимися кроликами. Собирался бросить их в морду преследующей твари, но неожиданно споткнулся об что-то. Могильный камень. Под аккомпанемент насмешливого голоса. — Почему вы думаете, что я обманываю вас? Условия сделки оговаривались чётко: вы убьёте для меня кого-то, я дам деталь и приведу вас в порядок. Сделка состоялась. К чему мне лукавить сейчас? Убийство призрака выгодно нам обоим. Он задержит Крампуса, дав возможность вам убежать, и сотрётся из истории, словно и не существовал никогда. Не такая уж большая цена за вашу жизнь, не так ли? Вы делали вещи и похуже. А это… мелочь. Чья-то личность, чья-то жизнь, память о ком-то. Это не много, поверьте мне. Я знаю цену человеческим жизням. И эта стоит мало. Почти ничего. От вкрадчивости тона свело скулы. Чья-то жизнь? И вправду не так уж много — хотя, Пеппер прав, в мире нет весов, которые определили бы ценность чьего-либо существования. Но разве это важно? Важно — сердце, бешено бьющееся в груди. Важно — бурлящая кровь, горячей водой бегущая по жилам. Важно — возможность дышать полной грудью. Призрак уже стал историей. Какая разница, кто отправит его в забытье? В некотором роде это то же, что и убийство дикаря. Акт милосердия. Спасение из тесной и тёмной могилы, из-под груды камней и чужих костей. Да и Крампус так близко… Так ужасающе близко. Пальцы сами зарылись в снег и принялись раскапывать твёрдую, с мелкой галькой, землю. Сломанные ногти, болезненные царапины, стёртая в кровь кожа… Он не остановился и тогда, когда услышал хруст ломающегося льда — тяжёлую поступь Крампуса. Только ускорился, чувствуя как тает под коленями снег и как одежда быстро пропитывается влагой. На морозе — паршивый знак. Достаточно простудиться, и дорога, и без того сложная, превратится в непреодолимое испытание. Никто не даст передышки, никто не позволит отпаиваться горячим чаем и греться под тяжёлой шкурой бифало. Не заслужил. Последняя болячка — пневмония, перетёкшая в гнойный плеврит, — закончилась тем, что он, неспособный двигаться, умер от голода. Мог бы и раньше — от болезни, но организм предпочёл держаться до последнего, и смерть оказалась ещё мучительней, чем он ожидал. Тогда ещё первая. Опыт, который хотелось бы забыть. Всего-то чужая жизнь. Так мало. — К слову… — хоть топот мечущегося Крампуса заглушил его слова, Максвелл продолжил говорить, то и дело затягиваясь сигарой, дым от которой ужасно щипал глаза и сквозь повязку. — В могиле ваша старая знакомая. Ну… помните, та леди, о которой вы вспоминали порой. Уиллоу, так кажется? Полагаю, вам будет сложно стереть её навсегда. Впрочем, вы всегда можете сдаться. Или выбрать другое, менее жестокое решение. Но, право слово, когда вы так далеко зашли, стоит ли мелочиться? Стоит? Он замер, ощущая болезненное прикосновение стылой земли к свежим ранам. Ноги совсем утонули в вязком снегу, горло начало саднить от колючего воздуха, а в груди, сдавленной невидимыми цепями, появился неприятный холодок. Будто мороз потёк по венам, собираясь в сердце. Пришлось кутаться в сползающую с плеч накидку и напряжённо вслушиваться в тишину. Напрасно — не слышно ни грозного топота, ни шипения. Крампус словно растворился в воздухе, как сахар растворяется в воде. От кристаллов сахара отделяются молекулы и соединяются с молекулами воды, укрывающими тех гидратной оболочкой… И почему именно это приходит в голову, когда надо принять сложное решение? Ведь на этот раз в бездну придётся толкнуть не кого-то безвестного, не того, кого не знаешь и не видишь. А кого-то знакомого, по-своему близкого. Это не как с голодающими нищими — да, они есть, но пока они далеко и не на виду, их проблемы мало трогают. Это… это совсем по-другому. Но, звёзды и атомы, как же хочется жить! Как не хочется умирать, раздавленным проклятым гигантом. Захлёбываясь собственной кровью. Конвульсивно выдирая из груди осколки рёбер. Страдая. Да, та юная официантка — одно из немногих приятных воспоминаний. Да, её зажигалка не раз выручала в сложных ситуациях. Но теперь девушка — история. История, которую рассказали до конца и сунули в ряд других книг, на полку. Его же пока только пишется и ставить точку в ней рано. Так почему сентиментальность должна взять верх над разумом? Мёртвой девушке теперь всё равно, она умерла, а ему ещё жить и жить. Вдобавок… Разве её жизнь имела смысл? Разве она не бесцельно бродила по островам, не понимая толком к чему стремится и куда идёт? Одна из многих, таких же потерянных марионеток, она не смогла бы изменить мир — сгорела бы так же ярко, как зажглась. Красивая, но недолговечная звезда-вспышка. Он совсем другой. Он точно знает направление, и, как бывалый мореход, ориентируется в здешних водах — глупом, нарочито сумасшедшем мире. Ему нельзя умирать. По крайней мере, до тех пор, пока во Вселенной не наступит порядок. — Прости, — лёгкая вибрация приятно защекотала внутренности, и в спину снова дыхнуло холодом: унюхав противника, Крампус снова замахнулся для удара. Не видя его, не удалось понять, куда будет бить, но картина нарисовалась красочная: покрытая красным мхом-шерстью туша, с раздувающимися от гнева ноздрями и ветвистыми рогами. А ещё хвост, полная клыков пасть и острые когти, прошедшие буквально в дюйме от спины. Ещё мгновение, и прошили бы тело насквозь, как вязальные спицы. Но не успели: Уилсон увернулся и, вжавшись в могилу, продолжил разрывать промёрзлую землю разодранными в кровь пальцами. Всё быстрее и быстрее — в отчаянной попытке добраться до пульсирующего сгустка энергии. Того, что оставалось от людей в этой вселенной. Маленького комочка, раскрывающегося от прикосновения. Целой книги, скомканной до бумажного катышка. Раньше он не задумывался об этом. Не задумывался о том, что в сравнении с вечностью жизнь — секунда, а то и меньше. Как-то не укладывалось в голове: все достижения, все стремления, страхи и мечты обратятся в прах после смерти, всех со временем поглотит забвение. И хоть каждый человек — вселенная, всё время зажигаются новые звёзды. Цикл не прерывается. Одни умирают, другие рождаются… Бесконечно, кругообразно. Так в чём смысл существования, если ты — ничтожный атом? В чём смысл сопротивления? Может, стоит перестать оттягивать неизбежное? — К чёрту! — улыбку на полных губах Максвелла он представил так ярко, что затошнило от отвращения. Рука наконец нащупала злосчастный, утекающий сквозь пальцы комочек, щёки обожгло сухим морозом, а перед слепыми глазами, сменяя друг друга, замелькали кадры: заносящий растопыренную лапу Крампус, стекающиеся на звук пауки и вырастающее из-под земли привидение. Со знакомым бледным лицом, усеянным веснушками — «Знаешь, говорят, что веснушчатые поцелованы огнём… Забавно видеть конкурента». Со следами ожогов на белых, нетронутых румянцем щеках — «К чёрту твой этиловый эфир… или что там, я и так не обожгусь!». С по-детски глупыми хвостиками — «Они все говорят, будь леди, но… снаружи — мишура, а внутри — дерьмо собачье. Зачем мне такой быть?». От воспоминаний стало почти физически больно, но он не остановился — снова притронулся к вязкой, пульсирующей теплом жижице, не оставляя призраку и шанса. Выгоняя из могилы наружу, в скроенный из холода и тьмы мир. Мучительно отрезая последнюю ниточку, связывающую с прошлым. Толку цепляться за воспоминания? Время уничтожает их медленно, но верно — так океан слизывает следы на песке. Нет уже трактира у обочины, нет и дерзкой официантки, да и он — не юнец, ошалевший от свободной жизни. Это всё похоронено там, в другой Вселенной, где самые страшные монстры, выпив кофе, отправляются в клуб или на работу. Здесь и сейчас — ад, в котором нет места сентиментальности, любви или ностальгии. Мысли сконцентрированы на выживании, каждая мышца в теле напряжена до предела. Кажется, одно неверное движение, и порвётся, как перетянутая струна. Темно, холодно и страшно — наплывающие волнами звуки сбивают с толку, окрашивают окружение в чёрные тона. Как? Как тут думать о прошлом? Как жалеть кого-то, кроме себя? Мёртвым всё равно. Мёртвые ничего не чувствуют. От повторения этого заболел язык — будто слова пропитались Aqua regia[3], прожигающей ткани. Заболели стёртые до мяса пальцы, в горле появился комок не то слизи, не то сгустившейся крови… В снег снова закапало красным. Мёртвым всё равно. Ему всё равно.***
Лежащий на боку механизм напоминал дохлое насекомое. С веток диковинной гирляндой свисали провода, на обшивке бронзовками переливались капли масла, а где-то внутри, за покорёженной пластиной, отчётливо билось механическое сердце. Пахло железом, и свет факела плясал, как сумасшедший, очерчивая расплывающиеся контуры. Закрывая глаза, Уилсон даже видел выглядывающих из-за зарослей людей. Так явно, что порой щипал себя за запястье, чтобы не заснуть окончательно — дрёма, причудливо переплетенная с воспоминаниями, дурманила не хуже наркотика. Порой он забывал о своей слепоте и, подбрасывая дрова в костёр, снова и снова погружался в густой и сладкий, словно мёд, полусон. Там пружинисто прыгали шахматы, которые он зачем-то чинил; там светило солнце, согревая озябшее тело. Там были другие марионетки, и Максвелл не гудел своим низким, похожим на звук фисгармонии голосом, а мирно попивал чай. Утопия. Настоящая утопия. Она ужасно контрастировала с действительностью. В ней не существовало пауков, подкрадывающихся со спины, в ней фантомная боль не грызла руки. И что главнее, в ней Пеппер вёл себя адекватно и не пытался разжалобить плаксивым нытьем. От него не несло болотной гнилью, а от копыт на подстилке не оставалось мокрых следов. Он выглядел опрятно и, снимая блестящий цилиндр, улыбался всеми двенадцатью зубами. Настоящий Пеппер… Настоящий Пеппер представлялся бесформенной уродливой кучей, жалобно зовущей сквозь вьюгу. Он не вставал с подстилки и то и дело начинал плакать, хрюкать и сморкаться. Звуки свивались в замысловатый клубок, и разобрать происходящее никак удавалось — за плачем не слышалось ни шипения пауков, ни лая гончих. Ничего. Поначалу это нервировало, потом перестало. Буря утихомирилась, дыхание выровнялось, разум сковало какое-то непонятное оцепенение. Будто кто-то построил плотину, сдерживающую поток эмоций: все чувства под замком, на свободе лишь один ручеек — сочащаяся сквозь трещины ненависть. И кроме нее — ничего. Она как мерцающий маяк, к которому плывешь сквозь бурю. И единственное, что заставляет идти вперёд вопреки всему. Вопреки усталости. Вопреки ранениям. — Твоя вернуться! Пожалуйста! — крик свиньи прорывался как сквозь толстую стену: погружённое в полусон сознание попросту не распознавало речь, ограждая утопию от реальности. Не так тщательно, как хотелось бы. — Твоя умереть ночью! Никогда. Он перестраховался, взяв из сундука «шахтёрскую каску» — замысловатое приспособление из соломенной шляпы, банки со светлячками и клейкой, обмазанной смолой ленты. Такую когда-то носила одна из марионеток, найденная случайно, в одной из истлевших палаток. Заржавевший таганок[4], куча вонючего тряпья в фекалиях и рвоте, а у входа — скорчившийся скелет… Последняя обитель выглядела ужасно, пахло там и того хуже, но больше всего впечатлял хозяин. Судя по костям, уже изрядно погрызенным, размером он походил на какого-нибудь гиганта из фольклора. Вещи его, впрочем, гигантизмом не отличались: пуговицы, казу, детская игрушка, бильбоке, треснутая чашка и какие-то совсем крошечные вилочки. Закрыв нос платком, Уилсон рылся в ящиках почти час и здорово набил карманы мелкими предметами, но от нелицеприятной картины избавиться так и не смог. Многие вещи подпортила влага, другие — лежащие под скелетом, на постилке и вокруг — насквозь пропитались трупным соком. Действительно стоящей вещью оказался перевернутый стеклянный стакан с трупиками светлячков на дне — уже потухший, но достаточно своеобразный светильник. Свинья о приспособлении вряд ли знала. Наверное, поэтому и продолжала звать. Порой он ловил себя на мысли, что верит в её болезнь, но едва сумерки напоминали о себе холодом и шипением пауков, сочувствие тут же испарялось. Хорошо. Допустим, он пожалеет свинью. А кто пожалеет его? Когда так далеко зашёл и когда точно знаешь, что даже с ловушками и ядовитыми дротиками не переживёшь нападение гиганта, уже не до сантиментов. Главное — выжить. Особенно теперь, когда на алтарь положено так много: прошлое, настоящее и будущее. Замысловатый сплав. Хотя сплавом это сложно назвать — это не металлы, слившиеся в объятиях. Не хватает твердости. Хотя когда вообще хватало? Всегда сплошные полутона. Ни плохой, ни хороший Хиггсбери. Что-то среднее между «посредственно» и «хуже некуда». — Пожалуйста! Зря. До тех пор, пока в утопии царил запах прелой листвы и парного молока, ледяная действительность трогала мало. Мысли струились, как ручейки, и медленно, но верно впадали в море — покорёженное тенями сознание. Сидя по-турецки, он чувствовал себя медитирующим йогом: вместо гвоздей — впивающиеся в бедра шишки и куски раздробленных Крампусом камней, а вместо ведической мантры — набившие оскомину цитаты из трактов Парацельса. «Человек есть то, что он думает», «Все болезни, за исключением механических повреждений, происходят от упадка духа» и безнадёжное, почти просительное — «То, что в одном веке считают мистикой, в другом становится научным знанием». Да уж, хорошо бы. Но кто объяснит и переведёт в плоскость формул все эти сумасшедшие и дурацкие явления? Призраков, кошмаров, плещущийся в ладонях Максвелла огонь… Массу привычных для этого, но совершенно безумных для обычного мира вещей. Он мог бы назвать их миллион. Абсолютно всё в этой реальности сочилось отравой: растения, животные, камни… Мясо на вкус отдавало гнилью, когда бы его ни добыли и когда бы ни приготовили, питьё обжигало язык кислотой, а подстилка из мягчайшей травы кусала бок сотнями мелких зубов. Моясь в воде, больше напоминающей бульон с плавающей на поверхности зеленью, нежели чистое озеро, он ощущал покалывание и с удивлением замечал на теле следы аллергической реакции — рыхлые алые пятна, складывающиеся в узоры. Кожа чесалась и отслаивалась кусками, а от солнца, на котором мокрые и кровоточащие язвы немного высыхали, становилось только хуже. Появлялись веснушки и ожоги, болели обожжённые щёки, и щедро намазанное масло вместо того, чтобы облегчать боль, оставляло повсюду жирные разводы. Раньше он сходил от этого с ума, но теперь, растрёпанный и не слишком опрятный, закрывал глаза на неудобства. Подумаешь, причёска потеряла форму — гончим плевать, в каком виде тебя жрать. Подумаешь, одежда запачкалась и провоняла потом — со временем к этому привыкаешь. Со временем вообще ко всему привыкаешь. Заплесневелые ягоды начинают казаться пищей богов, гнилостная вода по вкусу походит на амброзию, а тоненькое, колючее одеяло из травы и шерсти заменяет самую мягкую перину. Всё познается в сравнении, и то, что раньше вызывало отвращение, становится привычным и обыденным. Трехдневная щетина, запутавшиеся в волосах ветки, многочисленные синяки и ссадины — опоясывающие запястья замысловатыми браслетами… Сконцентрированный на пополнении запасов и защите от монстров, он беспокоился лишь о гигиене и, рискуя снова заболеть, подолгу плескался в проруби. Стеариновое мыло помогало избавиться от въевшейся в кожу грязи, полотенце из чьей-то махровой кофты до красноты растирало белую кожу. — Ну же… Давай, чёртова свинья, — до полуночи оставалось всего ничего: он ощущал это каждой клеточкой тела и, ёжась, мысленно считал часы. До прихода гиганта двадцать четыре часа. Двадцать три. Двадцать два… — Ты всё портишь! Ничего. То ли Пеппер знал, что у него есть огонь, то ли и впрямь расхворался, но на помощь он не приходил — продолжал звать откуда-то издалека, своим хриплым криком напоминая голодную неясыть. В каждом его «твоя вернуться» слышалось осуждение и боль, в каждой паузе колокольчиками звенела паника. Невольно вспоминался собственный рисунок, сделанный до перехода в роковой, ставший почти могилой мир: сплетающиеся в морские узлы линии, жалобный взгляд и едва заметная, осыпающаяся углём надпись на обратной стороне «союзник?». Да уж. Союзник. Бесполезный. Тупой. Ноющий. …таким он сам был недавно. От осознания этого стало смешно — смех вырвался наружу горячим гейзером, обжигая горло. Грудь сдавило, и пришлось жадно хватать воздух ртом, чтобы не задохнуться. Плевать… Пресвятая наука, до чего же плевать на все эти условности! Плевать, что думает Максвелл; плевать, что думает свинья и тени. Звёзды и атомы, почему это вообще должно интересовать?! Вокруг кромешная тьма, шипящая сотнями голосов. Вокруг пауки и уродливые мокрицы-кошмары. А где-то далеко, в коконе из лиан и ветвей, ждёт своего часа гигант. Ещё пара десятков бесконечно долгих и одновременно коротких часов, и придёт. Обязательно придёт. Огромный шерстяной клубок, с подслеповатым глазом… Что ж. Теперь они почти в равных условиях. Интересно, поймёт ли это гигант? И если да, то как скоро воспользуется преимуществом? Раздробит кости. Вырвет жилы. Заживо выжрет внутренности. Опять потечёт ярко-красная кровь, опять в изломанном теле вспыхнет дикая боль. Может, на этот раз агония будет короткая, но скорее — длинная и болезненная. Лёгкие взорвутся изнутри от крика, пальцы конвульсивно вопьются в землю, и пара мгновений превратится в полную адских мучений вечность. …а потом — пустота. То, что он уже видел там, за гранью. Изнанка этого мира: линия горизонта — бугристый шов, полянки — аккуратные заплаты, трава — зацепки на ткани. И больше ничего. Никакого обещанного света в конце туннеля. Ни ада, ни рая, ни Чистилища. Просто давящая пустота. Он отдал бы всё на свете, лишь бы не возвращаться туда снова. — Темнота скоро наступит, Пеппер, — голос неприятно дрогнул, став похожим на дребезжание ржавого, несмазанного механизма. — Я не сдвинусь с места, пока ты не придёшь. Хочешь стать причиной моей смерти? Ладно! Мне терять нечего. Гнусный шантаж. И когда он опустился до такого?.. Но как ещё заставишь чёртову свинью принести деталь? Самому никак не найти — настойчивое гудение жезла указывает путь неточно. В лесу не работает вообще. Что-то глушит слабый сигнал, и тот путается в тишине, как в липкой паутине. Настоящей паутины, впрочем, тоже хватает: она так плотно опутывает кусты, что кажется — их упаковали в бакалейном магазине. Вот-вот вручат с дежурной улыбкой и счётом «с вас столько-то центов, сэр». Сколько конкретно? Чёрт знает. Как-то не приходилось прежде покупать ягодные кусты. Садом занимался садовник, и расспросов он не терпел — по крайней мере, будучи трезвым. Разговорить его могла текила. Но её в доме не водилось. Пальцы сами нащупали флягу, на дне которой соблазнительно плескалась настойка. По цвету — расплавленное золото и мёд, по вкусу — горькая полынь, смешанная с приторно сладкой малиной. И успокоительное, и снотворное в одном флаконе. Он и не рассчитывал, что удастся восполнить запасы так быстро, но другая ловушка — сундук с гнилью — попалась удивительно вовремя[5]. Ягоды перебродили быстро, и фильтрация браги заняла совсем немного времени. Гораздо больше он потратил на то, чтобы уговорить себя не пить опьяняющее зелье. Безуспешно. Хоть остатки здравомыслия молили не дурманить разум, удержаться от соблазна оказалось невозможно — собрав вторую деталь, он напился до беспамятства. Хотя знал, прекрасно знал, что останется беззащитным и уязвимым, как перевернутый на спину ёж. Маленький глупый ёж… Так его в детстве называла Средняя. Интересно, как назвала бы сейчас? Бессердечный монстр? Ублюдок? Тот-кого-следовало-придушить-в-колыбели? От кривой усмешки заболели треснутые уголки губ. Выдохнув, он потянулся к огню, но тут же одёрнул руку, вслушиваясь в тишину. Шелест. И совсем не листьев. Так скорее шелестят полы платьев, когда дамы спускаются по лестнице. Запах духов — лишнее тому подтверждение. Странно, но хоть нюх и обострился, разобрать ароматы не получается — они смешиваются в причудливый коктейль, и из составляющих с уверенностью можно назвать только корицу и фиалку. Остальные запахи неявные и расплывчатые, но очень рождественские и, пожалуй, более узнаваемые, чем свежая хвоя и вонючая омела. От них приятно ёкает в груди и какая-то мысль юлой крутится в голове — но ухватиться за неё никак не удается. Отвлекает чьё-то стылое дыхание, щекочущее лицо; отвлекают чьи-то ледяные пальцы, гладящие небритые щеки. Маленький ёж вырос в большего негодяя. — Шарлотта? — он и сам не понял, почему назвал это имя. Протянул ладонь, силясь нащупать хоть что-то в холодной пустоте, поднялся и тут же бессильно выругался: смертельно ласковая тьма отвлекла от знакомого звука музыкальной шкатулки. Неспособный видеть вытягивающиеся из-под кустов руки, он позволил потушить слабый огонёк. Совсем не так, как планировал. — Светлячки! Ну же… — хруст разбиваемой банки не столько послышался, сколько почувствовался: по коже пробежали мурашки, ресницы слиплись от инея, а внутренности обожгло волной страха. — Нет. Нет-нет! Доигрался? Как вообще позволил отвлечь себя? Неужели одного промаха с алкоголем не хватило, чтобы понять — не тот мир, чтобы спиваться? Да, алкоголь анестезирует и тело, и разум. Да, позволяет окунуться в медово-сладкую дрёму. Но разве это выход — топить проблемы на дне бутылки? Он ведь не какой-нибудь опустившийся работяга, он — учёный и получше других знает о последствиях злоупотребления этиловым спиртом. Тем более здесь, где каждое мгновение зависит от быстроты реакции и остроты разума. Полинейропатия, энцефалопатия… Это поставит жирную точку в прохождении Приключения. Хотя… быстрее точку поставит его собственная глупость. И глупый, совсем ребяческий шантаж. — Шарлотта! — на этот раз он произнёс это уверенно. — Я знаю, что это ты. «Я знаю, зачем ты здесь». «Я знаю, что искал Перси». «Я знаю…» Яблоко и корица. Пуховая шаль. И болезненно знакомое «Twinkle, twinkle little star». Когда путник во тьме благодарит звезду, понимает ли он, что её холодный свет сулит ему погибель?.. ____________________________________________________________________________ [1] Сильнейший яд, содержащийся в железах некоторых древесных лягушек. Откуда они в теневом мире? Черт знает, но давайте предположим, что отвратные лягухи из игры ядовиты. [2] Красивое название мандрагоры, которую якобы использовали, как анестетик [3] Т. н. «царская водка» — смесь азотной и соляной кислоты, ужасающе едкая штука. [4] Металлическая подставка для котла. Типа такой: https://fion.ru/images/handmade/6f07ede70c24dd9d903bd7be86d281f4.jpg [5] Для незнакомых с фандомом: в игре иногда может встретиться сундук, открытие которого отмотает игровое время на пару «недель» вперёд. Концовка — кивок в сторону слов колыбельной «Путник во тьме / Благодарит тебя за искорку / Он бы не видел, куда идти / Если бы ты так не сверкала».