Милосердие

В лесу пахло можжевельником и хвоей. Под ногами привычно хрустел снежный наст, вдоль дороги дрожали укрытые инеем ветки, где-то вдалеке слышалась тяжёлая поступь Крампуса. Было холодно, и от колючего ветра из носа непрерывно текло — совсем как у смертных. Слезились глаза, покрывались коркой руки, и в горле першило так, что рвался наружу кашель. Раздражённый, Максвелл старался не обращать на это внимания, но чем дальше заходил в чащу, тем отчётливее понимал: мороз чересчур сильный. Так не должно быть. За зимой всегда приходит лето — ровно три дня, пропитанные медовым запахом и жужжанием пчёл. Затем снова наступает зима. Потом лето. И так циклично, пока дни не собьются в большой снежный ком. Здесь же… Здесь что-то пошло не так. И разжиревший Крампус стал меньшей из проблем. Магия создателей. Она текла отовсюду, пенилась и вылезала наружу катаклизмами, как горсть брошенной в уксус соды. Горели леса, сходили с ума животные, и сердце проваливалось вниз, как лифт с оборвавшимся тросом. От нехороших предчувствий? От мыслей о проигрыше? Он не знал, но, анализируя каждое своё движение, начинал догадываться: всему виной маленький изрисованный листочек. То, что он вполне осознанно позволил Уилсону забрать, не считая угрозой. Стеклянная колба и лес в ней… Достаточно символичный рисунок, если знать, что заковано в ровные буковки. Не слова прощания — библиотекарша не отличалась сентиментальностью; не мольба о помощи — её выплеснули на другой лист. Заклинание из руин. Какое? Он не мог сказать точно, но подозревал — что-то по-настоящему мощное. Опасное. Другое старуха бы и не переписывала. — Хитрая бестия! — в царящей вокруг тишине собственный голос прозвучал резко и неприятно. Как скрип ногтя о грифельную доску. Проходя мимо развешанных на ветках костей, едва удалось сдержаться, чтобы не сорвать их. Рождественское настроение… Конечно! А он чёртов Скрудж, выискивающий во тьме дух прошлого, настоящего и будущего. Тоненькую фигурку, в карманах которой содержится адская, ничем не ограниченная сила. В другой ситуации, наверное, не пришлось бы мучиться — он просто телепортировался бы к врагу, но заклинание всё усложнило. Уилсон исчез из поля зрения. Испарился. Причём отовсюду. Изо всех хрустальных шаров, со всех карт и пейзажей. Будто его и не существовало никогда. Или будто кто-то взял гигантский ластик и вымарал его из истории, не оставив и следа. И всё же он болтался где-то там, в ледяной пустоте. Присутствие чужака ощущалось почти на физическом уровне: от сломанных веток крутило суставы, а от многочисленных пожаров горел лоб. Алхимик явно двигался вперёд, и за ним стелились выжженные пустоши. Убитые звери, вырубленные деревья… Он не жалел никого, но почему-то не трогал вспухшие, похожие на язвы коконы. Только подчистую выкашивал их обитателей — с помощью огня и ловушек. Иногда щадил детёнышей, но чаще убивал без сожаления, разделывая тушки. Может, оттого, что не видел их искажённые ужасом морды — любопытно, понимали ли они, что происходит или убегали инстинктивно, спасаясь от смерти? Может, оттого, что не собирался больше играть в героя и жалеть обречённых на смерть зверей. Смысл? Всё равно погибнут рано или поздно. Всё погибает. Вспышка. Ещё одна. Далёкий свет показался маяком, ведущим сквозь туман. Туфли пропитались влагой, под полы шубы забрался ветер, но воображение вопреки всякой логике нарисовало уютные картины. Щекочущий лодыжки дёрн, пышущий жаром очаг, мягкая постель с шерстяным одеялом… Всё, как дома, но вместо крыши над головой — осыпающееся пепельным конфетти небо. От ветра защищают стены, где-то в углу ютится непродуваемая палатка, а у входа, как издевательство, лежит коврик из сена. Если забыть о монстрах и тенях, легко можно представить подобное обиталище где-нибудь в трущобах — меж мусорных куч и деревянных лачуг. Такие в изобилии строили ирландские эмигранты, не имеющие денег на приличное жилье. В конце девятнадцатого века их хватало — валили в Америку сплошным пёстрым потоком. — Хиггсбери! — в темноте заваленные снегом кусты напоминали сгорбившихся старух. Нити паутины вместо седых волос, кривые ветки вместо костистых рук. При виде них невольно вспоминалась ливерпульская пристань: с грязными нищими, с кучами мусора по углам, с провонявшими тухлятиной лавками. Серая и неприглядная жизнь, от которой стремился сбежать Уильям. Что ж, сбежал. Но совсем не так, как собирался. — Хиггсбери, чёрт бы вас побрал! Я хочу поговорить! Молчание. Лес всё так же дышал холодом, и хрящи на ветках всё так же покачивались в такт ветру, но Уилсон, бродящий где-то во тьме, не отзывался. Был бы дураком, если бы отозвался. Хотя в чаще чувствовал себя вольготно — то и дело по пути встречались тянущиеся сквозь сугробы нити и хитроумные ловушки, обходить которые приходилось за пару футов. Слишком уж не хотелось терять с трудом созданную проекцию: смазанные бриолином волосы, аккуратный костюм-тройку и свежую розочку, торчащую из петлицы. Правда на этот раз не кроваво-алую, как любила Чарли, а практически чёрную, слепленную из теневой материей. С лепестками на ощупь больше похожими на жатую бумагу, а не живую ткань. Такие розочки они с Джеком когда-то делали матери на день рождения. Стебель вечно сгибался на стыке, цветок клонился вниз, а отец, подкручивая усы, смеялся: «Смотрите, падает под гнетом лет!». С каждым годом всё менее задорно. Почти грустно. Под гнетом лет склонился и он. А Чарли — нет. Никогда не склонится. Вечные двадцать шесть. Уже моложе брата. — Где твоя?! — мысли прервал панический крик. Мелькнула травянистая юбка, сверкнули влажно-карие глаза, и под ноги рухнуло что-то тёплое и мягкое. Свинья? Он узнал её сразу, но облегчения не ощутил: под ложечкой заныло, а в висках набатом застучали вопросы. Где Уилсон? Почему свинья одна? Куда подевались тени? — Ой! Моя извиняться! Очень! — Нуф-нуф? — нотки удивления прорезались против воли. Ошеломлённый и захваченный врасплох, он чуть не опустился до унизительных расспросов, но сдержался: протянул свинье ладонь и помог подняться. От прикосновения к толстой, пахнущей навозом шкуре кожа тут же зачесалась, как от крапивы, но он и не поморщился. Лишь вежливо улыбнулся, повторяя про себя: не надо выказывать отвращение. Как бы грязно и отвратительно ни выглядела тварь, в будущем она может стать неплохим союзником. А значит, отталкивать её нельзя. Тем более после брошенных в лицо обвинений. Жестоких и гадких, как попавший в рот волос. — Ты в порядке? Ищешь кого-то? Не Уилсона ли? — вкрадчивость тона опять напомнила о «Рождественской истории». Так, должно быть, разговаривали духи, манипулирующие слабовольным Скруджем. Свинья не ответила, но по одному её виду он и сам всё понял. Выругался, подбросил в воздух пляшущий огонёк и, пробормотав заклинание, шагнул в сторону зарослей. Вспышка разрезала темноту ножницами, и где-то рядом послышалось шипение Грю. Замешкавшись, он едва успел отогнать её — разъярённая, она почти вонзила в него зубы. Видимо, забыла, что неспособна повредить проекцию. Или сделала это намеренно. Чтобы позлить. Чтобы заставить вернуться в промозглый зал, где тускло горели огни и с потолка капала студенистая влага — словно слизняки сверху сыпались. Обитель злодея, а не старого уставшего человека, мечтающего о тёплом камине и чашке горячего чая. Брошенный в кусты огонёк быстро разросся до костра. Языки пламени скользнули вверх, спрятанная под снегом трава весело затрещала, ярко-красный свет чётко обрисовал тёмный силуэт на фоне дерева. Вытянутая вперёд рука, судорожно сжимаемый топор и стоящая на земле банка с фосфоресцирующими спорами — своеобразный источник освещения. Взгляд сразу зацепился за него и за алые разводы, тянущиеся от смятых зарослей до покореженной гигантом сосны. Кровь? Чья? Уилсона, накидка которого валяется вдалеке бесформенной кучей, похожей на дохлого зверя? Или одного из кроликов, барахтающихся в заплечном мешке? Хорошо бы животного — паршиво получится, если урок снова преподаст безжалостное окружение, а не хозяин мира. Сначала пауки, потом бифало… Нет. Не они должны наказывать марионетку. Он сам. За непослушание. За обман. Но больше всего — за суицидальную попытку приблизиться к Чарли. От лёгкого прикосновения светлячки, парящие в воздухе, искорками посыпались на землю. Невольно подумалось, что из всех полянок на острове Уилсон выбрал самую красивую: вокруг покачиваются иссиня-зелёные сосны, под подошвами хрустит блестящий снег, а вдалеке расплёскивают светящиеся споры фосфоресцирующие грибы. Синие, красные и зелёные оттенки — как лампочки гирлянды. Созерцая такую красоту, и умереть нестрашно. Но Хиггсбери-то плевать, он ничего, кроме порождаемых разумом галлюцинаций, не видит, хоть и бредит теплом. В его сознании всё радужно и спокойно, диву даёшься. Никаких отголосков того безумия, что царило в дневнике. Мирно беседуют марионетки — убитые им Вэс, Венди и Вуди, уютно потрескивает костёр и на дне аккуратных фарфоровых чашечек плещется янтарный чай. Кукольное чаепитие, иначе и не назовёшь. Но можно ли насмехаться над этим? Фантазии — единственное, что отделяет Уилсона от реальности, где рубашка опять пропитывается кровью, а желудок опять ноет от голода и страха. Где-то там, на базе, остался полный похлёбки котёл и шерстистая постель, но база далеко — не сказать где. В распоряжении алхимика одни шишки, и совсем непохоже, что он будет их есть — хотя, умирая от голода в первом мире, жадно глотал и горькие корешки. — Счастливого Рождества, я полагаю? — губы растянулись в ухмылке при виде жуткой гирлянды на елке. Зацепившиеся за ветки кроличьи внутренности, веером рассыпанные перья, рёбрами наружу лежащая в сугробе тушка… Нет, не Рождество. Дикий Йоль[1]. Под стать хищному Йоулупукки и его жене Муори. Первобытно-жестоким богам, что олицетворяли человеческую природу. Вовсе не вылизанным христианским образам с открыток. — Изображаете Джека Фроста, друг мой[2]? Если замёрзший Уилсон и оценил иронию, то виду не подал — ощерился, как дикое животное, и выхватил из-за пояса нож с запёкшимися багрово-чёрными разводами. Пару раз слепо махнул лезвием, но не подошёл. Побоялся? Решил отступить? Ответ нашёлся быстро — в зарослях вполне различимо блеснули зубы очередной ловушки, и под ногами канатами протянулись нити паутины. Толстые настолько, что в голове снова возникла картина грязного Ливерпуля. На этот раз — верфь, где гулял перед путешествием. Тяжёлый запах смолы, летящая во все стороны стружка и солёный вкус океана на губах. От воспоминаний защекотало где-то в горле: вспомнились работяги в замасленных парусиновых кепках, вспомнились плывущие туда-сюда бревна и зычный голос, кричащий надрывно: «Работаем, бездельники! Вир-ра!». Отплытие. Как давно оно не вспоминалось. Лет двести, триста… Странно, что всплыло сейчас — увязло в памяти, как кусок еды в дырке зуба. Чем больше выковыриваешь, тем сильнее застревает. Никак не избавишься. Можно только забыть ненадолго. Опять. — По-моему, я велел вам не уходить с болота, — обойти ловушки не составило труда: рассчитанные на тупых зверей, они не смогли бы остановить и свинью. Чересчур легко прослеживался принцип. Шаг вправо, шаг влево, и вот уже перешёл опасное поле. Без царапинки. — Быть может, мне стоит лишить вас ещё и слуха, чтобы вы наконец-то научились слушать? Удивительно, но внешне жалкий и потрёпанный, Уилсон и не шелохнулся. Дрожащими пальцами развернул вынутый из кармана платочек и совершенно буднично — будто находился дома — высморкался, совсем не джентльменски хлюпнув носом. От этого почему-то стало грустно: в конце концов, не такой уж и негодяй мальчишка. Глупый, молодой. Ещё лет двадцать, и повзрослел бы, понял бы цену жизни. Но теперь не поймёт. Здесь жизнь — валюта обесценившаяся, ею размениваются бездумно и равнодушно. Десять жизней — спокойный вечер наедине с украденной у старухи книгой. Пятнадцать — шерстистый плед из воспоминаний, горькая на вкус сигара и обжигающее глотку виски. Больше — целый уик-энд, полный маленьких радостей, скрашивающих вечность. Простые, но недоступные ему удовольствия, вроде сна в свежей после стирки постели и горячего чая с молоком после пяти. Прикосновение чистой и хрусткой ткани к коже, тёплое питье в раздражённой курением глотке… Иллюзии, которыми он осознанно кормил разум, пытаясь не сойти с ума окончательно. Прекрасно сознавая: всё ненастоящее, как искусственные растения в богатых домах. Хоть сейчас бери и ставь на камин. Впрочем, его жизнь и так образчик викторианского благополучия. Пресловутый принцип, описанный множество раз: если у тебя есть булавка, для булавки нужна игольница. Для игольницы — сундучок, и желательно побогаче, даром что никто его не увидит. Для сундучка — комод с завитушками и замысловатыми замками. Для комода — комната с сочно-зелёными обоями, пышными занавесями и коврами, пружинистей мха. И обязательно побольше безделушек и вышитых салфеток, чтобы, не дай небо, не осталось ни одного свободного местечка. Стены целиком и полностью закрыть портретами предков, гравюрами и пасторальными картинками; столы и шкафы уставить дорогими статуэтками, тарелочками и яйцами Фаберже. С людьми то же. Эмоции — под замок, на лицо — маску. Лицемерь, изгаляйся, но достоинства не урони. Своё он в последнее время ронял частенько. — Хиггсбери, я повторять не буду. Немедленно. Вернитесь. Обратно. И скажите спасибо, что я силой не выбиваю из вас то, что принадлежит мне по праву, — хоть внутри он уже представил, как до хруста сжимает тонкую шею и ломает позвонки, сдержался. Потом. Демонстрация силы — потом. Пока — мирная игра в шахматы, для которой главнее острый ум, а не умение блефовать. Он ведь гроссмейстер в этом мире, знает, что упрямую туру, умеющую ходить лишь по прямой, нельзя убить королём на стартовой позиции. Нужно разыграть партию. А уж потом… Потом… Чёрт знает, что потом. Не убивать же марионетку за непослушание? Раньше убивал и за меньшее. Но тогда жертв было много. А сейчас?.. — Ты не будешь, а я повторю, — лихорадочный румянец на щеках алхимика показался ужасающе инородным: свекольные пятна на белом лице с тёмными точками-веснушками и мраморными фиолетово-голубыми прожилками. — Иди к чёрту! Какая дерзость. Ещё и от кого! От мальчишки, путающегося в мыслях, как в дремучих зарослях. Проучить бы его, но нет… надо держаться. Всё же слепой противник — не противник вовсе. Хотя адаптируется поразительно быстро. Так, что на ум приходит сравнение с земляным червем. Зрение вычеркнуто из чувств, глаз и нет вовсе, но светочувствительность клеток позволяет ориентироваться в пространстве. То же и с Уилсоном. Его тело будто реагирует на свет, движение и звук — он невероятно точно определяет направление и не промахивается, кидая нож или осколок. Интересно, почему? Из-за остаточного эффекта заклинания? Из-за неизученного человеческого потенциала? Нельзя сказать наверняка. Всё-таки организм сложная конструкция — вычеркни деталь, найдёт замену. Подкрутит возможности других чувств, наделит даром предвидения… Сделает что угодно, но создаст внутри компас, стрелкой привязанный к нервным окончаниям. Компас Уилсона не ошибается. Наклоняя голову, как любопытная птица, алхимик без труда находит путь — хоть и нащупывает рукой деревья, цепляясь за кору и ветки. Его движения не напоминают движения слепого. Скорее ребенка, играющего в жмурки, но подсматривающего сквозь повязку. Порой так явно, что хочется сдернуть грубую, льняную ткань и убедиться, что глаза по-прежнему слепы и полупрозрачны. На дне, как в покрытой льдом луже, можно разглядеть своё отражение. Почему-то ещё более свирепое и злое, чем обычно — кажется, вот-вот когтями в глотку вцепится. — Что такое? Ты не услышал? В твоём возрасте немудрено, — синеватые губы тронула издевательская ухмылка. Щёлкнул невидимый замок, затряслась земля, и снег вокруг начал стремительно таять — словно чей-то гигантский язык слизнул верхушку мороженого. Затем послышался грохот. Настолько сильный, что с сосен стрелами посыпались сосульки, а где-то вдалеке с визгом заметались кролики. Нитроглицерин, мелькнула догадка. Мелькнула и сразу утонула в охватившей сознание панике — заклинание продолжило своё разрушительное действие, разливаясь из рюкзака красно-чёрной волной. Потеряв самоконтроль, едва удалось нивелировать его, прикрываясь Кодексом и отмахиваясь от возникших из пустоты искр теневым мечом. Отчаянно, но безуспешно — магия создателей просачивалась сквозь броню, как через дырявый тюль. Отличный расчёт. Не понять только, как слепой смог установить, где будет стоять предполагаемый противник. Разве что… Догадка резанула больнее бритвы. Чарли. Паутинистая шаль из тумана, тёмный цветок за ухом и замысловатое ожерелье из кровоподтёков на шее — следы от прикосновения Наблюдателя. Его Чарли. Ну разумеется. Подобное всегда тянется к подобному, и кровь всегда гуще воды[3]. Младший брат, может, и выглядит теперь лет на пять — а порой и на все десять — старше, глубоко внутри это всё тот же серьёзный карапуз из воспоминаний, сосредоточенно поджигающий штору лупой. Хотя, возможно, объяснение прозаичней. Когда у марионетки в кармане такая безграничная сила, начнёшь считать её не то что братом, матерью родной. Слишком многое сулит маленький смятый листочек, укрытый спиралями из буковок. Проклятье. Заклинание сорвалось с губ само. Зашумели сосны, мир вокруг посерел — как в объектив фотоаппарата попал. Стало гораздо холоднее. Но не возле свиньи, застывшей на месте с испуганным видом. Под её копытами, наоборот, растеклась лава. Бедное животное и сообразить ничего не успело — заметалось вокруг с жалобным «Где солнце?». Большего собравшиеся в клубок тени ему и не разрешили: змеями обвили щиколотки и, выпустив зубы, жадно вгрызлись в живую тёплую плоть. В воздух тут же поднялась чёрная, смешанная с пеплом пыль, и дрожащие на ветках сосульки полились вниз жидкой ртутью, обливая грузное свиное тельце. Превращая в послушную марионетку с привязанными к конечностям нитями. — Нет! Моя не хотеть! — от истерического крика зазвенело в ушах. Пришлось очередным хлестким заклинанием затыкать свинье рот, вынуждая её подчиняться воле хозяина. Жестоко. Безжалостно и кроваво. Потом. Все размышления потом. Сейчас — извивающееся животное, не желающее пускать кошмаров в разум. Сейчас — в ужасе остановившийся, поражённый воплем свиньи Уилсон. Глупый, заигравшийся мальчишка. И кто тянул тебя за язык? Кто активировал ловушку? Испортил. Всё испортил, дурак. Неужели поверил в свою неприкосновенность, опрометчиво решив, что скроенная из теней проекция не сумеет навредить? Дурак вдвойне. Может, сдавить горло, как в мечтах, и не выйдет, но выколотить силой заклинание… Почему бы нет? Кошмары как раз проголодались, просят еды. Перцово-острый гнев, имбирно-горький страх и совсем щепотка кисловатого отчаяния сойдут. В меру сытный, в меру вкусный завтрак. Вроде яичницы с тостом. Тост — свинья. …интересно, каково это управлять мыслящим созданием? Раньше не получалось — но после того, как разум свиньи препарировали по нескольку раз, открылись новые возможности. Удивительно перспективные. Рывок нити заставил животное послушно шагнуть вперёд. В голове метнулась чужая мысль: троекратное горестное «Нет», но он не отреагировал — направил свинью к замершему на месте Уилсону. И сразу, не давая себе времени передумать, вынудил нанести удар. Несильный. Пробный. Этого хватило: не ожидавший нападения, Уилсон согнулся пополам и осел на землю. Без вскрика, без стона. Мгновенно. Словно кто-то повернул тумблер, выключая его, как механическую игрушку. — Я не хотел этого. Но, видит небо, вы меня принуждаете, Хиггсбери, — второй тычок, посильнее, не позволил алхимику встать. Ошеломлённый, тот так остался стоять на коленях, дрожащими пальцами вытирая текущую из носа кровь. Даже не пытаясь уже встать. — Люди поразительно неблагодарные создания. Они принимают хорошее отношение к себе, как должное. Наглеют. Ошибка! Это серьёзная ошибка, друг мой, — ещё один удар. Теперь под дых. Опять-таки несильно, но точечно. Чтобы оглушить окончательно. — Думаете, мне доставляет удовольствие избивать слепого? Нет! Но если это цена спокойствия, так уж и быть, я её заплачу. Заклинание. Сейчас же. Или мне придётся избавиться от вас. Окончательно! И, поверьте мне на слово, смерть от внутреннего кровотечения ненамного лучше лихорадки. Но если хотите проверить сами… От вопля свиньи непроизвольно дёрнулось веко. Прекрасно. Ещё и нервный тик. В волосах и так уже с десяток серебристых прядей, да и морщины глубокие, что траншеи. Скоро совсем на старика походить станет. Не то чтобы здесь это имело значение, но… Неприятно. Всё-таки не так уж он и стар. Особенно в сравнении с библиотекаршей, чьей милостью приходится бессердечно бить неспособного сопротивляться противника. Выбивая, выколачивая разрушающее мир заклинание. Каждый удар — удар по собственной совести и некогда чтимому кодексу джентльмена. Каждая подсечка — осознание бессилия и ничтожности. Толку с умения заключать сделки, если не можешь выторговать листочек? Остановиться бы. Но никак. Руки сами месят воздух, диктуя движения свинье. Без перерыва. Без намека на жалость. — Твоя прекратить! Прошу! — слёзы свиньи тронули мало. Гнев на молчащего, держащегося за бок Уилсона пересилил остальные чувства: кулаки сжались снова, и похороненные внутри эмоции взорвались фейерверком. Сдавить шею, сломать позвонки, разукрасить синяками и кровоподтёками. Уничтожить. В смерти есть своё очарование, повторяла Венди. Была права. Пока тело не тронуло разложение, пока черты не искажены, мёртвые красивы и умиротворены. Лежащая в гробу Абигейл, сливающийся с мрамором Вэс и фарфоровая кукла Венди — тому подтверждение. Интересно, как в смерти будет выглядеть Уилсон? Он умирал так часто, что восковая бледность прилипла к его лицу, как посмертная маска. Глаза стеклянно-прозрачные, губы синюшные. И так похож на труп. — Пожалуйста! Моя не делать… Прошу, твоя не трогать его! Он слабо ухмыльнулся, дёргая за нить — тоненькую, трепещущую жилку. Нет. Пока Уилсон молчит, глотая кровь, — нет. И дело уже не столько в проклятом листочке, сколько в неповиновении. Никто, действительно никто не смеет перечить Королю. Чревато последствиями. Пусть алхимик признает это и тогда… Тогда снег — мыльная пена с ледяными пузырьками — снова станет белым, а не розовым от крови. Пока же точечные удары и дальше будут валить с ног. Выбора нет. Просто нет. Острова — изрезанные полотна, и с каждым мгновением они проваливаются вниз всё больше. А, значит, времени мало. Так мало, что на уговоры, сделки и чаепития его не хватит. Не хватит даже если продаст теням душу. Ну так зачем изображать хорошего парня, рисуя на уродливой маске улыбку? Уилсон слишком упрямый, с ним невозможно по-хорошему. Единственный рычаг влияния — страх. И повернуть его — дело чести. Иначе… одно небо знает, что иначе. Судя по недоброжелательному молчанию теней, очередной переворот. На этот раз — удачный. — Ни черта ты не получишь, — сплюнув кровь, Уилсон предпринял слабую попытку подняться, но едва свинья толкнула его в бок, сразу упал обратно, на колени. Показалось, вот-вот расплачется, как тогда, во сне, однако ни отчаяния, ни страха в голосе так и не промелькнуло. Усталость и ничего больше. Углистая, на вкус как грунт. Недостаточно сытная для кошмаров. — Я убил самого себя ради этой проклятой бумажки. Думаешь, парочка ударов меня испугает? Да и бьёшь ты… как леди… — красная капля сорвалась с кончика разбитого носа и упала в снег, распадаясь на сотню таких же помельче. В следующую же секунду рядом послышался громогласный рёв, и смысл короткого взрыва стал очевиден. Уилсон не знал, где будет стоять противник. Ему это и не требовалось — чёрная дорожка из пороха и несколько капель смертельного нитроглицерина не предназначались для убийства. Они будили. Будили то, что спало в ложе из корней глубоко под землей. Гиганта. Огромную пушистую тушу с полуслепым, сочащимся не то слизью, не то гноем глазом. Венца здешних творений. И вечную проблему. Шерсть постоянно сваливается в комки, меж роговых пластин забиваются осколки разбитых камней, а из открытой пасти неизменно свисают остатки трапезы. Иногда — растерзанные туши, чаще — обломки свиных домов и куски толстой паутины. Плохо видящее и совершенно нечуткое, в отличие от Крампуса, существо просто неспособно понять, что оно разрушает — тупо идёт вперёд, нимало не заботясь о том, что попадается ему под ноги: животные или строения. Никто не сумел бы обуздать непокорную тварь. А Уилсон смог. Каким-то невероятным, немыслимым образом смог. Хитроумные ловушки выстроили лабиринт вдоль деревьев, верхушки которых срезали невидимым секатором; точечные взрывы, как укусы шершней, раздразнили зверя — тот пошёл именно туда, куда следовало. По намеченному маршруту — через невысокие стены, пустые коконы и полуразрушенные свиные дома. Те, что алхимик заготавливал и сохранял заранее с одной единственной целью. Ради выстланной осколками и мёртвыми телами дороги. Того, что готовил днями. Планомерно уничтожая жителей чащи. Связывая из разрозненных нитей одну цельную канву. Сегодня — очистить путь от способных помешать животных, завтра — высадить гладкие, сверху напоминающие прыщи на лице коконы. Прекрасный план. Он и сам вряд ли придумал бы лучше. Хотя раньше зачем-то тренировался, лелея надежду, что однажды одна из марионеток дойдёт до конца, до трона. Учился разжигать костёр без магии, проигрывал в уме всевозможные ситуации, старался найти дорогу в искусственно созданных лесах. Не получалось — слишком безвылазные создавались чащи. Побольше тумана, серого и плотного, как студень; побольше молчаливых стражей-сосен… И вот выход уже и не найдёшь. Придётся доверяться интуиции. По-другому и не выйти-то: полярная звезда в тёмном небе похожа на золотой зуб, сверкающий в чьём-то рту, и хоть светит ярко, путь указывает неверно. Мох растет с какой угодно стороны, но не с севера, да и солнце в полдень находится вовсе не на юге. Всё призвано путать и сбивать с толку. Отводить подальше от Портала. Волей теней. — Ну вы и идиот! Даже если вас связать и запереть в комнате с мягкими стенками, сумеете себе навредить! — хоть в горле что-то противно булькнуло, он не отступил. Чуть ослабил хватку, позволяя свинье с испуганным визгом кинуться к поднимающемуся Уилсону, но полностью отпускать не стал. Рано. Пусть тени и дальше думают, что он собирается забить последнюю марионетку до смерти. Может, тогда Наблюдатель поверит в сделку: опасная игрушка взамен новых сил. По-другому на грани не удержаться. Тени и так подозрительные, требуют новых жертв. Новых сосудов. Новых инструментов. — Вы хоть понимаете, что натворили? — деревья опасно зашатались и вдалеке возникла расплывчатая фигура. — Нельзя, просто нельзя, чёрт побери, будить гигантов раньше времени! Сюда! — желание дёрнуть алхимика за рукав посильнее, чтобы упал, сразу уступило место дурацкому страху остаться одному. — И ради всего святого, молчите. Уилсон не ответил: повёл плечом, сбрасывая руку, и притронулся к запястью, на котором красовались примотанные ремешком часы. От зловещего стука, напоминающего цоканье копыт о брусчатку, тут же защекотало в ухе — будто насекомое заползло, но уцепиться за мысль-воспоминание не получилось. Гигант прошёл совсем рядом, и алхимик вдруг, без предупреждения, нырнул навстречу зверю. Проскользнул под протянутыми повсюду нитями, выхватил из-за спины жезл поиска и, бросив мешок с кроликами в кусты, крепко вцепился в предплечье свиньи. Увлекая её за собой. Чересчур быстро.

***

Ритм жизни в Нью-Йорке отличался от привычного. Сновали туда-сюда застраивающие город рабочие, скользили мимо дымящие автомобили, и регулировщики махали жезлами, как оглашенные. В воздухе стоял стойкий запах дыма и чесночного пота, вдоль дороги дышали жаром вентиляционные решётки. Настолько сильно, что становилось дурно — от тепла, от какофонии ароматов и от нескончаемого скрежета трамваев. Привыкший к тишине родного дома, он не мог сосредоточиться даже на собственных мыслях и испуганно подскакивал от безобидного «Сэр, не хотите ли купить Кольеровский ежедневник?». Заветный путеводитель не спасал — в океане толпы то и дело всплывали голодные акулы. Попрошайки. Чистильщики обуви. Продавцы газет. Все одинаково громкие и требовательные. Преимущественно ирландцы — ненавистные рыжеватые пройдохи, заполонившие сначала лондонские улицы, а затем и нью-йоркские. Бесполезные и отвратительные. Что-то вроде крыс, в изобилии обитающих в Нижнем Ист-Сайде, где пришлось поселиться. Ещё одной причине головной боли — пока заплатишь за съём, с ума сойдёшь. А ведь по виду тесной комнатки с пропахшей жиром кухонькой и ведром вместо уборной и не скажешь, что стоит она два доллара с четвертью в неделю. Но арендодателю плевать. Плевать и на то, что съёмщику нужно ещё есть и худо-бедно одеваться. И всё — за двадцать пять долларов в месяц. Тут бы с голоду не умереть, не то что концертный костюм купить. Но куда там. Вместо понимания — шквал насмешек и бесконечное «Ты думаешь у меня тут богадельня, Картер? Вали к чертям в свой туманный, вас тут, Джон Буллей [4] и так хватает». Неудивительно, что он — этот жирный, похожий на жабу скупердяй — и стал первым обитателем клетки размером с остров. О как он пел! Как плакался, сочиняя небылицы про беременную жену и ребёнка. Гнусный негодяй, грабящий иммигрантов. Его хотелось уничтожить снова — собрать из пепла, скрутить в комок и прогнать через круги ада ещё раз. На пару с помощником Уизерстоуна — прообразом здешних свиней. Ещё более неграмотным, чем незамысловатый продукт магии. — Наслаждаешься? — голос Наблюдателя ворвался в душную квартирку, как сквозняк. — Я тоже помню это. Мы помним. Наша первая сделка. Сколько их заключалось потом… Не счесть. А ведь ты нам сочувствовал, Уильям. Что же изменилось? Мы разочаровали тебя? Или ты принял сторону наших создателей? Нет, не отвечай. Я хочу увидеть это сам. Создатели. Он поморщился. Слышать о них приходилось так часто, что в какой-то момент разум перестал воспринимать рассказы всерьёз — сам составил картину. Кое-что он почерпнул из книг, кое-что прочитал в выдолбленных долотом воспоминаниях низших, но большую часть додумал сам. Из всего многообразия образов — пёстрых лоскутков — связалось вполне сносное полотно истории: когда-то давно существовала раса, освоившая магические техники. Умений им почему-то не хватило, и со временем они начали задаваться целью создания топлива, многократно усиливающего способности. Дальше… дальше сознание всегда застилал туман, и из серого дыма выплывало несколько развилок — версия кошмаров и его догадки. Первая рисовала в воображении некое подобие скотофермы, на которых на убой взращивали теней, заливая их кровь в баки, как бензин; вторая изображала обычную ситуацию — создание, обратившееся против создателя. Побочный продукт, обретший разум. — Жестоко, в любом случае, не находишь? — когти высшего прочертили на коже кровоточащие борозды. Рыхлые, как пропитанная влагой земля. — Быть созданным с одной конкретной целью. Быть убиваемыми ради чужих неуемных аппетитов. Мы заслуживали большего. И всё же выбора нам не дали. А теперь ещё и ты решил поиграться в святошу… Взгляд вперился в шар — чистый, напоминающий мыльный пузырь. В глаза тут же бросился частокол сгоревших сосен, в память заточенной щепкой врезался размашисто шагающий гигант. Уже привычное зрелище, когда-то окончившееся катастрофой. Впереди — как всегда, Уилсон. Причём поразительно собранный и решительный, тащащий свинью на буксире. Свинью, чьи мысли читаются легко и безболезненно: сожаление, тесно переплетенное с паникой и суицидальными планами. Наброситься на мохнатую, как облепленное мхом дерево, лапу. Вгрызться зубами, чувствуя шерсть во рту. Поддаться вопящим инстинктам. И в кои-то веки освободиться. В конце концов, из них всех больше всего устала свинья — несчастное, неприспособленное к играм людей создание, страстно желающее вернуться домой. Неспособное понять, что дома нет и уже не будет. Ничего не будет, если Уилсон не прочтёт заклинание, выворачивающее мир наизнанку. А он не прочтёт. Физически не сможет. — Знаешь, оно ведь не уничтожает острова намеренно. Заклинание, — суховатый, как палочник, Наблюдатель опустился в возникшее из тьмы кресло. — Оно просто усиливается тенями. А они здесь повсюду, сам видишь. Но вот, что не дает мне покоя, старый друг… Предыдущие заклинания ничего не уничтожали, а это щелкает миры, как орешки. Значит, что-то мощное, согласен? Вопрос — что? И можем ли мы оба его использовать, — поднятый вверх костлявый палец помешал возразить: рот будто зашило невидимыми нитками, в горле возник мохнатый комок. — Но-но! Не стоит заранее отвергать предложение, не услышав суть. Мы оба здорово ошиблись, начав игру. И теперь оба хотим того же. Смерти вышедшей из-под контроля игрушки. Поэтому давай хоть сейчас отставим разногласия и попробуем работать сообща. Договор, помнишь? Уизерстоун, Вольфганг, Вэс. Из нас вышла отличная команда. Можем повторить. Ты и тени. Как в старые добрые времена. Ухмылка вышла вымученной донельзя. Шумящий миллионами голосов Нью-Йорк, уставленный костяками небоскрёбов Сан-Франциско, скрытая вуалью из гор Британская Колумбия… Он так и не покорил их. А ведь обещался — столько раз представлял себе триумф, засыпая под звук капающего дождя в душной квартирке. В ноздри забивался удушливый запах горелого масла, тело кусал не то плед, не то поселившиеся в матрасе клопы. А он всё мечтал, всё время мечтал о том, как выступит в Бауэри-холле, и весь мир наконец-то признает его, Уильяма Картера. Смешно. В итоге вот он, мир, на ладони — дунь и разлетится, как летний одуванчик. А толку? Нет ничего замечательного во власти. Нет и в известности. Вернуться бы назад, в тысяча девятьсот первый и убедить себя не заходить в букинистический… Но послушал бы его краснеющий и неловкий Уильям? Проблеял бы что-то про собрание Диккенса и упорхнул бы, прикрываясь путеводителем, как щитом. А потом, в свете свечи и коптящей керосиновой лампы, укрывал бы листы дневника честолюбивыми планами. И, совсем уж забывшись, рисовал бы на полях ассистентку мечты. Тёмные волосы, светлые глаза, губы нежно-розового цвета… И чтобы талия осиная. Не для себя, небо упаси. Для фокусов. Красота ведь ширма, не более. Отвлечение для мужской аудитории. На большее и рассчитывать нельзя. Без денег, без харизмы. Ещё и с чересчур массивным подбородком, крючковатым носом и дурацкими очками на переносице. Таким стеснительным заикам, ростом с хорошую колокольню, и отчаявшиеся вдовы отказывают. Что уж про леди помоложе говорить — те и на пушечный выстрел не подойдут. С тенями всё изменилось. — О чём я и говорю, — Наблюдатель закурил совсем как он сам: щелчком перенеся огонёк с факела на кончик сигары. — Да, мы не всегда соглашались, но наш симбиоз выгоден. И если всё вернётся на круги своя, — отсветы пламени на колоннах углём очертили скалящуюся морду с клыками-сосульками, свисающими с капители, — я клянусь, что мы больше тебя не тронем. Взамен попросим лишь чуть больше марионеток. Ничего экстраординарного, как видишь. С этого в прошлый раз всё и началось. В тёмном провале, похожем на открытый зев, послышался шёпот, и одна из пыльных книг сама прыгнула в руки. А потом… А потом были бессонные ночи за столом, когда, сверяясь со словарём, он старательно переводил пляшущие строчки. Изо рта вырывался пар, пальцы коченели, но продолжали сжимать авторучку. Он не отрывался от работы днями, и в конце концов очутился на улице — с саквояжем и дедушкиными часами. Тогда тени впервые проявили себя. В тысяча девятьсот четвертом, полном неприятных событий. Начало войны[5], пожар на «Генерал Слокаме»… А перед этим ещё и пасхальный парад, в котором его едва не затоптали добропорядочные джентльмены в цилиндрах. И как вишенка на торте — крушение циркового поезда при переезде в Сан-Франциско. Не помоги тогда тени, из вагона бы уже не вышел — проклятые мартышки, разбежавшиеся при крушении, оказались невероятно дикими и драчливыми. Перенесённый Кодексом за несколько миль, он и не стал оспаривать свою гибель. Зачем? Джеку можно отправить письмо, а директор цирка… Ну не так уж и интересовался он судьбой незадачливого иностранца. — Ну вот, сам же продолжаешь! — присутствие Наблюдателя в голове ощущалось странно: мысли ползали по черепу, как улитки, оставляя слизистый след из ассоциаций и воспоминаний. — Мы спасали тебя. Мы поддерживали тебя. А твой брат? Он промолчал, наблюдая за тем, как Уилсон петляет меж сосен, но в глубине души согласился: да, тени поддерживали больше Джека. Пусть и нуждались в нём, как в носителе. Это с ними, пугающими очертаниями из книги, он делился своими переживаниями и чаяниями. Это с ними разделял триумфы. Это они помогали пережить болезненные неудачи и насмешки коллег. А брат… Брат писал пропитанные оптимизмом письма о том, как хороша сельская жизнь. Как хороша круглощёкая жена. Как хороши здоровенькие детки. И в начале письма неизменно доброжелательно спрашивал: «Ну как твоё выступление? Сразил всех наповал? Покорил Нью-Йорк?». Чёртов. Дружелюбный. Идиот. Порой его хотелось убить. Треск. Гул. И рычание. Хоть вполглаза он следил за происходящим, падение Уилсона пропустил — отвлёкся на разрушающего деревья гиганта. Сосны треснули, как сломанные спички, и алхимик, обернувшись, споткнулся о ветку. Перепуганная свинья тут же бросилась на помощь, закрывая собой, но от малейшего же толчка живой кеглей отлетела в сторону. Одна из нитей — издалека паутина паутиной, а не блестящая леска — конвульсивно дёрнулась, и Уилсон мгновенно откатился влево, к опустевшим коконам. Удобней перехватил нож и, нащупав на земле воткнутую палку с зазубринами, броском перерезал тянущуюся сквозь кусты верёвку. Сверху, отзываясь, опять что-то щёлкнуло — как зубы клацнули, и в морду ошалевшему от неожиданности гиганту ударил привязанный к дереву маятник-бревно. Удивительно точно. Прямо в воспалённый, с красными ниточками-прожилками глаз. Взревев, гигант заметался на месте, а Уилсон, жезлом нащупав лежащее под деревом тельце свиньи, взвалил её руку себе на плечо и с трудом зашагал к усыпанным снегом зарослям. — Давай, Пеппер! Я знаю, тяжело… Поверь, я знаю, но если ты не встанешь, тебя раздавят, — из-за шума, издаваемого гигантом, слова скорее додумались, а не послышались. Пришлось бегло читать мысли, чтобы ничего не пропустить. Не слишком долго — Наблюдатель отвлёк. Теневые руки собрались у него за спиной, как у безжалостной Кали, а зажатая в зубах сигара вместо того, чтобы тлеть, осыпалась пеплом и чёрной стружкой. Повторяющий каждую морщинку доноров, высший всё же не смог полностью повторить их поведение — забыл о деталях. Не сделал вдох, не моргнул вовремя и, забывшись, не исправил неестественный дребезжащий голос. Притворился живым. Зачем-то притворился снова. — «Любовь слепа, но я и не хочу видеть», — клубы дыма свились в причудливую фигуру, и тень поднялась, отставляя кресло. — Знаю, ты не любишь ирландцев, но у них неплохой музыкальный вкус. По крайней мере, будет лет через… хм, семьдесят. О не строй такую гримасу, мой друг, я уже говорил, что мы можем предугадывать будущее. События, книги, песни. Всё. И раз уж речь зашла об этом… В будущем я вижу кое-что, что мне не нравится. Монстры в нашем мире. Монстры, которых ты не создавал и физически создать не можешь. Живущие во тьме вместо нас. Гибриды… я полагаю. Будущее? В памяти сами собой всплыли слова об эре войн, свершений и оглушительных провалов — иссиня-чёрная волна пророчеств, выплеснувшаяся из Кодекса. И пугающие подтверждения в воспоминаниях Уилсона. Великая война[6], пандемия, крушение «Титаника» — парохода той же компании, что и «Квест»… А ещё падение монархии в двух крупнейших империях и масса других сбывшихся событий. Столько же — предстоящих. Невероятные изобретения, невероятные катастрофы… Раскалённое добела горнило истории, влекущее теней со страшной силой. Море эмоций, море горя и счастья. Шведский стол, не иначе. При мысли о нём голод возникал сам собой: тупая боль в желудке, солёная слюна во рту и жуткая слабость в коленях. Неприятные и явно нечеловеческие чувства. Чувства тени, а не неудачливого фокусника. — К чему это я, — Наблюдатель словно не заметил ничего: сделал постную мину, качнул ногой и материализовал чашку с дымящимся кофе. Суховатые пальцы потянулись к ручке совсем обыденно, но и в этом движении почудилась опасность: будто хищная лапа дёрнулась к добыче. — Я понимаю, ты привязался к марионетке. Такое случается, я не осуждаю. Но, право слово, Уильям, ситуация вышла из-под контроля. И мы оба заинтересованы в том, чтобы как можно скорее устранить последствия. Торгуйся, используй свинью… но убедись, что заклинание уничтожат. Или, если сможешь прикоснуться, забери. Но не пускай всё на самотёк. Уилсон опасен. Мы оба понимаем это. Убери его, и всё вернётся на круги своя. Ты будешь завлекать марионеток, мы — сохранять острова. Всё, как прежде. И никакой борьбы за власть. Я обещаю. Он снова промолчал, разглядывая небо в отражении. Расписанный красками шёлк, светлые разводы-облака, яркие кляксы-звёзды… Картина, висящая в камере приговорённого к пожизненному сроку. Такие вешают, чтобы не свихнуться в четырех грязно-серых стенах. В последнее время смотреть на неё доводилось так редко, что детали стерлись из памяти — напрягая память, не удалось вспомнить, зачем один из миров до краев заполнили тьмой и тенями. Зато вспомнилось другое. — Брось, — хоть Наблюдатель и поднял брови, выражение лица его почти не изменилось: мимике тени так и не научились. Хотя старались. — Диалог с Чарли совершенно безынтересен. Хотя, скажу честно, над частью, где ей советовали встречаться с фонарными столбами, а не с такими… хм, ублюдками, как ты, мы посмеялись. Весьма остроумно. Как для человека. Да уж, остроумней только умерший на сцене клоун. Хотя чего удивляться? Кошмары ничего не смыслят ни в юморе, ни в трагедии — ориентируются лишь на свои вкусовые предпочтения. Странно ждать от них хороших шуток. Как и странно ждать того же от Уилсона: тот пусть и бравировал поначалу, придумывая дурацкие каламбуры, со временем смеяться перестал. Попробуй тут посмеяться с пробитыми насквозь лёгкими. Не до смеха. Не до улыбок. Единственный повод для радости — сытная пища и спокойный сон. Иногда ещё и ванна в местном водоёме. А всё остальное неактуальная блажь. При мысли о быте стало почему-то тепло. Представилась растущая ровными рядами высокая трава, заготовленные на зиму дрова и обложенная льдом яма — своеобразный холодильник. Прекрасная, свободная жизнь. Вместо костюма — скроенная из шкур животных одежда, на ладонях — шершавость и мозоли, а в теле — приятная усталость от физических нагрузок. День целиком посвящен труду: выращиванию овощей на грядках, плетению сетей для рыбной ловли и запасании нехитрых продуктов; ночь полностью состоит из спокойного и здорового сна. Роскоши, недоступной при власти. Последний раз он спал, а не забывался, ещё в реальном мире. Опять-таки перед выступлением в Сан-Франциско, восемнадцатого апреля тысяча девятьсот шестого. В кресле спалось удивительно хорошо — хоть с ростом в шесть и восемь футов[7] в уютный комочек свернуться так и не получилось. На щеке остался бугристый след от жаккардовой ткани, и в онемевшие стопы ещё долго впивались тысячи мелких иголок. Шнуруя тесные концертные туфли, приходилось держаться за шкафчик, чтобы не упасть. Тогда Чарли беспокоилась о нём. Хотя и бегала ежеминутно в зал, высматривая какого-то родственника. В усыпанном блёстками платье выглядела она диво как хорошо, но то и дело беспокойно одёргивала юбку и дышала часто, как в припадке. Нервозность передавалась и ему — под кожей ползали выгрызающие туннели червяки, сердце билось быстро-быстро, а в глазах постоянно темнело. И это, пожалуй, были последние реальные чувства. На дне рюмки, выпитой для успокоения, утонули все страхи и переживания. Утонул и Уильям. Контроль забрал Максвелл. И с этого момента… что ж, с этого момента всё полетело в бездну. Компромиссы уступили место жесткой диктатуре, чувства объявили вне закона. Рассудительность. Рассудительность во всём. Даже сейчас, когда хочется вскочить и броситься наутёк из зала, — рассудительность, а не эмоции. — Хорошо, я решу вашу проблему, — мышцы сами напряглись, когда Уилсон, опирающийся на посох, опять упал в снег, рядом со свиньёй. Промелькнула мысль усилить и без того сочащийся магией шар, но он тут же отогнал её. Нет. Пока заклинание не создает помехи, стирающие алхимика отовсюду, лучше не тратить силы зря. Тем более сейчас, когда гигант рискует вот-вот разрушить весь карточный домик одним махом. — Решу при одном маленьком, совсем крошечном условии. — Каком? — одна из рук Наблюдателя поставила чашечку на блюдце, другая услужливо подожгла уже вторую сигару, а третья, самая нижняя, потянулась за торчащим из кармана платком. — Учти, у нас здесь не богадельня. — Я уничтожу заклинание, но Хиггсбери останется жив. Это единственное условие, — несмотря на то, что ситуация явно вышла из-под контроля, выдавать свою заинтересованность он не рискнул: максимально равнодушно бросил взгляд на лихорадочно ощупывающего землю алхимика и рассеянно прикусил кончик протянутой Наблюдателем сигары. Играть до конца. Пусть тень думает, что угодно, это не имеет значения. Ещё раз на ту же удочку рыба не клюнет, пора бы понять. Новые марионетки — новые возможности для кошмаров. Они не станут играть честно, попробуют одурманить ещё один инструмент. И всех заклинаний не хватит, чтобы защитить внешний мир от вторжения. Нельзя поддаваться, как бы сильно этого ни хотелось бы. — Не такая уж и большая цена за сохранение островов, не находите? Впрочем… — театральная пауза и глубокий вдох, напоминающий вздох кузнечных мехов. Совсем как в мастерской дяди. — Мы можем подождать. Наблюдатель не возразил, но взмахнул рукой, изменяя небо в одном из шаров. Отзываясь, то тут же посерело, укрылось тёмными точками и начало походить на забрызганное грязью стекло. Лучшая демонстрация эмоций, доступная теням. Злость. Огорчение. Всё сразу, в одном сумасшедшем сорбете. Он и сам не продемонстрировал бы негатив лучше — онемевшее от саркастической улыбки, прикреплённой к губам прищепками, лицо разучилось выражать что-либо, кроме насмешки. — Ладно, — неодобрение в тоне Наблюдателя не сгладила и любезно поднесенная под нос зажигалка: пережиток прошлого в мире, где огонь вспыхивал в ладони от одной лишь мысли. — Я понимаю. Когда вкладываешь так много, обидно потерять всё разом. Но… подумай сам, вдруг Хиггсбери доберётся до трона? Разве это не обернётся катастрофой? Бунтом? Ухмылка разрезала краешки губ. Нет. До тех пор, пока жива свинья, нет. С её помощью можно оборвать жизнь алхимика в любой момент. Разбереженный двойником разум смиренен и послушен — перебирая нервы, как струны, можно сделать что угодно. Забить до смерти, столкнуть с обрыва, задушить… Вариантов много, но реализовывать их нет ни малейшего желания, хотя гнев по-прежнему тлеет где-то внутри, в груди. Наоборот, хочется помочь: провести сквозь заросли, защитить от гиганта. Что бы ни нашептывали тени, другого такого Уилсона нет и не будет. Не будет яркой и искристой ненависти, не будет поразительной упорности и бесконечного желания жить. Вопреки всему. Вопреки слепоте, вопреки новым ранениям и неудачам. Хитроумный план сорвался — ловушки уже не перезарядить, свинью не привести в себя; а он, глупый мальчишка, цепляясь за своё жалкое существование, всё равно идёт вперёд. Занозы пиявками заползают под кожу, холодный ветер хлещет плетями, а ему плевать. Просто плевать. Он не сдаётся. Хотя мог бы. Давно мог бы. Ещё там, в прошлом мире. Ну и что после этого остаётся? Подыгрывать. Подыгрывать так, как уже подыграл, отпустив вместе со свиньёй. Понадеялся, что прикреплённой к марионетке нити хватит, чтобы не терять её из виду. Не хватило. Хоть в шарах и появилось снова остроскулое лицо, лучше от этого не стало. Толку с того, что ты видишь противника, если повлиять на него не можешь? Если не можешь подчинить своей воле? — Что ж. Похоже, выбора нет… — собственный голос оглушил. — Прости, маленький Нуф-нуф. Переход закончился мгновенно. Он почти ничего не почувствовал, удивился только — после собственных тяжёлых мыслей мысли свиньи показались свежим бризом. Выдохнув, удалось легко взять животное под контроль — заставить подняться, несмотря на сумасшедшую боль и многочисленные гематомы от удара о дерево. И почти сразу же, вживаясь в грузную тушку, собой накрыть Уилсона от обваливающегося камня. В общем со свиньей желании — защитить ценную марионетку. — Звёзды и атомы, Пеппер! — боль почти не прорвалась: сосредоточившись, он отделил свои ощущения от ощущений свиньи так же буднично, как домохозяйки отделяют петрушку от укропа. — Ты в порядке? Не ранен? Смех обжёг горло изнутри. В порядке? О, более чем. Чего не скажешь о свинье: бедняга потрясен до такой степени, что и не пытается забрать власть. В голове его — буря, в эпицентре — боязливая надежда, что вернулся властный двойник. Изнеможённый и ужасно одинокий, маленький Нуф-нуф устал принимать решения; всё его естество молит об одном. Домой. Не надо никаких путешествий, не надо знаний. Они не приносят ничего хорошего, одни страдания и боль. Просто домой. К одеялу, к висящим под потолком стекляшкам, к оставшемуся где-то позади кактусу. Знакомое желание. Заменить горячую похлёбку на стакан виски или бурбона, а гору подушек на уютное кресло — и вот она, его мечта. Поразительно, насколько схожа с примитивным свиным желанием тепла и покоя. Всё-таки не так уж различаются животные и люди. Они одинаково устают, одинаково любят вкусную еду и мягкую постель, но ставить их наравне нельзя. Нельзя и выдавать себя. Пусть свинья считает его вторжение возвращением двойника, а Уилсон… — Ты помнишь, где деталь? — прикосновение обухом ударило по голове: сказалась не то магия, не то неожиданность. Пришлось издавать череду неосмысленных звуков и бестолково чесать покрытый пушком затылок, на ощупь похожий на цыпленка с фермы. Моя не понимать. Моя тупая свинья. Легче лёгкого! И не такое доводилось играть. Тем более что Уилсон явно не замечает подвоха: быстро разматывает повязку и напряжённо трёт глаза, будто силясь вернуть зрение трением. — Чёрт, жжётся… Неважно, не спрашивай! — вопрос, как и привычная колкость, застыл на языке. — Нам нужно добраться до детали. А потом как-то заманить гиганта к Порталу. Я соберу механизм, а ты… не знаю, попробуешь отлечь фигуры? Лучше и не придумаешь. …если хочешь умереть ужасной смертью. Гигантская лапа прошила дерево, как фанеру, и Уилсон, поднявшись, потянул за собой куда-то во тьму. Сверху опасно задрожали сосульки, подсвеченная фосфоресцирующими грибами фигура гиганта сделала шаг вперёд, и мир вокруг затрясся, осыпаясь снегом и мелкими веточками. На секунду почудилось: разъярённый монстр разорвёт саму ткань пространства, но с щелчком сработала очередная ловушка, и на деревьях вспыхнула своеобразная гирлянда из испускающих споры грибов — последствия недавнего полнолуния. Растерянный и глупо озирающийся, гигант сделал ещё шаг и сразу растянулся на земле, споткнувшись о натянутые толстые нити. Встать Уилсон ему уже не позволил — подскочил рядом и достал из кармана флейту Пана. Вдохнул поглубже, отчего в груди болезненно захрипело, и крепко схватил за предплечье, не разрешая уйти. — Закрой уши, Пеппер. Будет громко. ____________ [1] Йоль — праздник зимнего солнцестояния. Йоулупукки — аналог нашего деда Мороза. Сейчас добрый парень, но когда-то воровал непослушных детишек и отправлял их в котел. Его жена Муори — олицетворение зимы. [2] Персонаж английского фольклора, олицетворяющий зиму. Что-то вроде зимнего духа или нашего снеговика. [3] Дословный перевод «Blood is thicker than water». Аналог в русском языке «своя рубашка ближе к телу». [4] Полурезрительное прозвище англичан. Косноязычный вариант — не ошибка. [5] Имеется в виду русско-японская война, к которой Англия проявляла недюжинный интерес. — «General Slocum» — экскурсионный нью-йоркский пароход, в результате пожара на котором (15 июня 1904-го) погибло свыше 1000 людей, преимущественно женщины и дети. До сентября 2001 гибель парохода по кол-ву жертв была ужаснейшей катастрофой в районе Нью-Йорк. — Пасхальный парад — ссылка в примечаниях. — Крушение поезда — придумка Клеев. Как и макаки. Ссылка также в примечаниях. [6] Великая война — Первая мировая, пандемия — уже упомянутая испанка, падение монархии — революции в Российской и Германской империях. [7] 2,10 м.