Милосердие

Мысли кружили в голове, как чаинки в чашке. Болел ушибленный затылок, чесались стёртые колени, и по венам вместо крови растекался глинтвейн. Горячий настолько, что казалось, жилы выдрали и бросили в чан с кипятком. С одной единственной целью — прогнать по ним спирт и опьянить так сильно, чтобы реальность превратилась в жерло духовки. Чтобы небо закапало лавой, океан вскипел, а остров, прежде холодный, стал дымящимися Помпеями. В видениях так всё и происходило: исчезали свиные дома, сгорали леса, с высоты похожие на чью-то расчёску с паутиной на зубьях; и где-то во тьме хрипло смеялся демон — фигура в изъеденной молью шубе, разбрасывающая повсюду пепел с кончика сигары. Пепел, отчётливо пахнущий табаком и почему-то перцем. А ещё был чей-то силуэт. Всегда был чей-то силуэт с трещиной-ухмылкой. Уилсон? Странно, если да. Без меховой накидки и огромного рюкзака тот выглядит невероятно хрупко. Шея беззащитно торчит из жёсткого воротника, пальцы напряжённо ощупывают кору дерева, а глаза без повязки кажутся до того светлыми, что радужка почти сливается с белком. От этого неуютно и по-своему страшно, но попросить закрыть лицо стыдно — язык тяжёлый и непослушный, а во рту будто поселился рой мух. Они жужжат, просятся наружу и вылетают чужими словами. Их сложно контролировать. Ещё сложнее понять, кому они принадлежат. Слишком стройные для свиньи, слишком изящные для людей, они напоминают о создателе мира, демоне. И от этого становится жутко. Как и от осознания того, что Уилсон не замечает подвоха. Вообще ничего не замечает — обшаривает деревья в поисках вырезанных ножом меток. Не находит. Успокоился бы, если бы нашёл? Пеппер не знал. Не знала и свинья, похороненная где-то глубоко. Свинья, которая занимала тело до него. Скромный и боящийся своей тени Перчик — любящий каштаны, простенькие безделушки и дружеские потасовки с соседом Тыковкой. Гораздо более приятное животное, хоть наравне с другими свиньями и поедало павших собратьев. Оно не мучилось угрызениями совести, не принимало судьбоносных решений и, что важнее, не отвечало за уничтожение островов. Его день состоял из спокойных прогулок по острову и битв с пауками, его здоровью ничего не угрожало, кроме лёгкого несварения. Да и друзья его особой жестокостью не отличались — разве что Бекон порой, ошалев от свежего воздуха, нападал на бифало. Но делал это не из злости и не ради развлечения, его вели инстинкты. Как и всех их. Как и Уилсона, возможно. — Моя помогать! — слова показались выпущенными из пращи камнями: тяжелыми и резкими. — Твоя отойти. Удивительно. Хоть связки и завибрировали, хоть воздух и вышел из лёгких, мозг почти не напрягся, складывая из звуков-кубиков связное предложение. На мгновение даже подумалось: кто-то говорит вместо него и, дёргая за ниточки, управляет телом, но мысль пропала быстро — взгляд зацепился за борозду на коре, и рука сама притронулась к плечу Уилсона, привлекая внимание. Не пришлось и ничего говорить: тот понял всё сам и тут же, вынув нож, принялся разрывать мёрзлый грунт под деревом. Так отчаянно и упорно, что стало не по себе. Чересчур уж уверенные движения, как для слепого, да и дрожи никакой — а ведь температура явно ниже нуля, и из одежды на человеке ничего, кроме брюк и рубашки. Накидка потерялась, жилетка почему-то висит на поясе, закрывая топор. Рюкзак, и тот куда-то делся. Интересно, куда. Додумать ему не дали. Стоящий сзади Олень ударил по земле, и тонкие трещины разошлись, как швы на одежде. Если бы нечто, взявшее под контроль разум, не дёрнуло влево, удержаться на ногах не удалось бы — он упал бы в снег. И вряд ли поднялся бы снова. Не столько из-за синяков и температуры, сколько из-за тяжести собственного тела. Жирка за пару сезонов накопилось немало, центнера два, не меньше. По словам Перси, пытавшегося справиться с неподатливыми конечностями, и того больше. Хотя он, привыкший к своим девяноста-ста фунтам[1], наверное, просто не мог совладать с необычным для него весом. Преувеличивал. Или привирал. Такое за ним водилось — бурная фантазия рождала самую невероятную ложь. Настолько правдоподобную, что ей хотелось верить. Все библиотеки мира в кармане? Запросто. Стальные крылья Икара, поднимающие выше небес? Почему нет. Разум бесконечен, невозможно познать его пределы. Маленькая вселенная в черепной коробке. Вселенная, которую вот-вот безжалостно разрушит гигант. — Сюда! — хоть реальность на пару минут превратилась в шумную, осыпающуюся щепками и льдинками тьму, Уилсон сориентировался сразу. Нырнул куда-то вправо и, палкой нащупав скрытый проход, на четвереньках полез вглубь. — Здесь не узко, лезь. И не бойся. Всё будет в порядке. Главное, не пускай Максвелла в сознание. Это не так уж сложно. От упоминания демона внутри всё похолодело, но испугаться он не успел. Под копытами затрещала корка — словно кто-то аппетитно захрустел морковкой, и сверху закапала горячая влага. Слюна. Мозг ещё толком не обработал информацию, а перед глазами уже ярко вспыхнула картина: ветвистые рога, острые когти и визжащие в агонии свиньи с торчащими наружу кишками. Зрелище, не изгладившееся полностью из памяти. Оно снилось так часто, что в какой-то момент изуродованные головы сородичей начали мерещиться вдоль дороги. В полнолуние они моргали и поворачивались на звук, в обычное время тихо гнили, привлекая мух. Сейчас… Сейчас торчали отовсюду: одна виднелась в проходе, куда залез Уилсон, другая скалилась мёртвой ухмылкой из сугроба, а третья замысловатым брелоком висела на лапе гиганта. — Пеппер! — крик человека отрезвил, и ноги сами подогнулись в коленях. Холка стукнулась о потолок, кожа зачесалась от грязи, но остановиться не получилось: инстинкт погнал вперёд, подхлестнув невидимой плетью. Живо перебирая руками, он очутился на другой стороне раньше, чем Олень наклонился. И сразу же, не давая себе времени засомневаться, бросился следом за Уилсоном. Уже не пытаясь собрать мысли в кучку и извиниться за короткие, полные ужаса секунды, когда копыта били тощие бока неспособной сопротивляться жертвы. Поймёт. Правда ведь поймёт? Может, уже понял. Мало того, что разум затуманил демон, так ещё… и разве не заслужил? За все смерти, за сожжённые деревни, за крошечного бифало? Заслужил же. Сполна. — Пеппер, где ты видел деталь? В сгоревшем лесу, я правильно понял? Сможешь провести меня туда? Ответ замер на кончике языка. Почти соскользнул, но в последний момент что-то заткнуло рот, и вместо связной речи вырвалось что-то подозрительно похожее на «да». То, что он сам вряд ли бы произнёс, боясь брать ответственность. За себя. За деталь. За человека. Мало ли что лежит там, в чаще, подсвеченное золотыми лучами. Вдруг засада? Недаром же рядом чарующе-опасный ловец снов, а вдалеке гнездятся напоминающие коконы сугробы. От них пышет такой жар, что и подходить страшно, да и лодыжки они заглатывают, как какая-то неведомая тварь. И не скажешь, что это обычное растение под снегом. Особенно если увидеть прячущиеся внизу глаза. Множество тёмных глаз с раскрытым зевом вместо зрачка. Приманкоцвет. Название всплыло само. И точно так же само утонуло в ворохе каких-то чужих воспоминаний. Мелькнули две светлые косы, вцепились в запястье худые пальчики, и небо наверху резко посветлело. Окрасились в розовое деревья, усилилась метель — будто кто-то проткнул ножом перины-облака. Стало гораздо холоднее. И гораздо контрастней с виднеющимся вдали выжженным лесом. Хрупкие чёрные ветки крошатся углём от движения, снег тает, едва коснувшись земли, а в глубине отчётливо светятся красным трещины. Трещины, появившиеся после того, как рюкзак человека разворошили любопытные свиньи. Вроде бы после диалога с демоном. Или до? Тяжело вспомнить — голова чугунная, и мысли в ней бурлят, как в котле. Не зацепишься. Тут своё имя бы не забыть, не то что такие мелочи. Впрочем, об этом можно подумать и потом. А пока гигант. Пусть тот и не протиснулся в узкую дыру, обойти холмик сможет без труда. Можно лишь надеяться, что флакончик, ловко запущенный Уилсоном в воздух, собьёт его со следа. Всё же запахи ужасающе яркие: от них свербит в носу, и глаза истекают слезами. Хочется забиться в ту нору, откуда вылез, и спрятаться там ото всех невзгод. Свернуться в тёплый калачик, сунуть копытце в рот, стачивая зубы о роговую ткань… Отправиться назад, в детство, где не существовало ничего, кроме занозистых досок и слепого оконца. Породившего его дома. — Осторожно! — собственный голос резанул слух, заставив вздрогнуть. — Твоя упасть! Вовремя. Обернувшись на рёв ищущего проход Оленя, Уилсон едва не свалился в овраг. Наверняка бы не удержал равновесие и упал бы, но нечто оказалось проворнее: кинулось наперерез, отталкивая от края всем весом. Так быстро, что ухватиться за мысль о том, что в разуме поселился чужак, не вышло — отвлек сам гигант, крушащий деревья. Злобный и упрямый, он легко нашёл путь. Не обошёл нору, не развернулся, а одним ударом вдавил холмик в землю. Монструозной массы хватило — вместе с кустами и ростками травы холмик провалился вниз, открывая дорогу. Оставляя беглецов на открытом, как ладонь, пространстве. Без малейшего шанса уйти: пока добежишь до сгоревшего леса, сто раз попадёшься. А слева нет ничего, кроме океана. И хоть тот покрылся льдом у берега, попробовать пройти по нему — чистое безумие. И всё же Уилсон, не дослушав предупреждение, побежал туда. Выставил вперёд палку, упёрся каблуками в лёд и проскользил по идеально гладкой поверхности. С каким-то мальчишеским задором, явно не сознавая, чем может обернуться падение. Лёд совсем тонкий, крошится, как печенье. Одно неверное движение, и отправишься на дно кормить рыб. Вода обнимет холодными руками и утянет вниз. Это когда-то случилось с неосторожным Беконом, это вот-вот случится с ними. Звук ломающегося льда прозвучал громко, как выстрел, но от вида гиганта, крушащего последний ряд деревьев, ноги буквально заржавели, и развернуться не удалось. Тело просто отказалось повиноваться, начав жить отдельно от разума. Не помогли отчаянные уговоры, не помог лихорадочный пересчёт. Пеппер, как и свинья внутри, потерял контроль. На этот раз взаправду. Всё, что смог сделать, — молча наблюдать за тем, как кто-то другой уворачивается от мощных ударов Оленя и, поскальзываясь, по шажочку идёт вперёд по белому полю. К пытающемуся высвободиться Уилсону, чьё лицо, искажённое не то страхом, не то злостью, на фоне простирающейся сзади глади выглядит пугающе. И никак не двинешься, не повернёшься, чтобы увидеть — далеко ли гигант. Не нагнал ли ещё? Вдруг ударит размашисто, и лёд проломится окончательно? Жуткое ощущение. Ничего хуже до сих пор испытывать не приходилось. Запертый в теле, неспособный пошевелиться… От одной мысли, что обычные действия — почесаться, шагнуть вперёд — теперь недоступны, нападает паника. И она никак не исчезает. Приклеилась к подкорке, как лейкопластырь, и, кажется, если отдерёшь её, будет только хуже. Уже хуже. Видно бесконечный океан, сливающийся на горизонте с небом; видно припорошенные снегом заросли на берегу. Но подойти к ним — никак. Нечто управляет по-своему, и с гигантом, замершим в нерешительности, считаться не спешит. Наоборот, падая и упираясь руками в лёд, скользит к человеку. Совершенно не задумываясь о том, что произойдёт, когда два центнера окажутся там, где провалилось сто фунтов. И не столько из-за того, что нечто глупее свиньи. Нет. Нечто так сильно боится за жизнь Уилсона, под чьими ногами лёд крошится и трескается, что готово рискнуть всем. Даром что в ворохе его воспоминаний легко находится нужное — мужчина в очках, вцепившийся в леер[2] и отчаянно боящийся утонуть. Тошнота, судорожное желание очутиться на суше и неприятное чувство проворачивающегося внутри желудка. Ужасные воспоминания. Но вряд ли эти будут многим лучше. — Не двигайся! — на этот раз нечто притворяться не стало и сложило слова-кубики так, как посчитало нужным. — Достань флейту и проиграй мелодию ещё раз. Но полностью, не обрывая. Иначе, как в прошлый раз, не сработает. И, ради всего святого, перестань дёргаться, глупый мальчишка! Я, знаешь ли, не Иисус Христос, по воде ходить не умею! Воскрешать мёртвых тоже, кстати. И превращать воду в вино. Хотя не то чтобы это было многим приятней… утонуть в вине. Ответ Уилсона утонул в грохоте и рычании гиганта, но выражение лица яснее слов сказало: ничего хорошего. Да и что он мог ответить, если сразу догадался, что его гнусно и жестоко обманули? Судя по чужим мыслям, ещё и не в первый раз. Уже не столько испуганный смертью, сколько злой, он даже дёрнулся, потянувшись за ножом, но тут же застыл — Олень, не отважившись забредать на глубину, принялся ударами с берега ломать лёд. Настолько решительно, что пришлось сражаться за возможность уйти подальше от его острых когтей. Лишь бы не дать убить себя и человека. Лишь бы заставить нечто действовать осмысленно, не ориентируясь на эмоции. Пусть оно и не подошло к блестящей, как стекло, кромке, а попробовало найти на берегу достаточно крепкую ветку, отрезвительная пощечина ему бы не помешала. Хотя бы одна. Как минимум за то, что забрало контроль. — Пресвятой Коперник! — лёд опять предательски затрещал, и в воду Уилсон ушёл по пояс. Широко развёл руки, касаясь края, задышал часто-часто: то ли от холода, то ли от паники — и резко, без предупреждения, пошёл на дно. «Чёрт побери!» — от вспышки гнева, помноженного на страх, заболела голова. На секунду почудилось: это его мысли облеклись в плоть и кровь, но потом тело против воли зашагало к крошащемуся льду, и разница стала очевидна. Сам бы он после пережитого, не побежал бы так бездумно на помощь. Смысл тонуть вдвоём? И так понятно — всё кончено. Если не лёд, люком закрывающий дыру, то холод или гигант добьют человека. А если и не они, то очередная болезнь. Пневмония, когтями полосующая лёгкие; лихорадка, испепеляющая организм изнутри. Мало ли их, этих людских болезней? Так зачем воевать с ветряками, как нелюбимый герой Перси — «Дон Кихот»? Проще уж сдаться и хоть так погасить долг перед этим миром. За учиненные человеком пожары, за убийства… За всё. Один раз уже спас. И к чему это привело? — Ну уж нет, тупое ты животное, — нечто, уже обретшее черты демона, направило к покрывающейся пузырьками воде. Через влажный, похожий на творог, снег. — Ты. Будешь. Делать. Что. Прикажут, — коротко и обрывисто, но предельно ясно: не возразишь. Да и как возражать, если рот словно сшили нитками? Всё, что остаётся: наблюдать, как гигант молотит лёд, а ноги, не желая слушаться, шагают к ледяному крошеву. Всё быстрее и быстрее. Почти бегом. Берег стремительно удаляется, Олень в бессилии бьёт по льду… А в черепе разливается вакуум, давящий на стенки. И от этого становится страшно: мир теперь стеклянная банка, кислород в которой кончается быстро, а стенки такие крепкие, что ничем не прошибёшь. Скорее растревожишь и без того израненное, кровоточащее сознание. Видя выход, но не имея возможности воспользоваться им. Хрусть. Такой знакомый и такой неприятный звук. От него виски заболели ещё сильнее, а мышцы закоченели, как залитые бетоном. Конец. Глупый и бесславный конец. Непонятно, на что рассчитывает нечто, но ясно одно: может, оно и управляет телом лучше, вряд ли способно научить плавать. Само-то не умеет. Да и, судя по всему, никогда не умело. Вода захлестнула шею внезапно — будто удавку накинули. Забарахтавшись, он попробовал уцепиться за обваливающуюся кромку, но только поранился. А в следующий же миг контроль опять перехватили, и вылезти уже не получилось. Пришлось нырять. Несмотря на обжигающий холод, бьющую по затылку льдину и шагающего вдоль берега гиганта. Толща воды оказалась поразительно прозрачной и не такой глубокой, какой её считали, но до обезумевшего от страха сознания это не дошло — запаниковав, оно вышвырнуло захватчика наружу. Ненадолго, но и этого хватило: отскочив от дна, как мячик, удалось выплыть. Буквально на секунду. Потом тонкое стекло пошло трещинами, и он снова начал проваливаться вниз, увлекаемый вцепившимися в щиколотку теневыми щупальцами. Теми, что чуть раньше утащили на дно Уилсона. Всего минута. Этого же правда недостаточно, чтобы задохнуться? Почему-то беспокоило это, а вовсе не тварь, впившаяся в кожу сотнями присосок. Ещё больше беспокоило расплывчатое белое пятно на дне, едва различимое и из-за поднятого щупальцами песка, и из-за плохого зрения. Очередная иллюзия? Или рубашка человека? Догадываться не хотелось. Если иллюзия, то где Уилсон? Если же рубашка, то плохо дело — чересчур уж безвольно это белое пятно опускается на дно. Он не задумался и на миг. Просто заставил себя нырнуть глубже, хоть грудь сдавило от недостатка воздуха, а тело сжал расплывающийся чернилами монстр. Вниз. Пусть щупальца обнимают крепко бока и рёбра. Пусть. Всё равно уже не выбраться. А так хоть смерть будет не напрасной и, может, на том свете хороший поступок зачтётся. Хотя прошлый… прошлый обернулся катастрофой. Но разве в небесной свиной канцелярии на это обращают внимание? Главное, намерение, а не результат. Или нет? Как там говорил Перси, цитируя кого-то из своего мира? «Благими намерениями вымощена дорога в ад»? Плохо, если так. Его жизненная дорога тогда — сплошной кирпич. Так сильно хотел творить добро, что в итоге породил чудовище. А ведь его просили не использовать амулет, просили не спасать. Вдруг и сейчас лучше прислушаться? Слизистые защипало от солёной воды, и остатки воздуха со свистом вышли из лёгких. От давления из пятачка пошла кровь — извивистые красные струйки, растворяющиеся наверху, но дно совсем не приблизилось, наоборот, отдалилось. А таймер в голове принялся отсчитывать вторую минуту. Критично много для людей. Перси давал оригиналу всего пять минут. Правда тогда тот уже умер, но… Вдруг щупальца успели его задушить? Или что похуже. Что? Придумать сложно, но на сердце так неспокойно, что варианты рисуются один другого страшнее. Почему-то вспоминаются рассказы старухи о преисподней, где темно и холодно, а вовсе не адски жарко, как говорят все вокруг. А в океане холодно. Так ужасающе холодно, что сводит зубы, а в ушах барабанной дробью стучит кровь. Кажется, внутренности уже в ледышки превратились. Дно опять отдалилось куда-то, зато пятно наконец обрело чёткие очертания. Очертания человека, из последних сил барахтающегося в обвивающих лодыжки лоскутах. Всё слабее и слабее. Позволяя утащить себя вниз. Туда, где опутанные водорослями уже торчали чьи-то черепа, напоминающие жуткие воздушные шарики, пытающиеся всплыть на поверхность. Пища тех теней, что не сумели жить на поверхности и ушли далеко под воду, куда не заглядывали солнечные лучи. Из-под толщи воды торчащее наверху солнце показалось зажженной лампой. Круглое, спелое. Жаль, что увидеть его снова вряд ли удастся — даже если получится освободить человека из теневых пут, самому никак не выбраться. Проклятые два центнера тянут вниз, к груде костей. И нечто помогать не спешит, хоть и анализирует поспешно ситуацию, просчитывая варианты. В воспоминаниях какой-то бардак, но яркой вспышкой прорезается одно — два мальчика в одинаковых полушубках, бегущие вдоль укрытой льдом реки. Один держит деревянный кораблик, другой то и дело останавливается, чтобы вытереть лоб огромным клетчатым платком. Если сосредоточиться, можно услышать имя одного из него. Джек. Он юн, беспечен и не боится того, что лёд под ногами разойдётся. Зато боится его брат, чьё лицо неизменно в тени. И его страх совсем не беспочвенен — наступив на трещину, Джек поскальзывается, и лёд тут же взрывается сотней снежинок. Дальше — тьма. Холод. И чьи-то руки, вытягивающие из ледяного плена. Руки слабые, но такие цепкие… В жизни не отпустят. Странно, но они будто прорвались сквозь пелену воспоминаний и так же, как и там, потянули вверх. Давление уменьшилось, мороз, ломающий кости, отступил. И как кульминация, как луч света, — вдох. Не колючей воды, а воздуха. Лучшее, что происходило за последние годы. Лучше вкуснейшей еды, лучше мягчайших объятий. Просто глоток кислорода, ценность которого осознаешь лишь тогда, когда не можешь вдохнуть. Такая обыденная, но жизненно необходимая мелочь. — Дьявол! — связки, словно отсыревшие от пребывания в воде, заработали вновь, рождая звуки для чужих слов. — Ещё один чёртов раз… Чёрт возьми, я слишком стар для таких развлечений! Хиггсбери? — лежащий ничком, как выброшенная на берег медуза, человек бросился в глаза не сразу. Перевернутый лицом верх, показался ещё больше похожим на утопленника, чем обычно. К счастью, утопленника, отмокавшего в океане не так уж долго: память все ещё хранит картинки раздувшегося от газов трупа с отваливающейся влажными комьями кожей. Уже и не вспомнить кого, но это и не важно. Важно, что Уилсон, судорожно кашляя и сплёвывая воду, всё-таки приходит в себя. И, совершенно не обращая внимания на отдаляющегося гиганта, отползает от края. Мокрая рубашка прилипла к спине, волосы потеряли форму. Жалкое зрелище. Хотя разве он сам выглядит лучше? Свинья в отражении хоть и избавилась от толстого слоя грязи, вот-вот упадёт обессиленной. Хорошо хоть Олень утратил интерес к пропавшим из виду жертвами, уйдя вглубь чащи, где уже верещали кролики. Иначе… Сложно представить, что произошло бы. Теперь же хотя бы был шанс развести костёр и немного подсохнуть. Хотя нечто, чьи воспоминания разом пожухли, как осенние листья, и предложить это не позволил — беспокойно обернулся, ища рюкзак. Который, Пеппер знал это наверняка, потерялся ещё целую вечность назад: не то когда человек жался к дереву, спасаясь от тьмы, не то когда гигант гнал их через поляну. Всё, что осталось у Уилсона, — отсыревшая от влаги флейта, жалобно хрипящая в кармане. Закреплённый на манер когтя скальпель, изливающийся водой футляр с ножом — и ничего больше. Заплечный мешок, и тот куда-то исчез. Вместе с деталями, мотками нитей и одеждой. — З-з-звёзды и атомы… — искажённый голос Уилсона прозвучал так тихо, что нечто заставило наклониться к нему, чтобы услышать. Безуспешно. Больше ничего человек не сказал — глубоко вдохнул холодный воздух и снова согнулся, выкашливая остатки воды из лёгких. Мороз он, оглушённый шоком, наверное, и не почувствовал: застучал зубами скорее от пережитого кошмара, чем от обгладывающего кости холода и ветра. — Так вот п-п-почему отсюда нельзя уплыть… — Можно, — тело опять закоченело, и губы зашевелились, проговаривая стройную речь. — Но не на обычной лодке. Где-то есть портал, ведущий в островную часть, но, скажу честно, её я не прорабатывал. Понятия не имею, что там. И имеет ли вообще смысл туда соваться. Но да, приятно видеть в вас привычную любознательность, друг мой. Несмотря на все наши конфликты и недавний… м-м-м, казус, я всё же рад, что вы в порядке. Насколько это возможно в данной ситуации. Уилсон промолчал, ощупывая карманы, но в благодарностях не рассыпался — встал и, обняв себя за плечи, побрёл от берега, по снегу. Капли с одежды тут же застыли, превратившись в бриллиантовые сосульки, волосы от тряски приняли прежнюю форму, но менее мокрым и жалким человек не стал. Как и после болота, напомнил выкупавшегося в луже воробья: такой же нахохлившийся, злой и промокший. Тогда сориентировался сразу, сейчас же беспомощно вытянул руку вперёд, силясь нащупать хоть что-то в ледяной пустоте. Пришлось идти рядом максимально тихо — чтобы хрустом снега не выдать себя и не разозлить и без того едва сдерживающегося Уилсона. В этом нечто согласилось сразу и разрешило самому потрусить рядом, вдоль запорошенных кустов, на ветках которых покачивались алые ягоды и иссиня-чёрные перья. Следы трапезы гиганта? Любопытно, какого. Крампуса? Или всё же Оленя? Если Крампуса, то к Порталу путь заказан. Опасно. — К-к-костёр, — как бы он ни пытался идти тихо, обмануть Уилсона не удалось: дрожа, тот остановился и достал из-за пазухи насквозь мокрую связку листков. — И т-т-тогда поговорим о сделке. На м-м-моих условиях. Вместо ответа нечто наконец-то освободило разум и собралось рядом в тёмную фигуру. Мелькнула уже знакомая шуба с отчётливым запахом нафталина — описанным Перси «стариковским» запахом, и острые когти нетерпеливо впились в золотистые бока часов. Демон. Серый кардинал, как его однажды назвала старуха. Чересчур театральный, надменный, но всё же неизменно вежливый и собранный. Как дорогие духи, случайно затесавшиеся на полку с дешёвыми одеколонами. На фоне других марионеток — действительно высшее существо. Остался бы таковым, пройдя через все круги ада? Вряд ли. Человек поначалу тоже старался сохранять лоск, но быстро сдался. Когда ешь горькие коренья, спишь в грязи и каждый день отбиваешься от гончих, уже не до бритья и не до чистки. Выжить бы, а внешний вид уже не имеет значения. — Да уж, Хиггсбери, вы — живое воплощение поговорки «поздно беречь вино, когда бочка пуста», — теперь в голосе демона не слышалось злости. Одна усталость. — Что мешало заключить сделку раньше? Кроме того, что вы чёртов мазохист и наслаждаетесь своими страданиями. В следующий раз можете попросить прямо, я с удовольствием потренирую на вас пару ударов. А так… Мне, знаете ли, не доставляет удовольствия заниматься тем, чем следовало бы заняться вашему батюшке. Порка непослушных детей — не моя специальность. Я вообще с детьми предпочитаю не иметь дела. В основном. При упоминании отца у Уилсона нервно дёрнулось веко. Пару секунд он стоял неподвижно, совсем не угрожающе трясясь — как маленькая собачка, а потом решительно зашагал к чаще. Наклонился, некоторое время беспорядочно шарил по снегу, ища что-то. Нашёл нить. И, перебирая её пальцами, пошёл в направлении выжженного леса. Демон медленно двинулся следом, закуривая сигару, дым от которой щекотал раздражённые ноздри. От его молчания внутри что-то нехорошо перевернулось, но вмешиваться в дела людей Пеппер не рискнул — потрусил за Уилсоном, сколупывая примёрзшие к шкуре капли и силясь очистить ресницы от инея. Тщетно. Ороговевшие копытца по-прежнему гибкостью не отличались, хотя после того, как из разума сделали проходной двор, вдруг начали подчиняться. Не так хорошо, как у людей. А всё же лучше, чем раньше. Настолько, что пришла крамольная мысль — бросить человека и осесть где-нибудь в лесу. Построить домик. Разбить небольшой огородик. Собрать осиротевших бифало. Простая и незатейливая жизнь. Ещё день назад он вряд ли мечтал бы о ней, но сейчас, разбитый и больной, отчаянно захотел оказаться в безопасности. Не в человеческом мире, где ему едва ли найдётся место. А где-нибудь в глубине чащи, куда не заглядывают марионетки, пауки и другие свиньи. Стать бы отшельником… Залезть, как моллюск в раковину. И больше никогда не вылезать. Но нет. Всё полетело в бездну, в тот самый момент, как он открыл чёртову дверь. Как знать, вдруг человек, не видя в нём поддержки, не дошёл бы до порога? Вдруг не поджёг бы дом? И тогда всё обернулось бы иначе. Выжило бы грустное привидение, молящий о помощи мальчик, неизвестный бродяга… И крошечный бифало, чей трупик так одиноко лежал под кустом. Самому бы Уилсону, возможно, было бы лучше. За последние несколько недель ему довелось пройти через саму преисподнюю. Он потерял так много, что уже не может повернуть назад — хотя в глубине души, наверное, желает этого. — Перчик, — хоть никто не произнёс и слова, он всё же отважился оборвать тишину, повисшую тяжёлым покрывалом. Мягко и вкрадчиво, как разговаривала порой старушка. — Моя звать Перчик. У моя быть друг. Тыковка. У ваша есть друг? Дружелюбие. Насколько же оно неуместно. Перси обозвал бы его идиотом и забрал бы контроль, вынуждая идти вдоль замёрзших глыб, напоминающих соляные кристаллы. Но Перси пропал. Неизвестно, когда — неделю назад, пару дней? Это и неважно. Важно, что теперь некому дать совет и рассказать, как вести себя в той или другой ситуации. Свиней не учат этикету. Но свиньям адски страшно, когда боги, обретшие человеческую форму, так угрожающе молчат. Хочется хоть как-то развеять затишье. И заставить человека, чья жизнь так хрупка и ненадёжна, вернуться на базу и согреться. Демону, похоже, тоже этого хочется, но он точно не снизойдёт до помощи — продолжит брести вперёд, заклинаниями раздвигая попадающиеся по пути заросли и пеньки. Не позволяя скорчившимися в агонии деревьям задеть Уилсона ветками. Ехидное хмыканье разрезало тишину ножницами, и весь запал сразу потух. Ну разумеется. И зачем стараться? Люди неисправимы. Они просто неспособны признать свою созависимость — отгораживаясь стенами, сидят каждый в своём замке и кидаются камнями-колкостями. Хотя нужны друг другу, хотя спасают от одиночества. Но нет, скорее согласятся жонглировать ножами над пропастью, чем перестанут играть в молчанку. И под угрозой смерти решения не изменят. Упрямые бараны. — Может, хватит вести себя, как капризный ребёнок? — демон сдался первым. Остановился и стряхнул пепел с сигары на сугроб, превращая едва видную под снегом траву в выжженную плешь. — Вы погибнете, если будете вести себя так глуп… — З-з-здесь, — вместо ответа Уилсон ткнул подобранной палкой в небольшой холмик. — Что? О, мои извинения, — впервые на памяти демон растерялся. Наморщил лоб, соображая, и повернулся к ветвистым деревьям, похожим на перевернутые метелки. — Да, неплохое место. Хотя не уверен, что гигант не вернётся. Видите ли, к стыду моему, я не совсем контролирую его. Некоторые проблемы с субординацией. Такое случается. Нечасто, но… хм, да, — растерянность отчего-то не ушла, стала заметней. Тонкие костлявые пальцы скомкали сигару, рассыпая пепел на шубу; полноватые губы болезненно скривились. Показалось, ещё немного, и демон вместо того, чтобы наколдовать очаг, растворится во тьме. Но он совладал с собой и, выдохнув, оглянулся. То ли ища хворост, то ли прикидывая, насколько большим следует делать пламя. Маленькое быстро потухнет, большое привлечёт внимание гиганта. — Костёр. Один момент. Снегопад, и без того сильный, усилился, и Уилсон, опустившись на холмик, принялся дыханием греть ладони. Не слишком успешно: от мороза одежда задубела, а волосы смёрзлись в неопрятные сосульки. Без сухой рубашки и горячего огня хрупкий человеческий организм долго не продержится — дышит всё реже и реже, дрожит всё меньше. Тело экономит энергию, почти не тратит её. Замедляется бег крови, сердце стучит всё слабее… Гипотермия. То, от чего Перси спасал оригинал, растирая его окоченевшие конечности и подводя к костру. Слово красивое и такое же опасное — от одного его произношения язык леденеет, будто лизнул мороженое. Холодно-то и так, но при виде Уилсона копытца сами начинают трястись, как в лихорадке. Чересчур зябко выглядит алхимик — хоть сейчас на выставку ледяных скульптур. — Пеппер, ты в порядке? — от прикосновения спина покрылась мурашками. — Можешь принести рюкзак? Рюкзак? Уши сами навострились, как у гончей. Насторожился и демон, колдующий пышущее жаром кострище. Но Уилсон продолжать не пожелал — поддел ботинком нитку и встал с холмика. Пару мгновений старательно растирал кожу, а потом наклонился к холмику и наотмашь смахнул снег, открывая прячущийся внизу сундук. Сундук в окружении трёх крошащихся угольной пылью деревьев. Стартовая позиция, приветствие… и предупреждение. Дальше дороги нет. Сделай или умри. — Ба. Да это же моя благотворительность, — хмыкнув, демон подошёл ближе и одним резким движением заново поджёг обратившиеся угольками деревья. Словно фонари зажёг. — Добро пожаловать в четвертый мир, Хиггсбери. Думаете, осилите ещё один? Впереди самое сложное. И хм… — носком туфли он подбросил какой-то слипшийся мячик с золотой полустершейся надписью, — с этого мира начинало много моих игрушек. До того, как он оледенел, надо заметить. Увы, уже не помню имен, но их память может быть полезна. Не желаете потанцевать на могилах, Хиггсбери? Уилсон опять промолчал, роясь в сундуке. Вытащил наружу шерстяную кофту, шапку с дурацким помпоном и что-то, что разум маркировал как «унты». Какое-то время напряжённо ощупывал петли, потом расстегнул непослушно-твердую жилетку и требовательно протянул её демону с коротким и повелительным «Высуши». Всё ещё трясущийся и замёрзший, он не казался опасными и вряд ли мог испугать самого создателя мира, но демон почему-то не огрызнулся и спокойно щёлкнул пальцами, высушивая не только жилетку, но и всю одежду человека. И сразу же, вторым щелчком, создал неподалёку от очага два кресла, столик и поднос с чашками. Розовощёкие девочки с ангельскими личиками — точь-в-точь малышка, пришедшая в деревню; усеянный цветами лужок и умилительные бифало с белой кудрявой шерсткой… Красивая вещь. К ней и притронуться не позволили — оттолкнули, шикнув. И одним движением заставили отойти. Наглядно демонстрируя: его место не рядом с людьми, а где-то в углу. Где место бессловесным животным, вроде бифало с чашек. — Прошу, — кресло несильно ударило Уилсона сзади по коленкам, вынуждая сесть. — Нам следует многое обсудить, друг мой. И с вашего позволения я начну. Небо знает, когда вернётся гигант, так что предлагаю особо на деталях не сосредотачиваться. Я задаю вопрос — вы отвечаете. И наоборот. А затем можно и о сделке поговорить. И на этот раз, будьте уверены, я вас не обману. Физически не смогу, сами знаете. Вдобавок, — демон помедлил, рассматривая паутину, вуалью укрывающую часть сгоревшей чащи, — теперь я, как никогда, заинтересован в сотрудничестве. И, верите или нет, готов пустить вас в следующий мир, чего, скажу откровенно, мне совсем не хочется. Всё взамен… — он снова помедлил, поглаживая невесть откуда взявшийся комок теней на коленях, — взамен уничтожения вашей пачки бумаг. Рассеянно перебирающий появившееся на столе печенье, Уилсон вздрогнул, как от пощечины, и выронил песочный бисквит. Поднимать не стал: недоверчиво сощурился, вынул бумаги и несколько бесконечно долгих минут листал их. Если бы не расфокусированный взгляд, сошёл бы за читающего, но… Но неподвижные глаза, затуманенные светлой дымкой, в очередной раз выдали его — щурясь, человек не читал листки, а думал о чём-то. О том, стоит ли прощать того, кто полчаса назад безжалостно избивал его? О том, какую выгоду можно извлечь из неожиданного союза? Потерянная свинья не знала, зато знал Пеппер — сплетая знания старухи и Перси, мог с уверенностью сказать: Уилсон понимает ценность заклинания и, наверное, заключил союз с кем-то до демона. С женщиной из тьмы, чьи волосы пахнут фиалкой и весенним дождём? Или с тенями? Об этом страшно и подумать: кошмары не ведают пощады и отравляют всё, к чему прикасаются. — Уничтожить? — передёрнув плечами так, будто по-прежнему замерзал, Уилсон одним глотком осушил чашку и со стуком поставил её на место. — Слушай, я почти утонул пять минут назад, здорово перемерз и не совсем уверен, что понимаю всё правильно… Ты хочешь уничтожить заклинание? Это же бессмысленно! Глупо! Или ты меня опять обманываешь? Ухмылка скорее почудилась, чем действительно тронула губы демона — облокотившись о стол, он достал сигару и прикусил её кончик. Не зажёг, не поднёс к полыхающему рядом костру, просто задумчиво пожевал и тут же отложил. — Увы-увы. Как бы мне ни нравилось рушить вашу веру в людей, сейчас я искренен. И приношу извинения за тот эпизод… физической расправы. Это меня не оправдывает, но, право слово, вы можете вывести из себя кого угодно. И мёртвого, и бессмертного, — чашки опять наполнились чаем, и возле сугроба появилась мисочка с аппетитно пахнущим запечённым мясом. — Ваше здоровье, Нуф-нуф. Отдохните, поешьте, пока мы с Хиггсбери побеседуем тет-а-тет. Хоть от дурманящего пряно-солёного запаха рот наполнился слюной, отбегать к миске, как послушное животное, он не рискнул — решил дождаться ответа Уилсона, признавая его главенство. Заглаживая вину за избиение. И за трусливую мысль — бросить и пойти собственным путём. Поздно. Он в ответе за жизнь человека и за его поступки. Нельзя уходить. Вдруг рано или поздно удастся образумить его? Вспыльчивый и упрямый, алхимик, как горная река: если не построишь достаточно крепкую плотину, снесёт всё на своём пути. Его не собьют с дороги ни раны, ни обморожение, ни слепота. С тенями или без он дойдёт до финала — это вопрос времени. И важно, очень важно, чтобы рядом в нужный момент очутился кто-то, кто напомнит, ради чего всё это было. Кто напомнит, что такое милосердие и каковы его последствия. — Если хочешь, можешь остаться, Пеппер, — протянув руку, Уилсон погладил его по редкой, полной иголок и сохлых ягодок шерсти. С такой непривычной лаской, что страх не исчез, наоборот, окреп. То ли оттого, что в подкинутых демоном воспоминаниях младший мальчик так успокаивал отправляемых на бойню лошадей; то ли оттого, что ласка человека не сулила ничего хорошего. Маленького бифало она погубила. Как знать, не погубит ли и его? — Ты имеешь на это право. — Свинья? — демон поднял бровь и, устало выдохнув, начал складывать крошки в некое подобие звезды. — Что ж, думаю, вы правы. Она не меньше моего заслуживает знать правду. Может, просветите нас, Хиггсбери? Или мне стать на колени, чтобы вы наконец-то соизволили объясниться? Не хотелось бы. В моём возрасте следует беречь суставы. Уилсон покачал головой и отправил в рот крошащееся сахаром печенье. Явно стараясь есть медленно и вежливо, как и полагается, но без особого успеха. Бурчащий желудок диктовал свои правила, и, судя по виду, алхимик едва сдерживался, чтобы не наброситься жадно на еду. Это не вызывало удивления: хоть пару часов назад он сам и наелся досыта мясной похлёбкой, подкрепиться бы не отказался. Сказывался стресс от недавнего утопления, лёгкий жар и то, что люди называли мандражом. А ещё отчаянное желание задержаться в мире подольше, чтобы убедиться — Перси не придёт. Можно не заглядывать за занавески-плющ, чуда не случится. И эта мысль, как заусеница, причиняет дискомфорт. Начнёшь задумываться-колупать — станет хуже, начнёт кровоточить. Оторвёшь резко — боли, возможно, не будет, зато кровь и гной хлынет рекой. Все те мысли, что гнили под налепленным на них пластырем. Верой человеку. Надеждой на лучшее. — Вопрос на вопрос, и начинаю я, — стук ложки привёл в себя. Насыпав в чашку несколько горсток мелкого, как песок, сахара, Уилсон откинулся на спинку и зажмурился. Секунду нервно покусывал губу, потом с какой-то необъяснимой решительностью, на одном дыхании выпалил: — Как ты вытащил меня? Я думал, заклинание защищает от теневой магии и прикоснуться ты не можешь. Я, чёрт возьми, надеялся на это! Так почему, дифференциация тебя побери, ты меня вытащил? — Глупый вопрос, — отставив в сторону мизинец, демон взял чашку и с театральным удовольствием вдохнул густой пар. Наслаждаясь. — Могли бы и сами догадаться. Так же, как и чуть ранее… хм, прибегал к насильственным действиям. — Через свинью? Она «переходник»? Ты можешь в неё вселяться? Небо, как же отвратительно это звучит. Но воспоминания хуже: разум словно прошили степлером, и чужие мысли, как скобы, впиваются в память. Ни пошевелиться, ни сглотнуть накопившуюся во рту слюну. Глаза, и те неподвластны — нельзя даже перевести взгляд, пока захватчик не решит сделать то же самое. Всё, что остается, медленно сходить с ума, наблюдая за собой издалека. И радоваться тому, что не лежишь полумёртвый где-то в овраге. Что ощущения по-прежнему ярки и ничем не притуплены. Обоняние всё ещё улавливает запахи, кожа всё ещё чувствует температуру и внешнюю среду, в желудке всё ещё неприятно тянет от голода. Всё как обычно, кроме полной невозможности двигаться. Будто несёшься с горы в вагонетке без тормозного рычага. Или будто падаешь в пропасть, а рядом издевательски висит веревка. — Можно и так сказать, — в руках демона возникла салфетка, и он осторожно вытер подбородок. Хоть к чашке и печенью не притронулся. — Теперь моя очередь. Откуда у вас изначальное заклинание? Я так понимаю, это записи старухи-библиотекарши, которые вы нашли в её палатке. Из чего закономерно вытекает вопрос, как вы определили их ценность? — Я и не определял. Пока Перси не сказал о заклинании, я вообще не подозревал, что это что-то важное. Просто, скажем так, я знаю кое-какие пометки с… ст… стар… — человек вдруг запнулся и некоторое время сидел неподвижно, комкая край скатерти, — старухи. И когда Перси сказал, что она могла оставить заклинание, я сразу вспомнил один из листков с дыркой. — Тот, на котором рисовали. — Да. Ты догадался? — Нет. К моему стыду, нет. Хотя в принципе мог бы, — вздох прозвучал так естественно и печально, что в глубине души против воли поселилось нечто, до болезненного похожее на сочувствие. Ещё и к кому! К тому, кто обманом захватил разум и вынудил избивать беспомощного человека. И не в первый раз. Если напрячь ослабленную двойником память, можно выудить нелицеприятную картинку: собственную искажённую ужасом морду в пустоте с яркими вспышками, несущимися вниз со скоростью сверхновых. И вкрадчивый голос-мурлыканье «Где твой домик, маленький Нуф-нуф?». А потом… потом пробудились и другие воспоминания: бледное в синеву лицо, пузырящаяся кровь на губах, судорожные попытки вдохнуть. Умирающий человек. Как далеко он зашёл с тех пор. Вместо кровавых царапин на щеках расцвели веснушки, костяшки немного зажили, дыхание успокоилось и утратило жуткие свистящие нотки. И всё же внешне он мало изменился. Такой же бледный. Такой же худосочный. — Ладно, вопрос номер два, — ладонь Уилсона снова мягко заскользила по шерсти, и мысли утратили свою плавность, потекли куда-то в другом направлении. Стало тепло и уютно, захотелось свернуться в комок у ног. Окончательно убеждая всех: он не разумное существо, он обычное животное, ищущее ласки и понимания. И мечтает он уже не столько о лоснящемся на солнце цилиндре и дорогой трости, сколько о защищенном от ветра доме и шерстистом коврике, на котором так приятно спать холодными зимними вечерами. Обязательно возле камина и вазочки с какой-нибудь сдобой. Чтобы весь день лежать на щекочущей спину подстилке и просыпаться лишь для еды. Нежиться до самого восхода солнца, а потом вместе с другими свиньями заниматься незамысловатыми делами: гнать от деревни пауков и гончих, бродить вдоль деревьев, перекликаясь бесконечным «Твоя отвалить»… Освобождать разум, чтобы тот с каждым днём все меньше походил на загромождённую массивными шкафами и пыльными книгами каморку. — Вопрос номер два… Зачем ты ослепил меня? На этот вопрос Пеппер мог бы ответить и сам, но его не спросили, и он, усевшись возле кресла, запихнул в рот кусок мяса. — Да… хм, — отложенная сигара сама взлетела в воздух: на конце вспыхнул огонёк, обёртка скользнула вниз сброшенной змеиной шкурой. — Сложно сказать прямо. Пытался остановить вас. Но мне, видимо, следовало прибегнуть к более эффективным мерам. Скажем, превратить вас в бревно. Да и то вы, готов спорить, покатились бы вперёд всё с той же целеустремленностью. Поэтому давайте с вашего позволения, назовём случившееся… досадным недоразумением. Где-то вдалеке послышался шум ломаемых деревьев, и плечи вздрогнули сами собой. Живо представился бредущий сквозь лес гигант, разматываемая по пути паутина, рассыпающиеся под тяжелыми лапами кости… И стойкий запах хвои — от разломанных пополам сосен, от прилипающей к подошвам смолы. Ощущения удивительно подробные и красочные. Ничего подобного до сих пор испытывать не доводилось — фантазии хватало разве на представление себя человеком. Всё. Разум отказывался рождать что-то, хотя бы отдаленно похожее на прекрасные рисунки человека. Не желал и воображать другие миры — реальный мир в воображении казался чем-то, вроде здешнего острова. Разве что с меньшим количеством гончих и с гигантскими стальными насекомыми вместо бифало и птиц. Всё остальное — газовые фонари, мальчики-посыльные и грохочущие поезда — оставалось словами. Красивыми, приятными на вкус. Но непонятными. Блеклыми. Невыразительными. — Недоразумением?! Ни демон, ни человек грохота словно не услышали. Один доверху наполнил чашку душистой, благоухающей мятой жидкостью, другой — нахмурился и ударил о стол кулаком. Так сильно, что блюдечка тревожно зазвенели, а лоб одной из девочек прорезала трещина-морщина. Пришлось вскакивать и отодвигать хрупкую посудину подальше от края. — Успокойтесь, Хиггсбери, — демон тоже поднялся и, положив руки на плечи алхимика, заставил того сесть. — Да, я сглупил. Да, я поступил аморально. Приношу свои извинения, но того, что сделано, не отменишь. Не стоит реагировать так… логично. Помните, сейчас мы заинтересованы в сотрудничестве. Пара моих вопросов, пара ваших. И, я обещаю, найду способ провести вас в пятый мир. Деталь, конечно, материализовать не смогу, но, полагаю, вы и сами знаете почему. — Потому что подаренная тобой растаяла от света. Спасибо, я заметил, — несмотря на то, что лицо его покрылось лилово-красными пятнами, поразительно контрастирующими с белой кожей, взрываться гневной тирадой и снова бить кулаком Уилсон не стал. Спокойно помешал ложкой чай и с почти неслышным стоном коснулся бока, где сквозь тонкую ткань рубашки виднелся багровый след. Рана и шрам, которые — Пеппер был в этом уверен — исчезли после заклинания. Исчезли. А теперь вернулись в странном виде. Синяки по цвету схожи с ночным небом, белая змеистая линия — шов, по которому тени сшили широкую рану, — разрезавшая небо молния. Губы синеватые, жилка на шее бьётся чересчур быстро. Если считать удары, по пять, как учила старуха, получается много… Больше, чем обычно. Что же опять не так? — Ты не можешь к ним прикасаться, как и тени. Я это уже понял. Мне плевать. Всё, чего я хочу, чтобы ты провёл меня к ней. Твёрдые слова. Особенно для того, чей внешний вид так жалок. Одежда высохла, следы щупалец сгладились, но… Но синяки под глазами и шрамы, напротив, потемнели, будто их навели углём. Согревшись, человек не стал выглядеть лучше, однако зачем-то предпочёл делать вид, что полностью пришёл в норму. Рисуясь перед создателем мира? Не желая признавать собственную слабость? Глупо. То, как он ослаб, заметно и так. Раньше без труда поднимал топор и двигался, как охотящийся хищник, теперь же с трудом удерживает равновесие. Не понять правда почему. Вроде бы раны новых нет да и старые давно зажили. И всё же что-то не так. Удивительно, что демон не замечает. Или не хочет замечать? Из-за сделки? — Хорошо. Но вы всё ещё должны мне вопрос. Как и я вам, — подвинутая почти вплотную чашка дыхнула паром, и в голове вдруг мелькнула мысль: а вдруг демон хочет отравить Уилсона? Вдруг раны не спроста вскрылись снова? А от этой ало-янтарно жидкости, отчётливо пахнущей мятой и шафраном? Произнести это вслух он всё же не решился, продолжил сосредоточенно жевать мясо. — О чём вы договорились с Чарли? И как давно она помогает вам? Это мой последний вопрос. Всё же гигант близко да и вы… не слишком здоровы. Вам бы отдохнуть, Хиггсбери. Хотя бы пару дней. Недельку. Уилсон снова покачал головой, и Пеппер с грустью констатировал: нет, кто-кто, а человек отдыхать не станет. Хотя когда-то давно, ещё в третьем мире, позволял себе ненадолго расслабиться — наблюдал за слизняками, напоминающими тюбик пасты, из которого выдавливают жирный прозрачный след. Иногда бесцельно бродил по лесу, зарисовывая листики вплоть до прожилок; иногда записывал что-то в дневнике, лежа на шелковистой траве. Не изводил себя так, как средневековые монахи: тяжёлые бревна и мешки вместо вериг[3], голодовка вместо поста — и вовсе не потому что в снегу не найти корешки или ссохшиеся ягоды, а потому что «нет времени». Что-то изменилось в нём после мучительной смерти — он намеренно начал ходить по грани, пусть и старался избегать новых ранений. Заменил нож, врезающийся в кожу, на другое средство. Ещё более жестокое. Не позволяющее потерять бдительность и на миг. — С Шарлоттой мы ни о чём не договаривались. Кроме того, что в следующий раз она будет советоваться со мной, выбирая спутника жизни, — печенье в пальцах человека рассыпалось белой пылью. — А если честно… Я не разговаривал с ней. Это был монолог. И не думаю, что она меня услышала. Но, знаешь, плевать. Я сжёг всё, что касалось моей прошлой жизни, когда поселился в хижине. Письма, фотографии… Всё. Для меня семья мертва. Так что вопрос три. Что меня ждёт впереди? Рёв гиганта раздался уже совсем близко, но Уилсон и не вздрогнул. Вздрогнул демон — и явно не от резкого звука. От хлесткого вопроса. Вопроса, ответ на который искали все марионетки. Что там, впереди? Пустота? Путь обратно? Рай? Ад? Сам он представлял что-то вроде залитого солнцем водяного края, золотистая жидкость с которого стекает в пустоту. В высоте парят мелкие птицы и стрекозы с блестящими крыльями, льётся приятная музыка и виднеются вдалеке приоткрытые ворота. А за ними — всё, что может пожелать человек или свинья. Воплощение всех мечтаний. Вечное спокойствие. Тёплые объятия. И никаких ужасов здешнего мира: ни гончих, ни пауков, ни гигантов. И никакого пропитывающего саму вселенную холода и гнилостного запаха. Идиллия. Или рай, как называли это бредящие от ран или болезней игрушки. То, во что не верил ни Уилсон, ни Перси. — Я не могу сказать. — Что? — от возмущения человека, похоже, удержала только слабость. — Мы же договорились! Я должен узнать, что там! Все эти жертвы… Все мои мучения… Не говори мне, что это всё зря! Я обязан принести порядок. Никто… слышишь, никто больше не пройдёт через всё это! Через этот ад! И ты выпустишь меня отсюда. Наукой клянусь, ты меня выпустишь! — Не буяньте, вы не в таверне, — выдохнув дым, демон поднялся и коротким заклинанием воздвиг между берегом и чащей стену. — Тем более что времени у нас не так уж и много. Поверьте, я с радостью рассказал бы вам всё, что знаю сам, но… не могу. Просто не могу. И остановить я вас пытаюсь вовсе не из злобы. Ради безопасности мира. Когда-нибудь вы поймете. Если не станете так глупо гробить себя. Нравится вам это или нет, но я не желаю вам смерти, Хиггсбери. Я хочу уберечь вас. А вы делаете всё, чтобы помешать мне. Прекратите. Прекратите, и я обещаю — вы ни в чём не будете нуждаться. А что до произошедшего в чаще… Это была минутная вспышка, и больше она не повторится. Ни с вами, ни с вашим… хм, компаньоном. И прежде чем вы скажите, что я снова обманываю вас… Мне нет смысла лгать, я могу не пустить вас в следующий мир, огородив Портал стенами. И всё же мне хочется договориться с вами. Как с цивилизованным человеком. — Я тебе не верю, — запал Уилсона исчез мгновенно. Откинувшись на спинку кресла, он даже не отреагировал на шаги приближающегося гиганта. Лишь смёл крошки со скатерти и прижал ладонь к боку, пальцами сжимая ткань рубашки. Там, где от соприкосновения с бумагой, расходились чёрные лучики. Результат конфликта двух заклинаний? Последствия утопления? Не скажешь наверняка, хоть в голове за последний час и поселился ворох усеянных рунами листов. Магическая библиотека. Небольшая, а всё же достаточно полная, чтобы понять: долго заклинание Уилсон не удержит. Оно мучает его, а он, не догадываясь, прижимает его к груди. К незащищенному, трепещущему в клетке сердцу. — Но выбора у меня нет, верно? Что ж. Хорошо. Ты проводишь меня к детали и ловушкам. А я отдам тебе заклинание, когда перейду в пятый мир. Когда буду уверен, что ты меня не обманул. До тех пор ты не трогаешь ни меня, ни Пеппера. Согласен? Вместо ответа демон протянул руку. — Больше, чем когда-либо.