Милосердие

Остров напоминал оплывшую плитку шоколада. Выпуклые швы делили его на ровные квадраты, океан размывал некогда острые края. Стояла вечная ночь, и вместо пения птиц непрерывно стрекотали цикады. Не шипели пауки, не хрустел под ногами снег, и мелкие кости не покачивались на деревьях, а свисали откуда-то с неба. Словно кто-то подвесил их над лесом, как мобиль[1], убаюкивающий монстров. Арахнидов, гончих, теней… Всех, кого не видели глаза, но рисовала фантазия. Так же ярко, как и сам мир. Очерчивая каждую деталь, дополняя запахами и звуками, но совершенно не считаясь с реальностью. Действительно ли земля светло-коричневого цвета? Действительно ли камни торчат наружу, как орехи в дешёвой плитке? Не определишь толком, но хорошо бы да. От свиньи, описывающей всё подряд, пользы мало; от заученной когда-то карты и того меньше. Она статична и не передает движение. Путает только. Интуиция надежней — ведёт вперёд, как компас. Ещё надёжней пальцы, сжимающие ладонь. И хоть инстинкт буквально вопит о предательстве, отпускать их не хочется. Это и тепло, которого не хватало в прошлом мире. Это и уверенность, что по пути не встретится препятствий. Это то, ради чего можно забыть о разногласиях, но… Не получается. От невидимого во тьме проводника, пахнущего дорогим одеколоном и крепким табаком, разит смертью. И бредущая следом свинья ощущение совсем не сглаживает. Наоборот, при мысли о ней снова и снова всплывают воспоминания, давящие на череп изнутри. Избиение. Спасение из ледяной воды. Тяжёлый разговор. Всё, отчего в груди переворачивается сердце, а в боку колет так, что становится трудно дышать. Отменить бы всё, вернуться на третий остров и жить там на руинах чужой жизни… Но нет, нельзя. После всех убийств и сделок с совестью — нельзя. Разум, может, и закостенел, менее чувствительным не стал — по пятам всё так же следуют чернильно-чёрные тени. А ещё есть призраки. И чем дольше сознание погружено во тьму, тем их больше. Обступают со всех сторон и молча смотрят до тех пор, пока кто-то не развеет туман. Среди них и грузная фигура отца, и маленький Отто. И даже мальчик-мим вместе с Венди. Его шея улыбается кровавой ухмылкой-порезом, из пустых глазниц вытекает слизь, а сквозь прорехи в рубашке видны копошащиеся черви. Видение настолько реально, что ощущается знакомый запах. Трупная вонь. Кажется, уже в кожу въелась — ничем не выведешь. Как и кровь, от которой слипаются волосы и на губах застывает солёная плёнка. Странно, что ни свинья, ни Максвелл не замечают её. Демон спокойно касается запястья, а Пеппер, воркуя что-то на своём свином языке, иногда прижимается к плечу. Непривычно доброжелательные, они походят на фантомов. Пока что незлых, но кто знает, когда доброе лицо станет злобной маской? Вселенная чересчур непостоянна. Как увлекаемый ветром тюль. — Что ж, полагаю, свою часть сделки я выполнил, — от голоса Максвелла полегчало. Чуть унялась дрожь, толпящиеся вокруг призраки затихли, а сочащееся лавой небо остыло до обычной температуры. Потом всё вернулось. Уже от осознания: его вот-вот оставят одного. В полной темноте. Среди монстров и ухмыляющихся фантомов. — Портал собран, гиганты стравлены между собой, вы в преддверии финала. Думаю, я заслужил свою награду. Заклинание, пожалуйста. Нет. Дыхание спёрло, и слова застряли в глотке иголками. Такими приходилось питаться в первом мире, чтобы забить желудок. От таящегося внутри яда тело выворачивало наизнанку, и еда вырывалась наружу рвотой, но остановиться было невозможно — руки сами совали в рот сено и горькие корешки. Сумели бы раскопать могилу, и останки туда же отправили бы. Не спасла бы ни брезгливость, ни страх перед трупным ядом. Слишком уж хотелось есть. Настолько, что, забывшись, он кромсал себя ножом и жадно глотал собственную кровь. Лишь бы оттянуть неизбежное, лишь бы удержаться на краю. Воя от бессилия и ужаса. Не понимая — как это, нечего есть? Разве так бывает? Всегда же есть какие-то ягодки, всегда есть кролики. Но на этом острове — ничего, кроме грибов. И если поначалу они худо-бедно утоляют голод, то потом… Потом начинается ад. Язык сковывает параличом, реальность оплывает, как стеариновая свеча, а в груди колотится уже не сердце. Сгусток теней, щупальцами обнимающий рёбра. — Я передумал, — строчки приковали к себе, и кто-то сжал предплечье, не позволяя вынуть листок из-за пазухи. Зачем? Чтобы после всех мучений, отдать рычаг влияния врагу? Нет. — Ты обманывал меня много раз, почему я должен быть честен? Эта бумажка — всё, что защищает меня от теней и… тебя. За ним все охотятся, и многое могут предложить взамен. Чарли, например. Она меня не избивала, не морила голодом, не натравливала гончих. Почему бы мне не отдать листок ей? По тысяче причин. Потому что нельзя с уверенностью сказать — существует ли она, эта Чарли. Потому что явь сплелась с кошмаром так сильно, что уже и не поймёшь где что. И потому что в памяти всё ещё свежи воспоминания из детства. На этот раз далёкое прошлое: горы — складки на скатерти, снег — рассыпанная соль, а в ореоле из снежных искр — Шарлотта. Поправляет края белой шубки, счастливо жмурится и, подхватив под мышки, долго кружит в воздухе. Пока к горлу не подкатывает тошнота, а из груди не рвётся плач вместо смеха. Вестибулярный аппарат у детей не закалён, и веселье быстро прерывается, но сестре плевать, для неё укутанный с головы до ног ребёнок — забавная игрушка. Наверное, поэтому, когда шарф окончательно разматывается, а полушубок пропитывается влагой, просит ничего не говорить гувернантке. Цена молчания — лихорадка. И несколько недель в постели, пропахшей прополисом и травами. В полном одиночестве. Интересно, загляни она тогда, поселились бы возле кровати «Химическая псалтырь» и «Парамирум»? Возможно, вся жизнь пошла бы в другом направлении: вместо учебников комнату наполнили бы игрушки, вместо науки разум туманили бы обычные детские идеи. Настольный бильярд, конструктор, игрушечный поезд… Всё, что угодно, но не цикл размножения улиток. Как знать, вдруг он вырос бы нормальным, а не безумным учёным, хватающимися за любые интересные знания? Вдруг не очутился бы в этой зеркально-неправильной вселенной? — Ради всего святого, Хиггсбери… — пружинистый мох куда-то исчез, и на кожу закапала горячая влага. Та самая лава из видений? Или просто тающие сталактиты с неба-потолка? Пятый мир представлялся именно так — как пещера. Внутри каменные наросты и развороченные гейзеры-фурункулы, а где-то вдалеке, как открытая рана, болото с вытекающим гноем. Отвратительное зрелище, но вживую наверняка выглядит хуже. Неприхотливая свинья, и та недовольно ворчит и описывает остров, как гиблое место. Кустики чахлые и похожи на перевернутые веники, ягоды на них сморщенные и плесневелые. Да и кроликов вокруг не слышно: обычно они пищат и возятся так, что за милю знаешь об их присутствии, а тут молчат. Может, спят, убаюканные вечной темнотой? Или их здесь и нет вовсе? Плохо, если так. На одном мясе монстров долго не проживешь. Мало того что оно отравляет тело, так ещё и очищать его от шерсти долго и муторно. Особенно слепому. Это не тревожило. Тревожило молчание Максвелла — затишье перед бурей. Хоть демон и не отпускал руку, продолжая вести сквозь тьму, в этом чудился дурной знак. Как и в вырастающих из-под земли обелисках, за которыми скрывались детали. Каждый шаг казался шагом в пустоту, каждое неловкое движение грозило обернуться падением, и скрежет механизмов вдалеке уверенности не прибавлял. Без нитей и размотанных жил мир напоминал белый лист. И разметить его меридианами и параллелями никак не удавалось — линии змеями свивались в клубок. За штаны когтями цеплялись заросли, в лодыжки мёртвой хваткой впивался чертополох, а в лицо, и без того грязное, то и дело летели липкие обрывки паутины. Звуки не помогали — напротив, сбивали с толку. Шум воды, стук камней, хлопанье крыльев… От ввинчивающихся в слух звуков болели виски, а барабанные перепонки чесались так, что хотелось вытащить их наружу клещами. Чтобы бы оглохнуть. Чтобы бы ничего больше не слышать. — Я же могу забрать заклинание силой, вы понимаете? — голос Максвелла в водовороте звуков не утонул. Напротив, прозвучал громко и отчётливо, будто кто-то поднёс ко рту рупор. — Так что, послушайте мой совет, не обманывайте бессмертных. Последствия могут быть… катастрофическими. До сих пор я подыгрывал вам и давал шанс на спасение, но, право слово, у всякого терпения есть предел. И я настоятельно не рекомендую вам его испытывать. Верите или нет, мне надоело нянчиться с вами, я привык к более интеллектуальным занятиям, и этот опыт перестаёт мне нравится. Вы уже показывали себя с плохой стороны, но не держать слово — низко и для кокни, не то что для джентльмена. Прекращайте. — А то что? Хоть впереди и вырос обелиск, похожий на обломанный пористый клык, он не остановился. Удобней перехватил нож и глубоко вонзил его в ладонь, закусив губу, чтобы не закричать от боли. Лезвие вспороло кожу, как шило, и по пальцам живо побежала кровь. Капля. Ещё одна. От солёного аромата перед глазами поплыли яркие акварелистые пятна, и дышать стало гораздо сложнее — рёбра сдавило теневыми нитями. Так сильно, что в памяти тут же вспыхнуло воспоминание: высушенное тело с прикипевшей к костям шкурой. Вместо носа — провал, из открытого в немом крике рта выползают муравьи и мухи, а на прилипших к паутине плечах восседают жирные комары. Такие же огромные, как и другие твари в этом мире. Вздутые, словно шарики. Кажется, притронешься, и разлетятся алыми брызгами. Но главное — не они. Главное, покрытые пылью и плесенью нити, стягивающие грудь несчастной жертвы. Обвивающие кости — от ключиц до бёдер. Не оставляющие и шанса. — А то я уйду. И прежде чем вы скажете, что рады этому, сообщу вам следующее. Вы на острове, где нет ничего, кроме механизмов. Ни еды. Ни животных. Ничего. А обелиски не скроются, если только вы не выпустите себе кишки. Потому что мы оба знаем, пары капель недостаточно. Не верите мне, спросите свинью. Думаю, она с радостью просветит вас. Зачем спрашивать? И так ясно, не врёт. Вокруг тишина. Ни захлёбывающихся лаем гончих, ни хрипящих злобно пауков, ни одноглазых птиц, преследующих добычу с упорством эриний[2]. Никого. Всё, что улавливает слух: биение огромного сердца и шум воды текущей по венам — подземным ручьям. И всё. Если напрячься, можно услышать шипение, но оно далеко, за расчёсывающими небо обелисками. Здесь же — пустота. Сочится влагой, запутывается в волосах пылью… Вместе с фантомами насмехается. А чего бы не насмехаться? Максвелл прав, пары капель теням не хватит. Никогда не хватало. От пещерного воздуха, затхлого и сырого, заболели лёгкие. Закашлявшись, он машинально прикрыл рот ладонью и с ужасом почувствовал на ней что-то влажное. Кровь. Не на той руке, которую рассёк ножом. На другой, на левой. Проанализировать произошедшее не успел — наверху зарокотало, и с потолка посыпались жирные слизни. Тут же подул ветер, под ногами запружинила укрытая мхом земля, а спрятанный за пазухой листок маленькими клыками вгрызся в ключицу. Заставляя упасть на колени. Извращая картину в голове до неузнаваемости. Деревья растут корнями наружу и листвой вниз; по полю бегают вывернутые наизнанку кролики — скелет, мышцы и змеистые жилы-провода. Всё переворачивается верх дном. Кровавый водопад, вместо того чтобы впадать в реку, гейзером бьёт вверх и разрывает облака в клочья. Туман обретает плотность, камни становятся резиновыми и мягкими, как подушка, а скелеты, выбираясь из могил, устраивают дикое танго. — Да, оно такое, — прикосновение отрезвило, и он с удивлением обнаружил себя сидящим возле обелисков. Запястье всё покромсано ножом, губы мокрые от крови, а в пальцах сжата фляга. Почему-то совершенно пустая, с перекатывающимся на дне ягодами. Гравировка жжёт и врезается в кожу, превращая рытвинки в замысловатые руны, горлышко хранит тепло и немного запотело от дыхания. Следы преступления. Уже второго за день. — Заклинание, я имею в виду. Хотя ваши проблемы с алкоголем меня тоже беспокоят. До вас здесь никто не спивался, хм. Не то чтобы я был ханжой, отнюдь. Но вы уж либо делитесь, либо умерьте пыл. До хорошего злоупотребление спиртом не доведёт. Уж поверьте мне, я знаю. А пока разрешите… — на лоб легло что-то холодное, и видения чуть поблекли. — С телепатией лучше быть поосторожней, мой друг. — С телепатией? — вопрос показался донельзя глупым. Расслышал же, зачем переспрашивать? — А что это, по-вашему? Дар провидения? Пьяные бредни? Да, соглашусь, последнее вам более свойственно, но всё же, доверьтесь моему опыту, это телепатия. И контролировать её вы явно неспособны. Так что послушайте меня, не убивайте себя, отдайте чёртов листочек или сами сожгите его. Потому что дальше будет хуже. То, что вы видели, лишь малая часть. Внезапная догадка полоснула разум скальпелем. Закашлявшись, он попытался встать, но равновесие удержать не смог — кто-то подхватил сзади, не давая упасть. В спину ткнулось тёплое плечо, ухо обжёг тихий шёпот: «Моя помогать», а в уме опять замелькал калейдоскоп картинок. Собрался из темноты аккуратный домик с оградкой и геранью на подоконнике, выстроились лестницей ступеньки, и в лицо дыхнуло ароматом свежей выпечки. Уют. Неудивительно, что Пеппер мечтает о нём. Он так устал, так замёрз и вымотался, бедный поросёнок… Разве заслужил всё это? Нет. Разумеется, нет. Никто не заслужил. Вернуть бы его обратно, в деревню, но пути назад уже нет. Судьба, провидение или рок вынудил поджечь хижину, и теперь сделанного не воротить. Всё, что остаётся, под ехидный смешок Максвелла обнимать расстроенную свинью и бормотать слова утешения. Всё наладится. Это не конец. Ещё получится добраться до финала. Вот увидишь. Увидишь. Да уж… Горький смешок царапнул горло. И каково это — кормить себя и свинью ложью? Да, она совсем как спиртовой раствор на дне фляги: успокаивает разум, анестезирует раны и даёт надежду на будущее; но обманывать себя постоянно невозможно. Розовые очки покрываются трещинами, и сквозь них начинает проглядывать реальность. Безобразная и блеклая. Острова плавают в океане, как пушистые посевы в чашке Петри, а лужи дрожат на земле, как капли крови на предметном стекле. При одной мысли о них возникает странный зуд и желание поскорее очутиться в лаборатории. Смахнуть пыль с реторты, зажечь горелку и с обычным энтузиазмом взяться за опыты. Особенно за выращивание колоний Penicillium, похожих на плесневелые кружочки лайма. Что бы ни твердил разум, в этом всё же видится перспектива — причем и с фармакологической точки зрения, и с пищевой. И как-то уже и без запретных знаний ясно — будущее за бактериями. Если бы удалось осесть где-нибудь в безопасном месте… — Ты ведь можешь просто убить меня, — невольно он поймал себя на мысли, что в общении так же плох, как и в науке. Эмоции собеседников читаются тяжелее шумерских табличек, мозг отказывается переводить мимические изменения в понятную плоскость. Полный провал. Что значит улыбка? У неё миллион оттенков: от одобрительной до саркастической. Что значат нахмуренные брови? Боль, раздражение, гнев? Никак не понять. Да и сейчас, имея в распоряжении один только голос, распознать чужие эмоции практически невозможно. Приходится додумывать их. — Зачем эти расшаркивания? Потому что одиночество одинаково гложет и смертных, и демонов. Потому что выжить здесь одному нереально. Краски сгущаются, воздух тяжелеет, тени набрасываются стаей пираний… Сознание быстро превращается в кровоточащие ошмётки. Ментоловая мазь его не охлаждает, медовый бинт не залечивает. Спасайся как знаешь. От безумия всё равно не убежишь. — А, может, я не хочу вас убивать? Неужели в это так сложно поверить? — от прогорклого дыма глотку опять защекотало изнутри, и пришлось прикрывать рот, чтобы капли крови не попали на рубашку. — Осторожней, друг мой, туберкулёз — опасное заболевание, а вы себя совсем не бережёте. Давайте так… Вы сожжёте заклинание, а я взамен обеспечу вас едой, инструментами и всем необходимым для создания базы. Спросите, зачем мне это? Повторюсь, хоть общество свиньи мне в разы приятней, я всё же надеюсь, что вы перестанете гнаться за своим хвостом и согласитесь как-нибудь на шахматную партию. Желательно, конечно, в этой декаде, — откуда-то сверху посыпался горячий пепел, и дышать стало ещё тяжелее. Лёгкие словно запорошило асбестом. — Ну что? Как вам такое предложение? Удовлетворит вашу ненасытную душонку? Или вы собираетесь торговаться до тех пор, пока мне не надоест и я не заберу заклинание с вашего холодного трупа? Достойное предложение, но согласиться страшно. Максвелл предавал так часто, так коварно и болезненно, что произнести простое и незатейливое «да» сродни прыжку с часовни, в которую они с Отто когда-то лазили. Зажмуришься, и перед глазами возникнут укрытые трещинами и паутиной стены, узорчатый потолок с изображением святого Сильвестра и треснутый колокол с копошащимся внутри семейством крыс. Дыхание захватит совсем как тогда, перед прыжком, а в ушах будет стоять истошный крик падающего мальчика — будто по струнам виолончели скользнули смычком. Захочется закрыться, спрятаться от этого крика, но он не затихнет, будет звучать всё громче и громче. Целую вечность. — Ладно, в чём подвох? — хоть листок и впечатался в кожу, виду Уилсон не подал, чувствуя себя спартанским мальчиком, в чьём животе выедал дыру лисёнок[3]. — Я же знаю, что всегда есть какое-то «но». Раз уж ты так откровенен, говори. Хриплый смешок в лохмотья разодрал тишину. — Ну разве так интересно, друг мой? Хотя… так уж и быть, скажу. Подвох, как вы выразились, в том, что за каждое благо вы будет жертвовать чем-то. Но не бойтесь, у вас самого забирать нечего, поэтому… — театральная пауза затянулась, и на голову снова упал пепел. Показалось, ещё немного, и демон, не стесняясь, начнёт сигарой прижигать раны. Предварительно посыпав солью и перцем. Почему бы нет? Пытки и издевательства никогда не кончатся, можно было бы понять. — Поэтому за каждый кусок еды, за каждый клочок одежды будет платить кто-то извне. Жизнью, счастьем, здоровьем… Всего-то. Он едва не рассмеялся от облегчения. Какая разница, что происходит во внешнем мире? Пока тот далеко, его проблемы яйца выеденного не стоят — пусть хоть дотла сгорит. Плевать. Важно то, что происходит здесь и сейчас, а фантомные люди… Возможно, их и не существует вовсе. Зачем думать о них? Всё равно умрут рано или поздно. Не то что он. Он заслужил своё право на жизнь. Выплёвывая собственные лёгкие, замерзая и голодая, заслужил. Потому что видел, как крошатся иссиня-чёрные пальцы от обморожения. Потому что жил без еды, на одной силе воли, целых два месяца. Потому что знает цену каждому вдоху. Горькие коренья, безвкусное сено, в качестве деликатеса — кора берёзы… И больше ничего. Кто ещё продержался бы так долго? Кто ещё, ослабев настолько, что не мог и головы поднять, нашёл бы в себе силы ползком двигаться к Порталу? Никто. Конечно, никто. Раздери его, как одну из марионеток, Королева, всё равно бы не сдался — пошёл бы вперёд, как во сне, придерживая вываливающиеся наружу внутренности руками. Не сумел бы иначе. — Хорошо, я уничтожу заклинание. Это далось непросто. Но воображение, задремавшее ненадолго, любезно подсунуло очередную картинку. На этот раз дом. За окном, занавешенным паутиной, тускло светит объемное солнце — шарообразный с щупами-лучиками вирус; на плитке громко булькает реагент, а по стеклянным венам бежит слепяще-синий раствор. Непонятно — утро или день, слишком уж неяркий свет. Но уютно. Кресло ласково обнимает плечи, и плед греет уставшие колени, но на душе почему-то тревожно — страх тлеет внутри, как брошенные в печку письма. Одно от Шарлотты, два от продающих особняк нотариусов и коротенькая записка от матери. Строчки в ней пляшут и извиваются, ползают по листку пушистыми червяками, но текст не изглаживается из памяти и спустя года. «Буду нескоро, экономке — месячное жалование, десять долларов в тайнике за камином». Ни слов прощания, ни извинений. Ничего. Он и сам вряд ли бы написал лаконичней, хотя всегда всеми силами избегал волокиты с письмами. Здравствуйте, до свидания, любезный сэр, не изволите ли… Груда ненужных, украшенных бантиками и рюшиками слов, и за ними ничего, кроме вежливой скуки. Приглашение на прием скучающих дам. Нижайше извиняюсь, занят. Почтовая рассылка какого-то джентльменского клуба. Весьма признателен, сейчас вне города. Очередной вексель на имя отца. Благодарствую за уведомление, будет оплачено. Листы. Листки. Листочки. В них тонуло абсолютно всё. Зато горели они отлично. — Что, это всё? Бросьте, Хиггсбери, это не в вашем духе. Я должен, как минимум, стать на колени, возвести длани к небу и клясться всеми известными мне богами, что не замышляю никакой подлости. Ну же, не разочаровывайте меня, старый друг! — от издевательских ноток заболели уши. — Что ж, воля ваша. С чего начнём? Чья-то жизнь взамен полного еды холодильника? Здоровье одинокой матери за ящик инструментов? Жизненное счастье сироты за крепкую палатку и хороший котёл? Выбирайте с умом, друг мой. Теперь вы Мойра, решающая человеческие судьбы. Все нити мира ваши. Листок скользнул в ладонь сам. Привычно щёлкнула зажигалка, лицо обожгло горячим воздухом — словно поезд пронесся, и вместо написанной торопливым почерком записки на землю упал пепел. В висок тут же стрельнуло чем-то тяжёлым, вроде пулек, которыми детишки сбивали воробьёв, и видения вместо того, чтобы уняться, вспыхнули с новой силой. Деревья, выпростав ветки из-под земли, становятся ровно и прямо. Кровавый водопад с плеском обрушивается вниз, превращаясь в обычную реку. Скелеты, громыхая костями, укладываются в укрытые дёрном могилы. Потом всё исчезло, растворившись в странном обволакивающем спокойствии. Будто сидишь возле камина, укутавшись в плед, и медленно потягиваешь одуряюще-крепкий кофе, а вовсе не стоишь посреди капающего тьмой острова, где всякая тварь — вне зависимости от вида и размеров — пытается тебя убить. Где нет еды, нет надежды, и вместо живых кроликов холодные шахматные фигуры. — Прошу, — в руки упал тугой свёрток, ароматно пахнущий печёным мясом и какими-то душистыми травами. Базиликом? — Первый взнос, как говорится. Виллу в Каннах не обещаю, но, как и уславливались, нуждаться в чём-либо вы не будете. Правда? Звуков совсем не прибавилось: всё та же капель, всё тот же скрежет фигур и шум воды. Да и пол всё такой же отвратительно-мягкий, неприятно хлюпает под ногами. Что же изменилось? Кроме запаха, от которого желудок сладко ноет, и рот наполняется слюной. Обещанная база? Судя по жаркому шёпоту свиньи, «база» — это котёл, кострище да плохонькая палатка. Инструменты? Грубо сколоченный ящик с торчащей оттуда стамеской — на ежа походит, ощетиниваясь гвоздями, как иголками. Ничего полезного. Но это не столько тревожит, сколько вызывает чувство дежавю — демон опять обманул. И, хвала небесам, что не так, как обычно: плохонькие запасы всё же запасы. Главное, найти кроликов, а уж потом… Потом всё наладится. Потечет по желобкам горячая ярко-красная кровь, кошмары заволнуются и завопят, ожидая подношения, и путь будет свободен. Такое уже доводилось проделывать. В других мирах, где животных хватало, но всё же… — Так, погоди, — молчание Максвелла, зловещее и какое-то неправильное, насторожило сразу, но задать вопрос получилось только сейчас. — Я сжёг заклинание, ты дал мне еду, котёл и палатку. Но как же пункт «всё необходимое»? Вместо ответа в нос ударил запах дыма, и тишина стала липкой и вязкой, как бланманже. Вернулись фантомы, зашипели опять тени, а в голове поселилось противное осознание: до сих пор его защищал вовсе не листочек. Интерес Максвелла. Демон не мог прикоснуться, не мог использовать на противнике магию, и всё же почти всегда шёл впереди. Его промахи оборачивались победами, знание врага позволяло читать мысли и без помощи телепатии. Но теперь… теперь он почему-то начал терять интерес, и пугающая мысль обухом грохнула по затылку: с надоевшими игрушками не нянчятся, их выкидывают на помойку. Что мешает снова вселиться в свинью и оборвать жизнь надоевшей марионетки? Ничего. Всего одно движение, и всё закончится. Хрустнут податливые позвонки, взорвутся осколками рёбра, захлебнутся кровью лёгкие… Может, это будет милосердно — как тогда, возле болота. Может, долго и мучительно. Лишь бы не так, как в видениях. — Пеппер, скажи, пожалуйста… — хоть тепло свиной спины и успокоило немного, подкрадывающаяся на кошачьих лапах паника всё же заставила нервно обернуться. — Что ты видишь? Пауки? Коконы? Что-нибудь, кроме шахматных фигур? Возня. Шуршание. И подтверждающее догадку тоскливое «ничего». Ещё бы. Опьянённое обещанными богатствами — когда в последний раз удавалось поесть не жидкую безвкусную похлёбку, а нормальную пищу? — сознание не сумело совладать с соблазном. Забыло о предыдущем опыте. Проигнорировало голосок, предупреждающий о последствиях. Отправило здравомыслие на дно фляжки. Просто потому что усталость так сдавила плечи, что быть здравомыслящим и разумным уже не захотелось. Захотелось свернуться в клубочек, укрыться чем-то и заснуть на пару суток. Где-нибудь в безопасности, где не скрежещут металлическими зубами жуткие фигуры, и не капают с потолка расплывающиеся слизни. Где-нибудь далеко от здешней несправедливой вселенной. И Максвелла с его раздражающим хохотом и привычкой сажать птиц в клетки: мальчика-мима в мраморную, гиганта в растительную, его — ценный лабораторный экземпляр — в подземную. Так он сам закрывал сметанно-белых крыс, что недоуменно смотрели на него глазками-бусинками. Как иронично. — Ладно. Хорошо. Всё в порядке, — душный и пряный хмель помешал мыслить здраво, превратив мозг в разваренную кашу. — Я всё ещё могу идти вперёд. Надо… надо… надо подумать, — доверчиво ткнувшаяся в бок свинья показалась диванной подушкой. Такая же мягкая и уютная. Он едва удержался, чтобы не лечь на неё и не закрыть устало глаза. Будь что будет. Подумаешь, придётся провести вечность под стеклом микроскопа, ощущая себя ничтожным микроорганизмом. Подумаешь, за пару лет полностью слетишь с катушек. Это пустяк. В сравнении с пережитым пустяк. Гораздо тяжелее смириться не с этим. Гораздо тяжелее смириться с тем, что этот кэрроловский мир не обретет необходимой завершенности. Не станет прагматично-правильным и справедливым. — Всё в порядке, Уилсон. Ты проходил и через худшее. Это не твой разум, здесь есть выход. Всегда есть. Надо подумать. Немного, совсем чуточку подумать… В конце концов, разве не этого добивался? Разве не для этого разыгрывал безумную партию?

***

Гигантские трубы заводов, похожие на дымящиеся сигары, задевали небо. Под ногами привычно стелилась брусчатка, кожу обдувал горячий ветер, по дороге с шумом ползли закованные в броню жуки-автомобили. Повсюду виднелись матерчатые кепки, и воздух буквально звенел от царящей на площади суеты. Работяги, картежники, беспечные девушки с перьями волосах… Обходить их приходилось чуть ли не боком, благо рост и комплекция позволяли — будь он выше и тяжелее, наверняка застрял бы в сплошном, несущемся куда-то потоке. Прижимаемые к груди учебники то и дело норовили упасть, часы на цепочке выскальзывали из кармана и качались маятником, а плохо завязанные шнурки на ботинках грозились развязаться. Стоило бы остановиться и завязать их покрепче, но толпа продолжала нестись вперёд, не давая передышки. В ней то и дело мелькали знакомые лица, и чьи-то голоса выкрикивали названия газет. Всё громче и громче. Почти оглушая. Вывески и названия улиц сливалась в сплошные кровавые полосы — будто кто-то окровавленными ладонями провёл по стенам, и осознание неправильности происходящего врезалось в разум всё отчётливее. Сон. Просто сон, так ведь? Именно поэтому лысые деревья без веток напоминают палочки корицы, а фонари плавают в черноте, как эски[4] удильщиков. Если приглядеться, можно заметить и другие детали — небоскрёбы тянутся далеко вверх и, кажется, столбами подпирают небосвод, а край города упирается в никуда. За ним — гулкая пустота. Та часть сна, которую поленились прорисовать. Он не был худшим, этот сон. Случились и ужасней. В некоторых расплывалось красками прошлое, в других воспоминания тесно переплетались с реальностью. А в некоторых… В некоторых он видел себя со стороны, истекающего кровью и слабого. Тряпкой вытирал пот со лба, подносил к пересохшим губам стакан с водой, поправлял повязки… Силился удержать себя на грани. Безуспешно. Кровотечение становилось обильней, жар сильнее, и мечущаяся в бреду оболочка сгорала быстро. Белая, как полотно, уже и не двигалась толком — лежала пластом. Только изредка, заходясь кашлем, приподнималась на локтях. Потом снова теряла сознание. И так бесконечно, в сумасшедшем непрерывном цикле. Беспамятство. Пробуждение. И как короткая вспышка — минута бодрствования, пронизанная стонами и мольбой добить. Чтобы перестать испытывать лютую боль, чтобы потушить жар — словно тело обвязали мешком и засунули в духовку. Всё напрасно. Он не мог оборвать собственную жизнь и, гладя мокрые от пота волосы, просил потерпеть. Но его не слышали. Не могли услышать. — Пить… — хриплый голос умолял о глотке воды. Отчаянно, требовательно, безрезультатно. Пальцы растворялись во мраке и проходили сквозь стекло, как сквозь дымку. Иногда всё же захватывали стакан, и он, приподняв свою же голову, по капле поил отражение. То слабо цеплялось за его руку, кашляло кровью, оставляло на рубашке алые пятна, но прийти в себя не могло. Тяжёлые стоны рвали слух в клочья, сердце сжималось от жалости и страха, что всё повторится вновь — не в виде воспоминания, а наяву… А часы всё так же по крупице отсчитывали вечность. Кап. Кап. И тихий стук ногтя о стекло. А потом всё исчезало, и яркие картины уступали место непроглядной темноте, где хрюкала спящая на коленях свинья и с лязгом распрямлялись металлические пружины. Виски сдавливало обручем, горло обжигало огнём, а в голове, надуваясь, зрел невидимый воздушный шарик. Давил на стенки черепа, распирал их изнутри и громко лопался, заставляя морщиться от боли и вытирать текущую из носа кровь. С телом явно творилось что-то неладное, но это не беспокоило. Не так сильно, как ухмыляющиеся во тьме привидения и реалистичные сны. Пробуждая себя всё тем же окровавленным — надо бы продезинфицировать, но нет сил — ножом, он старался не слушать их шёпот, но чем больше вокруг собиралось фантомов, тем сильнее болели виски и тем сильнее хотелось навсегда погрузиться в сон. Пусть и кошмарный. Свинья, бормочущая утешения, не помогала. От её слов чувство ужаса и бессилия лишь усиливалось. До тошноты. До выворачивающих судорог. Оно усиливалось и оттого, что какая-то часть разума радовалась передышке. Именно она, эта чертова часть, и заставила согласиться на заведомо провальную сделку. Не из-за выгоды, не из-за веры Максвеллу. Нет. Потому что смертельно устала. Как долго можно балансировать на ребре игральной кости? Как долго можно голодать? Истекать кровью? Сходить с ума от боли и страха? Клетка, может, и мала, но в ней есть всё необходимое: еда, компаньон, безопасность. Это тот самый отдых, которого не хватало. Хочешь — брейся заточенной бритвой, выдавливая пену маленькими безе. Хочешь — мойся в тёплом озерце, растирая кожу до красноты. Хочешь — наслаждайся горячим, обжигающим язык бифштексом. Всё, о чём мечтал долгими и холодными вечерами, обрабатывая раны и готовя на огне полугнилое мясо, силой отбитое у приманкоцвета. Почему же так сложно встать и заняться обыденными делами? Нарубить дров, накипятить воды, зажарить мясо… Если останутся силы, то и шахматные фигуры уничтожить — пусть не мешают своим потусторонним скрежетом. Простая, будничная работа. Ею приходилось заниматься ещё в реальном мире. Хотя не то чтобы там существовали шахматные фигуры с механической начинкой. Шутка ли — три фута роста и триста с лишним вольт напряжения? Такое и в страшном сне не приснится. Раньше не приснилось бы. Теперь же кошмары стали неотъемлемой частью жизни. Жуткие монстры, падения с высоты, бесконечное движение по заполненному водой, сужающемуся каналу. Воздух вот-вот закончится, лёгкие уже сдавливает, а выхода всё нет, и туннель только сужается. Слизь медленно ползёт по стенкам, мутная вода заливается в глотку… Совсем как там, на глубине, пару часов назад. — Пеппер, — свинья шевельнулась, и он осторожно поднялся, опираясь на жезл поиска. Совершенно бесполезный в этом новом мире. — Тебе здесь нравится? Я имею в виду, ты не против здесь осесть? Ну знаешь, построить домик, оградку возвести, грядки вскопать… Не уверен правда, что овощи вырастут в такой темноте, но если забыть об этих моментах? Вопрос глупый и ненужный — несложно догадаться, что ответит свинья, чьи мысли в последнее время вращаются вокруг одного и того же. И всё же промолчать не удалось — спрятанный в кармане амулет обжёг ладонь, и слова пташками выпорхнули наружу. А вдруг? С этой несчастной помятой свиньей столько довелось пережить вместе, что ещё чуть-чуть, и получится понимать друг друга без слов. Она неизменно рядом, неизменно поддерживает, стоя позади бессловесной тенью. Наверное, из-за неё согласие на сделку выскользнуло так легко. Обрезать ниточку. Поставить себя в угол, откуда не найти выхода. Либо убьёшь ты, либо… либо безумие убьёт тебя. Уже подкрадывается — ещё немного и вгрызется в подточенный стрессами, алкоголем и асфиксией разум. Ещё бы не вгрызлось после пяти с половиной минут без воздуха, в ледяной воде. Поразительно, что вообще хватило сил выкарабкаться и самостоятельно сделать вдох. Сквозь лютую, сдавливающую рёбра боль. Сквозь желание уснуть навсегда — зажмуриться, нырнуть во тьму и больше никогда не просыпаться. — Моя здесь не нравиться. От неожиданности амулет едва не выпал из рук. Пришлось несколько минут нервно перебирать узелки на цепочке, чтобы успокоиться. Да, остров залит тьмой, но разве это важно? Деревьев вокруг достаточно, до конца веков не переведутся. Да, воздух душный и спёртый, но не наэлектризован и не жалит лицо искрами. Да, от влажности мокнет рубашка и брюки прилипают к бёдрам. Но после ледяных метелей это кажется приятным — будто лето по капле сцедили во флакон. Жарко так, что вода в водоемах буквально кипит, но кожа не обгорает да и веснушки так и остаются бледными, незаметными. Можно раздеться догола и лежать на земле, сквозь трещины в которой струится тепло, без малейшего риска заболеть — пусть дома и валился в постель от одного чиха. Без каких-либо условий. Без риска проснуться в окружении гончих, гигантов или высоких птиц. Идеальное место для короткой передышки. Но не для тянущейся, как резинка, вечности. — Мне тоже. Поэтому я… эм, в общем, у меня есть кое-какой план, — от вздоха почему-то сжало желудок, а в голове опять забилась всё та же отчётливая мысль: «отступать некуда». Сам загнал себя в ситуацию, где сентиментальность уступает место рационализму. О чём теперь горевать? О том, что нет такого места во Вселенной, где спокойно уживутся охочий до обмана демон и прямолинейный атеист-учёный? О том, что бесконечное количество дней утекло сквозь пальцы, как вода? Или о сгоревшем домике простодушного поросёнка? Что ни выбери, печалиться не выйдет никак. Разучился. Всё, что не касается Приключения, теперь представляется мелочным и неважным, а из-за тошноты и волнения думать о чём-либо, кроме того, каким замечательным всё станет, едва кошмар прекратится, невозможно. Да и то иногда в идиллию вмешивается чей-то злобный шепоток, повторяющий одно и то же. Что ничего уже не будет как прежде. Что разум повреждён и его не вылечить. Что уйдут годы, а то и десятилетия прежде, чем удастся хотя бы сгладить разрушительное влияние теневого мира. И он прав. Он прав, этот неприятный голосок, прорезающийся так не вовремя. Ничего не будет как прежде. Никогда не будет. — Мы не можем пройти, потому что теням требуется кровь. Много крови. Грубо говоря, литра четыре. Может, меньше, но скорее больше. У меня есть вот, — амулет упал на землю с глухим стуком, и картины опять вспыхнули-замелькали перед глазами. Трон с впивающимися в тело шипами, испуганно вопящие тени и чьи-то окровавленные клювы, жадно раскрывающиеся во тьме. Они пропали почти сразу, но от одного их вида по спине поползли мурашки. — Я не могу его использовать из-за заклинания, но ты можешь выручить нас обоих. Смотри, — заполненная светловато-коричневой пылью склянка жалобно звякнула, когда её встряхнули. — Это опиум. Я держал его для себя, но, как видишь, ни разу не использовал. Это обезбаливающее. Если правильно выбрать дозу, ты ничего не почувствуешь, а я сразу использую амулет, и мы вместе пойдём дальше. И да, прежде чем ты это скажешь… я понимаю, что многого прошу, но, Пеппер, мне не нравится этот мир. И мне не нравится то, что Максвелл оставил нас здесь вдвоём. Он явно что-то замышляет и я… Я боюсь. Снова. …интересно, как выглядит амулет? Красного ли цвета кристалл? Золотистая ли цепочка? Звенья крупные и на ощупь маслянистые, но цвет никак не определить. А это важно. У здешних свиней зрение не монохромное, цвета они различают — Пеппер с лёгкостью назвать может с десяток оттенков от кораллового до кроваво-алого. Его не обмануть так легко. А значит… Значит, если у амулета, выкопанного из могилы Уиллоу, кристалл синий, клетка рискует захлопнуться навсегда. Копытце легло на плечо мягко и сочувствующее, и от этого в глубине души заскребли кошки — звёзды и атомы, Хиггсбери, во что ты превратился, тебя снова жалеет свинья! Потом всё прошло. То ли оттого, что отрезвил холод склянки, то ли оттого, что внутренние часы показали полночь. Время ведьм, призраков и прочих антинаучных явлений. Раньше он не верил в них, спокойно задёргивая шторы, чтобы лунный свет не мешал работе с реагентами, теперь… Теперь лихорадочно рисовал бы мелом и солью круги на полу, спасаясь от призраков и фантомов. Прекрасно сознавая — они не существуют, они в его голове. Прекрасно сознавая, но не желая принять своё безумие. Если ты сам поставишь на себе крест, кто тебя спасёт? Так говорила мать, отказываясь прощать нервные срывы и битую посуду. Так говорил дед, чьё пенсне то и дело с бульканьем падало в лабораторную посудину. Так, в конце концов, говорила та официантка, разливая кофе по грубо слепленным глиняным чашкам. А ей хотелось верить. Гораздо больше, чем безучастным и фальшиво-вежливым фразам родни. «Какие у тебя могут быть проблемы, Уилсон?» — Моя сделать это. Твоя не переживать. Моя спасти твоя, — искренность свиньи обожгла почти физически: заалели щёки, вспыхнул в груди огонь, и сдержаться от предупреждающего крика почти не получилось. Связки сами завибрировали, воздух сам вышел из лёгких, но вместо связной речи тишину разрезало невнятное блеяние. Слишком тихое, чтобы свинья услышала. — Моя не злиться. Твоя хороший. Твоя ошибаться. Но хороший. Моя будет рядом. Моя верить твоя. Наша друзья. Друг. Он намеренно отключил сознание, заставляя себя действовать машинально, на автомате. Крепко обнял свинью, впервые за долгое время не содрогаясь от отвращения, пробормотал слова благодарности и крепче сжал склянку. Позволяя себе погрузиться в транс. Растворяясь в дурманящих ощущениях. Замкнутое пространство становится неизмеримым вакуумом, препятствия исчезают, пустота заполняется липкой чернотой. И так до тех пор, пока не уткнёшься в стенки. Потом — болезненное пробуждение. Напоминание о том, что здешний мир — клетка. Напоминание о том, как много принесено в жертву. Сколько уже погибло? Десятки, сотни? А сколько ещё погибнет? Это тяжело. Но мириться с безысходной ситуацией тяжелее. Когда тебя заперли в одиночной камере без возможности обжаловать приговор, можно ли вообще мириться? Всё, что впереди, — череда серых и одинаковых дней, сводящая с ума рутина и осознание собственной глупости. А ещё фантомы, призраки и всхлипывающий Пеппер. Совесть. Совесть, которой следовало бы умереть ещё в первом мире. Так как сохранять человечность? Где грань между инстинктивным желанием выжить и гуманизмом? Есть ли она? Он не знал. Никогда не знал. Поэтому и сидел неподвижно, вслушиваясь в сонное дыхание свиньи. Греющее ладонь лезвие вопило, просило о капле крови, а он всё сидел и сидел на месте, бормоча какую-то несвязную чушь. Рассказывал о доме с вздыбленными половицами и вздувшимися обоями. Рассказывал о толстобрюшке[5], кашляющей сажей и пеплом. Обещал показать заросший папоротником лес. И, теряя связь с реальностью, клялся завести кота. Обязательно гладко-чёрного, с шелковистой шерсткой и гибким хвостом. Пусть тот бы переворачивал мензурки и пробирки, пусть влезал бы в реагенты и громко орал весной. Неважно. Зато как уютно и тепло стало бы дома. Можно было бы сесть в кресло, сложить ноги и, укрывшись пледом, положить мурлычущий комок на колени. Рассеянный свет лампы очерчивал бы предметы, за окном свистела бы метель, а трое живых существ — человек, кот и свинья коротали бы длинные вечера у печки. С имбирным чаем и какао, с хорошей книгой или газетой… Не вспоминая о пережитых кошмарах и смотря лишь вперёд. В будущее. Которого у них нет. И уже никогда не будет. — Мне жаль, Перчик. Мне так жаль, — от картин, прорезающихся сквозь тьму, затошнило так, что пришлось зажимать рот платком. Закричали громко фантомы, попадали со стен чьи-то портреты, и повязанные на ветки платки затрепетали, будто паруса. Явь тесно сплелась с бредом, и отличить их друг от друга уже не удалось. Одурманенный, он даже подумал: всё произошедшее приснилось. На самом деле он просто задремал, уронив голову на стол, и сейчас рядом пронзительно вопит будильник, сообщая, что пора бы проверить чашку Петри и покормить мышей. Нет никакой свиньи, засыпающей вечным сном. Нет Максвелла, нет теней. Нет ничего. Всё это — неприятный сон, навеянный испарениями закиси азота. Бред измученного недосыпом. И в это хочется верить. Очень хочется. Но ко лбу снова и снова притрагиваются пальцы Венди, и реальность вклинивается в видения чёртовым «Титаником». Так явно, что слышится хруст ломающихся обелисков, и по предплечьям течёт кровь — не разобрать, своя или чужая. Вопят где-то козодои, шипят пауки, беснуются щупальца, а понять, что происходит, нельзя. Что-то блокирует мысли, перемешивая их, как карты таро, и прорывающиеся сквозь пелену отголоски ничего не проясняют. Наоборот, путают. Смешивают звуки и ощущения в кучу. В один ментальный винегрет. Крики. Треск. Жар. Осознание происходящего впилось в разум расплавленным пластиком. Загорелись леса, вскипела вода, и призраки побежали следом ватагой нетерпеливых ребятишек. Некоторые без глаз — вместо них тёмные, истекающие кровью и гноем провалы, другие с отслаивающимися кусками кожи и гниющей плоти. Все, как один, молчаливые и печальные. Собирающиеся из тьмы жуткими тотемами. И никак от них не уйдёшь, никак не сбежишь — чем быстрее идёшь, тем чаще спотыкаешься. О растянутые кишки кроликов, о пирамиды из желто-белых костей… Не помогает прерывистый сон, не спасают взывания к рационализму. Ужас продолжает впитываться в тело, и лучше не становится. Ни на миг. Иногда удаётся прийти в себя от прикосновения к горячему пеплу, иногда — проснуться в липкой паутине, с сочащимися кислотой дырками на одежде. Но всегда в одиночестве, всегда среди выжженной пустыни, пахнущей гарью и паленой шерстью. Всегда рядом с фантомами. Летящими следом, но неизменно отстающими на шаг. — Пресвятая наука… — мысли терзали хуже гончих. Казалось, их спустили с поводка, и они бросились наперегонки, обгоняя и сбивая друг друга. То он пытался понять, для чего разыграл гамбит с заклинанием, пожертвовав тенью и верным другом; то громко хохотал, радуясь тому, что короткий саботаж полностью перевернул мир и заставил врага хоть ненадолго, но всё же страдать. Чаще плакал, размазывая по лицу слёзы и грязь. Плакал от жалости к себе, от жалости к Пепперу и Перси… Потом запихивался невесть откуда взявшимся мясом и умолял богов, в которых не верил, чтобы это не оказалось мясом единственного друга. День зацикливался, превращался в один бесконечный поворот карусели, а сердце всё трепыхалось и трепыхалось в груди, как незакрепленный такелаж. Ударяясь о рёбра со стуком. Стуком таким громким, что хотелось разбить череп о землю и вытрясти все звуки наружу. Как вытрясал когда-то мелочь из карманов. Ужасающе давно, в прошлой жизни, где не существовало гноящихся снов и воспалённых иллюзий. Где не существовало фантомов. И Уилсона П. Хиггсбери. Ублюдка и психопата. Он не ненавидел себя. Не корил, не считал виновным. Но в глубине души прекрасно знал— выбор был. Выбор был всегда. И в прошлом, и в настоящем. В старой часовне, где тускло блестел треснутый колокол. В тесном шкафу, пахнущем мылом и лавандой. И на болоте в окружении щупалец и сухого камыша. Везде был. Он мог остаться человеком с чистой совестью, вот только возможностью не воспользовался. Не пожелал лицемерить, притворяясь тем, кем никогда не являлся. Смысл играть роль пай-мальчика, если с детства уяснил — будь эгоистом, или мир спляшет на твоих костях. Смысл привязываться к кому-то, если в скором времени тебе придётся перерезать ему глотку. И неважно — пушистый то комок шерсти, или невинный поросёнок, простодушно зовущий убийцу другом. Зачем? Зачем вообще стараться и делать вид, что тебе не всё равно? Всё всегда заканчивается — и дружба не исключение. Она утекает первой. Отто, Шарлотта, Уиллоу… Имена не имеют значения, не имеет значения и внешность — это всё сглаживается со временем. Сейчас уже и не вспомнишь, как выглядели те немногие, кто отважился приблизиться. Рыжие и тёмные волосы, пухлые и тоненькие губы, прямые и вздёрнутые носы — мешанина образов, сбивающая с толку. Нельзя помнить о них. Ни о ком из них. Лучше концентрироваться на обломках настоящего и на ощупь идти вперёд, проваливаясь в ямы и выбоины. Двигаясь к далёкому и близкому, пугающему финалу. — Звёзды и атомы! — он очнулся от того, что руки по локоть погрузились в мокрую глину. Пальцы задрожали, словно через них прогнали несколько сотен вольт, а перед глазами вдруг возникли незнакомые пейзажи. Так хорошо стыкующиеся со звуками и ощущениями, что подумалось: это реальность. Реальность, возникающая почему-то от прикосновения к вязкой жиже на дне могилы. Чьим-то останкам? Глине? Или, может, теневом топливе, о котором рассказывал Максвелл? Странно, если последнее. Раньше к теням притронуться не получалось: они ускользали и плавились, растворяясь от касания, словно упавшее в воду мыло. Медленно, но неизбежно. Что же изменилось? И имеет ли это значение? Имеет ли теперь значение хоть что-то? А будет ли иметь потом? Ответы кружили совсем рядом птицами, а он отгонял их, погружаясь всё глубже в дрёму. И с каждой секундой всё яснее сознавал: ничего не будет как прежде. Пути назад нет. И смерть на этот раз не выход и не конец. Лишь начало. Начало очередного кошмара, длиною в столетия. И что бы там ни говорило отравленное надеждой сознание — вернуться домой невозможно. Пора бы смириться и принять свою судьбу. Менять которую впервые за долгое время не хочется. ____________ [1] «Каруселька» над детской кроваткой. [2] Древнегреческие богини мести, неотступно преследующие Ореста за убийство матери. [3] Я прекрасно знаю, что это легенда, причем почти что современная да еще и литератора Гаспарова, но надеюсь, мне простят эту вольность. [4] Эска — светящаяся приманка рыбы-удильщика. [5] Западное название известной в странах СССР «буржуйки» (potbelly stove) — маленькой печки, популярной для обогрева помещений в начале ХХ века.