Прошлой ночью в Нью-Йорке

Эмме Свон двадцать восемь. У неё пустое сердце, работа до десяти вечера, очаровательный муж, любящий свою работу больше неё, и пятилетний сын, знающий мать сквозь прикрытые веки перед сном и ранним утром. Она абсолютно точно уверена, что ненавидит свою жизнь даже больше, чем может себе представить, но поделать ничего не может. Ей даже кажется, что она совершила главную ошибку, получив грант на обучение в юридическом. Тогда она была гордостью школы для детей-сирот и сама с ледяным спокойствием и гордостью принимала свои амбиции, считая, что это именно то, что ей нужно. Сейчас она знает, что именно этот шаг привел её к этому. К ночным задержкам на работе и вечным процессам. К упрекам мужа и расстроенному взгляду сына. Эмме когда-то казалось, что Джефферсон — хорошая партия. Милый молодой человек, без лишних амбиций, простой и понятный. Свон сбивается со счета, когда понимает, что замужество тоже было её очередной ошибкой. Нет, она любит мужа. Конечно, не так, как об этом пишут в книгах, но достаточно, чтобы понять, что он неотъемлемая часть её жизни. Просто Эмме кажется, что её бесконечная, нескончаемая работа с отпуском в полторы недели и его тихое напряженное ожидание, когда она «наконец сможет проводить с семьей чуть больше времени, чем четыре часа в неделю», превратилось в вечное выяснение отношений, полное недосказанных фраз и безмолвных упреков. От его пиджаков пахнет чужими духами... Это Jadore от Dior: Эмма знает, но почему-то даже понятия не имеет, какие подобрать слова, чтобы поговорить с ним об этом. Она уверена: он ей не изменяет, а если и так, то она не имеет права его осуждать. Просто в какой-то момент она окончательно отстранилась от него и от сына. Как можно его винить, если он лишь желает получить то, что Эмма не в состоянии дать? Свон вспоминает о начале их отношений с теплой улыбкой. Джефферсон тогда ей казался немного чудаком и сумасбродом, который носил ей лишь полевые цветы, всегда ждал в фойе партнерства «Голд Пэн Фрэнч», где она работала до двенадцати ночи, а потом кормил свежеиспеченными вафлями (и где он их только доставал?). Джефферсон улыбался трогательно, смущенно, отчего появлялись очаровательные ямочки. Все начиналось очень мило. Эмма так считала ровно год. В тот день Лиаму исполнилось десять месяцев, и Свон вдруг с ужасом поняла, что ищет в его светло-голубых глазах — глазах Джефферсона — оттенки лазурного аквамарина. Эмма помнит, как её будто кипятком ошпарило лишь от одной только мысли о том, что она сейчас сделала. Больше Свон старалась не думать об этом. Она выкинула из гардероба все вещи, которые хотя бы близко напоминали голубой оттенок, а сама стала чуть более замкнутой, в надежде, что это поможет. Эмма мнется на пороге ванной, пока Джефферсон чистит зубы, даже не переводя на неё взгляд. Он выплевывает пасту и выпрямляется, вопросительно приподнимая бровь. — Твой костюм пахнет чужими духами, — голос Эммы не дрожит, но в глаза мужу она смотреть боится. Наверное, потому что сразу же увидит в них правду, а какой бы она ни была — будет больно. — Я тебя ни в чем не обвиняю, хочу лишь спросить. Мы ведь обещали быть честными друг с другом, верно? Джефферсон скрещивает руки на груди и кивает, сканируя её взглядом. Свон смелеет и сталкивается с его обвиняющими, разочарованными глазами. — Ты действительно думала, что я тебе изменяю? — его голос спокоен, но Эмма чувствует его негодование кожей. — Я не думала, я лишь спросила... — Ты всё еще моя жена, Эмма, даже... если таковой лишь являешься на бумаге. — Он подходит к ней ближе, обдавая её терпким ароматом мятной зубной пасты. — Я уважаю тебя, поэтому никогда бы такого не сделал. Он обходит её, выходя в коридор, когда вслед ему летит беспомощное: — А если сделаешь... обещай, что скажешь. — Эмма, чтоб тебя... — Он злится, разворачивает её за плечи к себе лицом и хочет высказать ей все, что думает, но она его перебивает: — Обещай, Джефф. В её глазах стоят непролитые слезы, и он ежится. Он просто видит, что она окончательно потерялась в собственном мире, который он, увы, не знает. — Обещаю. Он опускает её плечи резко и уходит в спальню, а кожа Эммы на местах прикосновений его ладоней ноет. Кажется, завтра там появятся синяки. *** Эмма не считает себя несчастной, лишь немного уставшей и замученной. И, может быть, чуточку несчастной. На носу День Благодарения, который она просто обязана провести с семьей. Ведь предыдущие пять она пропустила. В результате Джефферсон и Лиам отмечали праздник вместе с его родителями, которые уже перестали воспринимать Эмму как часть семьи Хаттеров. Она чувствует себя немного роботом, функционирующим по привычке, но без прежнего энтузиазма. Эмма отчаянно ищет момент, когда она такой стала, но никак не может найти. Хаттер расплачивается за индейку и выходит на запруженную людьми улицу: мало того, что час пик, так еще и предпраздничный день. Эмма резко разворачивается и с кем-то сталкивается. Она чувствует, как кофе проливается на новое пальто, как пакет с индейкой летит на асфальт, слышит сдавленное «ой» и легкое шуршание пакетов справа. «Жертва» столкновения тоже удачно приземлилась на тротуар. — Простите, Бога ради... — бормочет Эмма, стряхивая кофейные капли с темно-зеленой ткани пальто. Она поднимает свой пакет с индейкой, люди обходят её, что-то сварливо кидая на ходу. Хаттер шипит, кажется, подвернула ногу, а потом замечает легкий ушиб на левой коленке: сквозь капрон виднеется пара капель крови. — Простите... — продолжает бормотать Эмма, помогая собрать цветные пакеты с названиями дорогих марок одежды — они принадлежат «жертве» столкновения. — Ничего страшного, — подает наконец голос эта самая «жертва». Голос звонкий, легкий, и Эмма тут же сталкивается взглядом со светло-серой радужкой девушки напротив. Она небольшого роста с волосами цвета теплого солнца, которые мягкими локонами спадают по плечам. Хаттер кажется, что она вся какая-то неземная, потому что от неё исходит мягкое сияние, будто от звезды. — Всё нормально, — девушка забирает свои пакеты из её рук. — Боже, вы ушиблись! Да еще и ударились! Нужно обработать рану на коленке... — Всё... всё хорошо. — Эмма машет рукой куда-то в сторону. — Простите меня еще раз. Вы не ушиблись? — Нет. Бесчисленное количество пакетов смягчило мое падение. — Девушка улыбается мягко, искренне. — Тем более, это я на вас налетела. Я обязана обработать Вашу рану, иначе я никогда себя не прощу. Я живу здесь, за углом. — Нет-нет, не стоит. Я должна... — Прошу Вас. — Девушка заботливо сжимает её запястье и смотрит настойчиво. Эмма сдается, наверное, потому что слишком устала, а колено и правда начинает чертовски болеть. — Хорошо. — Эмма кивает и следует за девушкой. — Только если я Вас не стесню. — Ни в коем случае, — улыбается незнакомка, поворачивая за угол, минуя толчею. — Муж еще на работе, а дочка с няней. Так что Вы мне не помешаете. Тем более, я врач. Умею обращаться не только с антисептиком. Эмма улыбается в ответ на искреннюю улыбку своей спасительницы/жертвы. Они приходят довольно быстро (и правда живет рядом). Дом высокий, светлый, а квартира находится на самом верху, занимая весь этаж. В квартире пахнет корицей и уютом. Они заходят осторожно, потому что её трехгодовалая дочка еще спит. Пока Эмма снимает колготки, морщась от боли, она рассматривает просторную гостиную с большими окнами. Её взгляд падает на каминную полку с множеством фотографий. Она уже хочет их посмотреть, как появляется её спасительница с аптечкой в руках. — Вам повезло, — улыбается она. — Еще бы чуть-чуть, и накладывали бы швы. Хаттер дергается от этой мысли: никогда особо не любила врачей, хоть и не была неженкой. — Бог ты мой! — Хозяйка квартиры ударяет себя по лбу. — Я ведь даже не представилась. Меня зовут Изабелл, но все зовут меня просто Белл. — Я Эмма. И правда, я... тоже забыла представиться. — Эмма слегка смущена. — Вы врач? — Да, педиатр, но пару лет работала хирургом в Чикаго, — кивает девушка. Эмма чувствует тепло, исходящее от неё. Изабелл кажется вдумчивым, солнечным, искренним человеком, наверное, именно поэтому она соглашается пойти с ней. Изабелл быстро обрабатывает рану, а когда заканчивает, предлагает кофе. Предложение, спустя пару минут уговоров, превращается в настойчивую просьбу, и Эмма не может отказаться, хоть и чувствует себя крайне неудобно. Изабелл уходит проводить няню, которая присматривала за её дочкой, а Эмма осторожно ступает босыми ногами по ворсистому ковру. Она вдыхает запах корицы, когда улавливает что-то еще. Хаттер тут же дергается, сжимается. Этот запах... Очень знакомый... Эмма подходит к широкому окну, натыкаясь взглядом на чистую пепельницу. Чувствуя себя маньячкой, она втягивает запах никотина, когда ощущает ЭТО... Ментол... Это ментол... Чертовы ментоловые сигареты! Эмма пошатывается, обдирая ногтями стену, задыхаясь, закашливаясь. Не может быть... Она подходит к каминной полке, пробегая глазами по фотографиям, и немеет. Ей бы собрать вещи и бежать отсюда, очертя голову, но она застывает, словно статуя. На глаза наворачиваются слезы, дыхание становится рваным, и она чувствует, как сердце начинает крошиться пеплом, оседая в районе подреберья. У неё пальцы дрожат, когда она невесомо касается знакомого лица на свадебной фотографии. А чего она хотела? Чтобы он ждал её всю жизнь? После всего, что между ними произошло? Она всхлипывает, прикрывает рот ладошкой, а потом переводит взгляд на фотографию отца с дочерью. Она так на него похожа. Тот же лазурный аквамарин в глазах, те же скулы и точеный подбородок. Только волосы — насыщенного орехового оттенка — смесь жидкого солнца матери и темного оникса отца. Эмма приходит в себя через тридцать секунд. Она быстро вытирает ладонями слезы со щек, собирает вещи и надевает пальто. Изабелл выходит из детской, держа на руках дочь, и Хаттер еле удерживает себя, чтобы снова не заплакать. — Эмма? Мы же договорились о кофе... — растерянно говорит она. «Было бы проще, если бы она не была такой замечательной», — проносится в голове у Эммы. Проще для кого? Для чего? Она встряхивает головой, стараясь отогнать от себя наваждение, острые пики мыслей, воспоминаний. — Мне... позвонил муж. Что-то с сыном. Нужно... нужно срочно домой, — бормочет Эмма, выходя поспешно за дверь. — Оу... — расстроено выдыхает Изабелл. — Конечно... Эмма порывается уйти, но замирает, оборачивается. Она смотрит на живое воплощение своей мечты — на дочь Киллиана Джонса, и у неё слегка голова кружится. Девочка слишком похожа на отца. — У вас замечательная дочь... — шепчет Эмма, нажимая на кнопку лифта. — Спасибо. — Белл смущенно улыбается, целуя девочку в щечку. — Её зовут Эмилия. Мы зовем её Эми. Муж называл. Эмму тошнит за углом, а в висках набатом стучит сердцебиение. Её всю колотит, когда она фарширует индейку. Ей все кажется, что у неё закончится запас кислорода, а кислородного баллона под рукой нет. Почему-то Хаттер уверена, что Киллиан поймет, что она была в его доме. Праздник проходит спокойно. Лиам щебечет, рассказывая о новых друзьях в детском саду, а его родители делают вид, что они счастливая семейная пара. Последнее прибавляет нотку трагичности ко всему происходящему, но Эмма к трагичности привыкла. — Ты сама не своя сегодня, — бросает Джефферсон, помогая ей вытирать посуду. Эмма вздрагивает, ведет плечами, но лишь кидает безразличное: «Всё хорошо». Джефферсон не настаивает, хотя она знает: он бы хотел настоять. Когда они ложатся спать, у Эммы холодок бежит по коже. Раньше в их спальне, где-то далеко, в глубинах подсознания, обитал кто-то третий. Сейчас Эмма уверена, что где-то рядом, вместе с завывающим ветром в их спальне обитает Киллиан Джонс. Она знает: Джефферсон это тоже чувствует.