Драбблы по сериалу Hannibal NBC

Воды Атлантики безжалостная, своенравная, немая стихия. В них нет тел. На следующий день после убийства Фрэнсиса Долархайда по мрачным коридорам Балтиморского госпиталя для душевнобольных преступников разносится шаг, едва не срывающийся на бег. Администраторка Блум приходит к камере гораздо более скромной, чем бальная зала, в которой обитал Ганнибал; давно не удостаивавшейся посещений даже от врачей. Она наблюдает за выполнением упражнений под сосредоточенные вдохи и выдохи, пока что позволяя игнорировать себя. Настраиваясь на долгий монолог. В ее распоряжении несметное состояние, способное оплатить прейскурант тысяч наемников, и все-таки ночью без сна она не могла перестать думать о нем, потому что этот подобрался ближе всех остальных. Суеверно? Безусловно, но женщине, которая боится за жизни своих жены и ребенка, можно простить суеверность. Он мог бы убить дьявола в середине истории, если бы не сентиментальное решение доставить удовольствие Уиллу. Они все тогда совершали одну и ту же фундаментальную ошибку, разделяя их с Ганнибалом про себя. А теперь двери в камеру на самом нижнем этаже распахнуты, а она должна жить в бегах, в страхе. Когда терпение Аланы заканчивается, она принимается сыпать репликами направо и налево. Про свободу (планка). Про богатство (отжимания). Про кругосветное путешествие (боковая планка). Про возможность начать жизнь сначала, став охотником за головами или кем угодно (обратные отжимания). Про долгожданную расплату, более чем заслуженную (приседания на одной ноге). Она обещает ему практически искупление грехов и вознесение, если он отведет гибель от поместья Вержеров. И чувствует себя безумной, торгуясь через стекло с молчащим душевнобольным. Фрик даже не перестает упражняться. Напоследок Алана со злой, брезгливой насмешкой, как фурия, шипит о том, что он принес не ту клятву не тому человеку. Она уходит, и что-то в ней ненавидит его за то, что он не отказывается от Уилла даже после всего, что тот сделал.

***

Фредерик сразу сказал Алане, что это не сработает. Возможно, он не самый талантливый психиатр, но для него очевидно, что амбициозность жажды расплаты несовместима с какой бы то ни было надеждой на признание. Верный пес бросит хозяина только если поверит, что тот мертв. Утрачен, и пора двигаться дальше. Он приносит раскладной стул в непривилегированный уголок больницы и садится напротив комнаты за плексигласом. Вовсе не из-за сочувствия к бедственному положению Аланы — чья жизнь не бедственное положение? — а потому, что это ощущается, как то, что стоит попробовать сделать. Фредерик говорит долго и не о мести. Он говорит о вещах, о которых по-настоящему знает сам, и потому умеет распознать в других. Он говорит об отчаянии. О никчемности. Разочаровании. Предательстве. Обо всем, о чем поют шрамы от его бесчисленных операций. Уродливые вещи, которые и должны исходить из его перешитого лица. Только самое болезненное, только правду. Он приходил к Ганнибалу Лектеру, но даже не спросил о тебе. Он притворялся, что явился просить помощи в расследовании убийств, но сам лишь хотел взглянуть на него еще раз. И не сумел не прийти снова. Фредерик даже не пытается замаскировать свою жалость. Его не беспокоит, что его слова запомнят и, изловчившись, хитроумно убьют его, доведя до конца начатое Абелем Гидеоном. Фредерик уже некоторое время не боится смерти. Она будет означать прекращение изнурящей необходимости выживать. На самом деле, он говорит даже об этом. Ему давно нужна была терапия. Распинаясь про срастающиеся сущности и отравление злом, Фредерик замечает, что глаза в глубине камеры напротив внимательно блестят. Завораживающе ясные, умные глаза. На чей призрак ты тратишь свою жизнь, зачем выбираешь клетку, хотя мог бы, мог бы... (это он уже не говорит). Когда Фредерик встает, чтобы проковылять ко входу, его останавливает покашливание. Пациент, который не говорил годами, с того самого момента, когда в последний раз отказался комментировать роль Уилла Грэма в своем покушении на убийство, произносит: — Хорошо. Я найду и убью их обоих. Фредерик крепко сжимает набалдашник трости в ладони, чтобы не выдать своих чувств, и кивает, полуобернувшись, не глядя на него. — Чудно. Мы выпишем тебя завтра утром, Мэттью.