Quе Sera Sera

Эмма любила те редкие моменты, когда удавалось побыть дома одной, особенно сейчас, когда их квартира стала более оживленной. Расслаблено развалившись на диване, одной рукой прикрыв глаза от слепящих лучей, а другой, свешенной до самого пола, рассеяно перекатывая по дну кофейную гущу, девушка то ныряла в легкую дрему, пригретая теплым солнечным светом, то снова просыпалась и медленно размешивала в голове ставшие кашей мысли, думая обо всем и ни о чем одновременно. - Эмма! – послышался голос Мейер-старшей из коридора сразу после хлопка входной двери. Но Эмма, разлепив глаза, лишь вздохнула, даже не собираясь откликаться – вязкий пудинг, в который она превратилась, всколыхнулся из-за возвращения ее мамы, и это внезапное нарушение спокойствия ее совершенно не вдохновляло. Двумя секундами позже дверь в ее комнату резко распахнулась, и внутрь впорхнула сияющая и еще более счастливая, чем обычно женщина. Она уже было собиралась что-то сказать своей дочери, но вместо слов из нее вырвалось хихиканье. На ее лице отразилось такое воодушевленное и хитрое, как у лисы, выражение, будто она единственная знала какую-то вселенскую тайну, а то, что она могла с помощью нее всполошить всех, доставляло ей массу удовольствия. - Я беременна, - выпалила женщина и зажмурилась, приложив ладони к пылающим щекам, и снова засмеялась. Эмма замерла, закоченела, окаменела и онемела, наспех налепив на лицо удивление, которое должно потом перерасти в радость, но неаккуратно, потому что на дне зрачков заплескалась паника. Из-под нее то что диван или землю вышибли – ей казалось, что гулкое отчетливое сердцебиение заколачивает гвозди в крышку гроба. И нет, против детей она никогда ничего не имела, а когда те вели себя прилично и не устраивали истерик, то даже находила их довольно милыми. Рождение ребенка, как правило, семью объединяет и сплачивает, и это, конечно, очень мило, но в их с Антонио случае означало полный крах для них двоих. В прихожей снова хлопнула дверь, и Мейер-старшая умчалась встречать пришедших, намереваясь точно так же их огорошить. Ее муж отреагировал так, как она и хотела: подхватил ее на руки, стал кружить и тоже громко смеялся – они были настолько беззастенчиво счастливы, что не смотрели на реакцию сына, заочно решив о его полной поддержке, ведь по-другому и быть не могло. А Антонио Фернандес Карьедо даже не трудился изобразить хоть какое-то подобие радости. Ввалившись на одеревенелых ногах в комнату своей девушки, он застал ее полусидящей на диване и крайне задумчивой. Заметив его, она протянула к нему руки, и парень рухнул в ее объятия, примостив голову ей на грудь – конспирация их волновала сейчас меньше всего. Они не сказали друг другу ни слова, но знали, что думали одинаково. В самой-самой глубине души, в самой темной ее части, находящейся под слоем ярчайшей радости за своих родителей, нашедших счастье друг в друге, они наделись, что рано или поздно их страсть пройдет, начнутся неизбежные для всех отношений конфликты, и все это, в конце концов, окончится разводом. И это будет означать удаление преграды непреодолимой силы между ними, но еще не родившийся ребенок сделал осуществление этой мрачной надежды совсем уж невозможным. Приняв по-разному неизбежный факт прибавления в их семье, жизнь продолжала течь своим чередом. Несмотря на предупреждения врача, увещевания своих мужа и детей и настояния коллег и начальства о декретном отпуске, Мейер-старшая продолжала исправно ездить на работу. Ей было едва за сорок, а возраст после тридцати уже является наименее благоприятным для беременности, как утверждал врач, а все новости о счастливом материнстве в любом возрасте – лишь редчайшие исключения, и себя на них равнять не стоит. И вопреки своей полной уверенности в благоприятном и удачном исходе, ее мысли все равно иногда обращались в сторону возможно выкидыша. Звонок ее отчима из больницы застал Эмму посреди лекции, и мучимая весь день тревожным малоприятным предчувствием девушка, хоть и была готова к неутешительным новостям, все равно испытала шок на грани потери сознания – посреди рабочего дня матери стало плохо, и ее доставили в больницу, где у нее случился выкидыш. Забыв обо всем на свете, она стремглав выбежала из университета, поймала такси и назвала адрес, на ходу печатая Антонио сообщение, чтобы тот в конце пары забрал ее вещи и тоже мчался в больницу. Влетев в палату, она застала своих отчима, лицо которого было искажено гримасой волнения и страдания, и лежащую в кровати очень бледную маму, которая стала казаться меньше чем она есть, но державшуюся на удивление мужественно и тихим голосом говорившую какие-то успокаивающе штампованные фразы. Она никогда не показывала на людях, что ее что-то тревожит или какие-то негативные эмоции, предпочитая справляться с ними в одиночестве, так что, когда время посещений закончится, и все уйдут, она позволит себе полить слезы и немного пожалеть себя, и даже она сама не упрекнет себя за излишнюю слабость. Но сейчас нужно заверить остальных, что все хорошо. Внутри Эммы все бурлило, клокотало и разрывало от противоречия – с одной стороны ей было бесконечно больно за мать, ведь потеря ребенка всегда является огромнейшим стрессом и психологической раной, а с другой – она чувствовала невероятное облегчение и, к сожалению, второе начинало преобладать над первым. Когда кусания щек и губ изнутри и болезненных щипков стало недостаточно, и оттого сдерживать себя становилось невозможным, она вышла из палаты, посетовав на духоту, и опустилась в ближайшее кресло, чтобы ее было не видно. Эмма опустила голову вниз, чтобы никто не видел выражения ее лица, которое прорезала омерзительная в своем ликовании и торжестве улыбка, более ничем не подавляемая. Ее била крупная дрожь, ее мутило от осознания упивающейся в своем эгоизме темной стороны, надежно спрятанной в самой глубине. «Не мешает! Не мешает! Не мешает!», - упоенно рычало на все лады ее Ид*. Она чувствовала, что сходит с ума, вопила всем своим естеством, чтобы кто-нибудь стал катализатором и вытащил ее из этого неумолимо засасывающего болота. Очнулась она, когда получила звонкую оплеуху. Проморгавшись, Эмма поняла, что находится больше не в больничном коридоре, а сидит на скрытой от посторонних глаз скамейке, и перед ней на коленях стоит Антонио с повисшей в воздухе рукой. Она смотрела в его яркие темно-зеленые глаза, особенно выделяющиеся на побледневшем лице, и медленно, будто заторможено осознавала проносящиеся в ее голове, как на ускоренной кинопленке, те звериные, низменные, эгоистичные мысли. - Я такая скотина, - слетело с ее языка прежде, чем она уткнулась лбом в его плечо, чтобы скрыть перекошенное в рыдании лицо.