Историческая правда

Осенью у нас установилось соперничество, о котором знала только я и которое сама себе придумала. Соперничество это заключалось в количестве информации, которую мы имели друг о друге, и она в этой шутливой битве изначально имела преимущество. Я художник. Ну, почти. Честно говоря, художник из меня от слова «худо», но в школе искусств я продержалась вплоть до дипломного года, то есть до начала учебы в десятом классе. На второй неделе сна на всех занятиях, кроме истории искусств, мне приснилось, что я, вообще-то, собираюсь на юридический, и эта художка мне к черту не сдалась. Осознание это накрыло меня с головой и вызвало некоторый шок: четыре года – впустую?! Четыре года, три из которых я ходила исключительно из принципа и желания получить диплом?! Ну так вот, мне приснилось, что и диплом мне этот к черту не сдался, и что мне осталось два года до экзаменов, а я, вместо того, чтобы готовиться, по полдня сп…рисую. Сбежав из художки, дома я не желала сидеть категорически и, пользуясь тем, что в моем распоряжении внезапно оказалась прорва свободного времени, тут же записалась на секцию истории и даже успела к началу занятий. Ну… Почти. Рисовать я не любила, прямо скажем. Рисунок, живопись и композиция были для меня изощреннейшей пыткой, и только приносимые с собой книги и не обращающий внимания на мое бездействие учитель скрашивали мне занятия. Однако стоило мне бросить художку, желание рисовать вернулось – я думаю, здесь сказалась привычка к этому занятию и не потребуется четырех лет, чтобы окончательно от нее избавиться. Поначалу я рисовала часто. Даже завела себе скетчбук, чтобы не рисовать, раз уж так хочется, на тетрадных листах. Художественное мышление, каким я его представляю, у меня отсутствовало напрочь и за четыре мучительных года даже не подумало развиться, а потому я, имея привычную твердую руку и желание творить, понятия не имела, что именно мне рисовать. Тогда я шла по пути наименьшего сопротивления - рисовала героев книги, на тот момент имеющей на меня довольно сильное влияния. Так вот, о нашем с ней соперничестве. Она умеет подходить неслышно. Тогда я узнала это. Это уже потом я научилась всегда слышать ее шаги и отличать ее по звуку этих шагов от любых других. Еще я узнала, что она тоже читала ту книгу – это было неожиданно, но нельзя сказать, что моему удивлению не было предела. К тому времени я уже знала ее достаточно, чтобы предположить подобные литературные вкусы. Она, в свою очередь, узнала о моих пристрастиях в чтении и привычке рисовать. Отметив это, я подумала тогда, что обмен информацией был обоюдным, то есть она узнала обо мне столько же, сколько я узнала о ней. Но потом мне подумалось, что она также узнала о том, что я люблю приходить раньше – однако в противовес этому я тут же поставила свое знание о ее опозданиях. Мне показалось забавным превратить эти случайные наблюдения в игру. Она знала мое имя, хотя ни разу не слышала его ни от меня, ни от кого-либо еще. Я знала ее имя, потому что к ней обращались другие, а еще оно было написано в расписании, в графе «История. Преподаватель:». Она знала мой адрес. И мой номер телефона. И даже серию и номер паспорта. В общем, всю контактную информацию, которую она могла найти из договора. Из всей этой информации она, скорее всего, обратила внимание только на имя. В какой-то момент мой азарт – сейчас я называю это азартом, хотя тогда это больше походило на маниакальное желание – стал так силен, что я тоже воспользовалась своей возможностью узнать о ней всю контактную информацию. Да, достигнуто это было не так просто и не так законно, как было для нее, но я, получив эту информацию, запомнила все. Все, что можно было почерпнуть из городской базы данных. Да, я попросила дядю пойти на превышение служебных полномочий. Он пошел, и без лишних вопросов, потому что раньше за мной не водилось привычки просить о чем-то без веской причины. Так вот, завелась. Она стала моей привычкой. Она и эта чертова нелепая игра, невесть зачем и невесть как выдуманная мной. Но мне вовсе не нужно было идти на нарушение правил, чтобы узнать вещи, гораздо более важные, чем адрес и год рождения. Я стала знать, какой стиль она предпочитает в одежде – полуофициальный, изысканный, но с ноткой небрежности. Я стала знать, что улыбка у нее бывает не только насмешливая – она могла улыбаться растерянно, могла улыбаться тепло, совсем редко – растроганно. Но чаще всего ей, конечно, было смешно – и это я тоже знала. Я знала, что смех приносит ей удовольствие, и старалась смешить ее, хотя часто терялась в ее присутствии и не могла блеснуть красноречием. Она никогда не смеялась долго, но почти всегда усмехалась, издавая короткий смешок. Я стала очень скоро находить это милым. Я знала, что она любит спать по утрам и не любит краситься, или ей слишком жалко тратить время на макияж – почти всегда ее лицо было совершенно чистым, и, в принципе, ее внешность выглядит достаточно яркой без всякой краски. Я знала ее именно такой – яркой во всех отношениях. Я знала, что она любит кофе – как-то раз посреди лекции она потянула носом и завистливым тоном сообщила, что кто-то рядом варит кофе. Я тогда еще порадовалась, потому что до этого дарила ей именно кофе и очень волновалась, что ей может не понравиться подарок. Потом, позже, я узнала, что она терпеть не может запах ремонта во всех его проявлениях, что ее раздражает писать мелом на доске, и поэтому она счастлива, что не работает в школе. Узнала, что она любит отдирать с рук подсохший клей ПВА, и что боится однажды склеить пальцы «Моментом» - а ну как потом не расклеятся и придется потом ходить с пальцами щепотью? А она тогда узнала, что у меня такой опыт был, и это, в общем-то, не страшно, если болевой порог не слишком занижен и под рукой есть наждачная бумага. Еще она узнала о том, что я пишу стихи. Мне тогда стыдно стало – не подумала ли она обо мне, как о мечтательной легкомысленной дурочке? Мне стыдно стало, хотя я знала – не подумала, конечно, а если и подумала, то ей, в общем-то, нет никакого дела до моей мечтательности. Если посчитать в целом, преимущество в этом выдуманном соревновании в конечном итоге осталось за мной, что и понятно – она-то даже не знала о состязании! Да, за мной осталось преимущество. Я знала еще и то, что она не узнает никогда – я знала, что была влюблена в нее. Влюблена во все то, что знала. Когда это до меня, наконец, дошло, я подумала, что следует немедленно сворачивать погоню за информацией – это чувство было слишком дорого мне, и я боялась потерять его, узнав о ней случайно что-то, что сделало бы ее другой в моих глазах: нельзя касаться идолов, их позолота остается на пальцах*. Я решила тогда, что мне достаточно уже того, что я знаю, что и этого много для того, чтобы просто восхищаться ей издалека, чего, как я себя убеждала, мне хотелось более всего. Но я, глупая, не расставалась с надеждами на сближение.