Историческая правда

      В конце той осени я рассталась со своей девушкой. А если следовать исторической правде, моя девушка рассталась со мной. Не скажу, что это было неожиданно. Все шло к этому. Мои чувства к ней были притянуты — сейчас я понимаю это, но тогда хотелось верить им; может, что-то в наших отношениях было настоящее, но здесь, как говорится, без пол-литры не разберешься, а с алкоголя меня понесет на размышления совсем иного рода, поэтому считаю целесообразным оставить вопрос о сомнительной истинности чувств в покое. Мы нашли друг друга в смутное и волнительное для нас обеих время, обнаружили комфорт совместного существования и решили — ну, а почему бы и нет? — создать семью. Мне нравилось считать ее своей дамой сердца и с удовольствием думать, что есть человек, которого я люблю и который готов связать со мной свою жизнь.       Но, как это случается, время только разъединяло нас: находя исключительное удовольствие в обществе друг друга первое время, нам становилось со временем все труднее находить темы для разговоров. Наши дороги, которые мне нравилось считать сведшимися в одну, оказались всего-навсего пересеченными, и мы этот перекресток миновали.       Итак, все велось к этому. Но логическое завершение этого процесса стало все-таки для меня ударом, и ударом чувствительным.       Сейчас уже понимаю — в первую очередь, по самолюбию. Второй источник боли я нашла уже тогда — одним предложением оказались разрушены все возведенные в моем воображении за полтора года отношений воздушные замки. Это казалось нелепым и абсурдным, хотя, конечно, когда здание прогнивает до основания, достаточно дуновения ветра, чтобы обратить его в труху.       Когда мы еще были вместе, а от стен воздушных замков уже стало попахивать гнильцой, я вызвала ее на разговор и заявила, что если она вздумает меня бросить, то я не буду ни рыдать, ни резать руки, ни биться в истерике, ни мучиться бессонницей, ни даже писать слезливые стихи, а просто уйду в себя, тихо переживу все это и вернусь в мир — может, уже иной, но изменившейся так мало, что едва ли даже самые близкие люди заметят. Как выяснилось позднее, когда то, чего я так боялась, все-таки свершилось, половина из сказанного мной было ложью. Я не рыдала. Но стоило мне остаться одной, как я начинала истерически смеяться, кусая запястья, чтобы хоть немного успокоиться. Я могла спать. Но боялась засыпать, потому что случалось просыпаться по ночам от крика и с отголоском ее имени в мыслях. Я не писала слезливых стихов. Я вообще никаких стихов уже не писала. Разве только по просьбе кого-либо — когда-то частая, практика давала о себе знать, и посредственные стишки на школьный праздник накропать удавалось, но в этих стихах уже не было ни капли меня. Просто никогда больше не возникало желания писать для себя и о своих чувствах — как отрезало… Я ушла в себя. На целых два дня.       Если посчитать по количеству часов, то и того меньше. Потому что в своем внутреннем эгоистичном мирке я пребывала только первую половину дня, а приходя на историю, начинала разговаривать — по делу и не по делу, высказывая все свои предположения различной степени нелепости и отпуская несмешные шуточки. Я впервые не боялась показаться смешной и, возможно, вела себя несколько вызывающе — чуть позднее я оправдывала свою болтливость в эти часы накопившимися за день эмоциями.       Да много ли их было, этих эмоций…       Оценивая ситуацию объективно, я вижу, что мне просто хотелось доказать кому-то и в первую очередь самой себе, что я чего-то стою, что со мной, черт возьми, можно найти общие темы для разговора! Интересно со мной! Меня нужно любить! Я умею понимать других людей!       О ней я тогда знала еще меньше, чем сейчас, но уже достаточно для того, чтобы восхищаться ей и искать ее расположения. Я вижу — мне захотелось тогда не ее жалости, нет, это чувство по отношению к себе вообще трудно принять, а какого-то… признания? Хотела казаться чем-то именно в ее глазах, чтобы перестать быть ничтожеством в собственных.       Не скажу, что у меня это получилось, но я достигла того следствия, которое через некоторое время назвала причиной и целью — я сбросила эмоции, устыдилась своего поведения и вернулась к обычному своему режиму в первой половине дня, а на истории стала придерживаться «золотой середины» — не молчать, если уверена, но и не высказывать всякий бред.       Солгала ли я в том, что изменюсь? А вот этого не знаю даже я. Впрочем, все люди меняются в определенной степени — после любого, даже самого незначительного события, так что и эта часть, по сути, ложью не была.       Возможно, именно с этого времени уже можно говорит о некоей моей влюбленности — по законам жанра брошенная и обреченная на страдание девушка влюбляется в своего спасителя. Это стереотип, конечно, человек, в том числе страдающая девушка, чаще всего оказывается по отношению к своему добродетелю неблагодарной мразью, умеющей только брать, ничего не отдавая взамен — я, к сожалению, исключением не являлась и, боюсь, не являюсь сейчас.       Но у каждого человека есть потребности.       Я нуждалась в удовлетворении своих эмоциональных потребностей и очень хотела… не любить, влюбиться. Я страдала более от невозможности, от отсутствия права быть влюбленной в Мари, нежели действительно от мук неразделенной любви. Я не имела права быть влюбленной в нее, потому что никогда не была в нее влюблена — просто с ней было комфортно, а потом думать о ней как о своей спутнице стало привычно. В чувствах к ней я себя убеждала, убеждала вполне успешно, но совесть не позволила продолжать делать это после расставания.       В следующей влюбленности убеждать себя не пришлось. Достаточно было в какой-то момент просто взять и понять это. И порадоваться этому чувству, так действительно похожему на книжные описания, такому приятному и совсем легкому, как флер газовой ткани в знойный день.       Несмотря на то, что поводом служило расставание с девушкой (совесть не позволяет — опять, ну откуда она вообще у меня взялась? — написать «любимой»), причины крылись только и исключительно в том, что она есть, что я с ней знакома, и что я почти каждый день могла видеть и слышать ее.       Не скажу, что единственно она выступала хранителем моего спокойствия, нет, был — и есть — человек, которому я в этом плане обязана гораздо больше, но она была ближе физически, и я не могла не влюбиться в ее улыбку и насмешку во взгляде, завидуя этому внешнему легкомыслию в то время, как меня, как мне казалось, раздирали изнутри страдания.       Влюбленность в нее не причиняла обычной боли, потому что не было сомнений ни в природе этого чувства, ни в отсутствии для него возможности перерасти в нечто большее и действительно болезненное. Мне не требовалось взаимности, и даже страшно, кощунственно было представлять ее взаимность. Самой смелой мечтой стало просто говорить с ней наедине. Я не хотела что-либо менять, и в этом было счастье.       А та слабая боль, временами ощущаемая мною, имела причиной то, что все в наших с ней отношениях, а точнее, в полном отсутствии их, действительно оставалось неизменным.       Я, желающая разрушать стереотипы о женском роде, умудрялась подтверждать их на своем примере.