Историческая правда

      С сочинениями по литературе у меня обыкновенно проблем не бывало, чего, увы, нельзя было сказать об исторических сочинениях. Проснувшись в воскресное утро в половину четвертого, я с энтузиазмом включила ноутбук… и зависла. Ну, к этому я, допустим, была готова: сложнее всего, как говорится, начать. А начинать… С чего? Пра-авильно, с кофе. Перед смертью не надышишься, а перед историческим сочинением не напьешься кофе — жизненная правда.       Вот только, чтобы настроиться на нужный лад, кофе нужно сначала долго-долго варить, а потом пить так же долго. А моя проблема заключалась в том, что пить кофе медленно я с некоторых пор не могла. Только залпом и почти не чувствуя вкус, исключительно чтобы обеспечить организму привычную дозу кофеина.       Впрочем, тем утром я неплохо так выспалась — впервые за несколько суток спала больше пяти часов, — и поэтому в кофеине не то чтобы очень сильно нуждалась.       Но, как бы то ни было, мне не стоило жалеть об утере второй части ежедневного утреннего ритуала — тем более что первая, собственно приготовление кофе, всегда мне нравилась больше. Я и не жалела, потому что причина моего нового отношения к напитку была действительно прекрасна.       Этой причиной было осуществление моей самой смелой, самой заветной на тот период мечты. Я пила кофе с ней. Не знаю, как мне хватило смелости предложить ей это — когда я просила совета у подруги, та смеялась и говорила, что я даже термос из пакета не достану, — но она неожиданно легко согласилась (вырази она хоть малейшее сомнение, я бы немедленно отступила), и эта легкость окончательно добила меня. Возможно, я в глубине души все-таки верю в волю случая, а волей случая она как раз стояла у буфета и собиралась заказать кофе. У меня просто не было ни малейшего времени на раздумья и колебания — вероятно, именно в этом причина моей решимости. Она села за столик, спиной ко мне, а я стояла и пыталась восстановить дыхание, боясь поверить в происходящее. Но это было реальностью. Она, это хрупкое, совершенно неземное существо, была реальностью, в которую я не могла поверить, ведь если то, что происходит — реальность, то я буду теряться и опускать глаза, если сяду напротив. Не лучше ли думать, что это — сон, и, как в любом осознанном сне, исполнять свою самую смелую мечту? Но, даже если она была моим наваждением, я не имела никакого права заставлять это наваждение ждать меня более и, собрав волю в кулак, сделав глубокий вдох, я подошла. Что было дальше? Что-то… совершенно потрясающее. Невероятное. Волшебное. Она говорила со мной, а я смотрела на нее, даже как-то поддерживая разговор, и пыталась найти в ее мимике или выражении глаз что-то, выдававшее бы ее неудовольствие или признаки того, что она говорит только и исключительно из вежливости — и не находила. Не буду спорить, я не считаю себя мастером читать по лицам сейчас, не была я им и тогда; но что-то — вероятнее всего, слепая влюбленность — заставляло меня верить тому, что ей хоть немного интересно со мной. Наверное, мне просто безумно хотелось верить в это, а я имела отвратительную привычку — впрочем, здесь можно говорить и в настоящем времени — убеждать себя в том, чего мне безумно хотелось. Да, потом, когда у меня уже не было спасительной возможности забыться в звуках ее голоса, когда все мое внимание не отвлекалось на ее улыбку, я, конечно, стала вспоминать свои глупые и нелепые, местами слишком смелые и даже дерзкие фразочки, которыми я пыталась ее заинтересовать — и мне становилось стыдно, хотя я вполне отдавала себе отчет в том, что ни за что на свете не упустила бы возможность снова увидеть этот восхитительный сон.       Кстати о сне — спать я почти перестала. В учебное время я, будучи совой и испытывая мучения от пробуждения в шесть утра, перекраивала свой режим так, чтобы ложиться спать, как только окажусь дома (в районе восьми вечера), а вставать и делать уроки часа эдак в три. Такой режим казался мне почти идеальным — что может быть лучше предрассветного покоя с чашечкой чего-нибудь горячего? Ну, разве только такое утро рядом с ней — но это уже из области фантастики и о таком даже думать страшно. Но мой сон оказался столь ярким и насыщенным, что никакие другие не могли сравниться с ним; пустой же сон хуже кошмара, и мне оставалось только спать ровно такое количество времени, которое действительно необходимо, чтобы как-то восстановить силы. Еще и поэтому — одна из причин, хотя и далеко не основная — я не отказалась вовсе от утреннего кофе.       Так вот, главное — начать. И я это о сочинении… хотя не только, но это уже снова из ряда фантастики. Можно ли было представить себе повторение этого сна? Совершенно ясно, что нельзя, но я представляла — с ликованием и затаенным страхом.       Относительно сочинения я свою ошибку поняла быстро. Историческое сочинение действительно отличается от бывших привычными мне сочинений по литературе, хотя я и отдавала себе отчет, что главный фактор, останавливающий меня и подавляющий какое-либо желание писать — элементарный страх показать несовершенную работу ей. Вступление — единственно привычная часть — нашло себя достаточно быстро, но дальше вместо внезапного озарения пришли ступор и полное непонимание того — нет, не с какой стороны подступиться, подступилась уже вроде бы, — куда и как идти дальше. За четыре остававшиеся до пробуждения домашних часа, в которые я планировала написать как минимум два сочинения — на историю и в школу, я едва успела только первое — с кучей огрех и нераскрытой темой.       В магазин я поехала с мрачным намерением купить там веревку.       И нет, не для качелей, как предположила в переписке моя бывшая девушка.       А купила… А купила я нормальный термос, в котором кофе спустя девять часов будет не едва теплым. Потому что надежда — чувство глупое, как писал тот самый автор, что стал одним из объектов нашего с ней разговора за чашкой кофе, но чертовски, на мой вкус, соблазнительное. И я подумала — возможно, ничего не означающее начало в историческом сочинении означает хоть какую-то малость, когда речь идет о человеческих взаимоотношениях? Ведь моя мечта уже была исполнена и большего мне не было нужно — так может, я смогла бы снова оказаться в том потрясающем сне?       Я ошиблась и в этом.       Мне не потребовалось много времени, чтобы понять – такие разговоры за чашечкой кофе не станут нашей традицией, как бы мне этого ни хотелось. Та восхитительная сцена оказалась одиночным сном, и я, увы, проснулась. Еще с неделю я пыталась ее поймать, но мои попытки не увенчались успехом, и я оставила столь компрометирующее меня в ее глазах занятие.       Могла ли она хотя бы предположить, что я влюблена в нее? Временами мне казалось, что в ее обращенном на меня взгляде скользит возмущение моими мыслями, которые – я убеждала себя в этом – она не могла знать. Я верила, что мне почти удается прятать свои чувства в ее присутствии, и самое большее, что она могла заподозрить – мое восхищение ей как учителем.       Она старше меня, она мой преподаватель, и она женщина. Нет, едва ли ей могло прийти в голову, что я в нее влюблена.       …Хотя мог ли кто-то, находящийся в ее компании больше нескольких дней, не быть влюбленным в нее? Временами мне казалось – да и сейчас кажется, - что она по природе своей должна выступать в роли объекта чьей-либо влюбленности.       А значит, мое излишнее внимание либо не было замечено ей, либо принималось как должное. Что ж, это и к лучшему – мне необходимо было помнить, что я ничего не жду и ни на что не надеюсь.