Историческая правда

      Зима, начавшаяся еще в октябре, в феврале стала оставлять свои позиции. Я люблю и тогда не меньше любила теплые зимы, но нельзя не признать, что сырость и грязь под ногами нагоняют какое-то уныние. Как там у Пастернака?       «Февраль, достать чернил и плакать…»       А ведь это стихотворение я впервые услышала от человека, в которого опасалась влюбиться. Опасалась – потому что знала совершенно точно, что без него я не продержалась бы, оставь он меня в таком случае.       «…писать о феврале навзрыд…»       И хотелось – писать.       Хотелось писать о своей радости, о своем счастье быть влюбленной в нее. Вот только увлечение лирикой двадцатого века ни к чему хорошему не приводит, и даже о счастье удалось написать только так, что самой стало грустно.       «А знаете, сэр, я ведь не в вас влюблена. Как же так, вопреки опасеньям моим, получилось? Черт знает… А может, не знает. Ударила просто весна. Осенью, да, зато в самое сердце – вот я и влюбилась.       Знали бы вы, сэр, что за потрясающая у нее улыбка! Она… Ну, словом, как бывают улыбки чужих наваждений. И мир сразу иной, непрочный только, расплывчато-зыбкий, вовсе как сон, только намного пленительнее сновидения.       А голос? Сэр, Гумилева, как вы, она лично мне вслух не читала. И вообще не читала вслух – разве только считывая с листа имя очередного рескатора (при совсем уж невероятном объеме учебного материала) – зато сколько раз доводилось мне слушать ее, затаившись в тени коридора…       А каждый раз, когда она говорит о каком-нибудь сложном историческом процессе, я (внимательно, кстати, вникая) начинаю почти всерьез подумывать о том, чтобы вечернюю чашку дрянного эспрессо хоть раз заменить – числах эдак в пятнадцатых мая – пряным горячим вином…       Не заменю. Рядом с ней и без того ощущаю себя до неприличия пьяной, а забывать о себе в алкоголе – паршивое дело… Ведь не страдала бы я, называя царапину раной, и не влюблялась бы я, если б только того не хотела».       Откуда во мне взялись такие слова, когда вся моя жизнь была подчинена радостному чувству влюбленности? И правдивым было каждое слово, каждая фраза, но почему общее впечатление оказалось таким печальным? Ведь я была счастлива тем, что имела возможность видеть ее… Да что там, счастлива тем, что она вообще существует на этом свете. Тогда почему так хотелось плакать, если в действительности мне не было грустно? Почему хотелось плакать, если я знала, что через какие-то пятнадцать-двадцать минут я уже увидела бы ее?       Я машинально перечитывала написанные мной бредовые строки и не понимала, что происходит. Не могла же моя влюбленность стать чем-то печальным!       И, конечно же, именно тогда должен был начаться дождь.       «…Перенестись туда, где ливень       Еще шумней чернил и слез…»       Я слушала дождь и пыталась слушать себя, поэтому нет ничего удивительного в том, что ко мне подошли неслышно во второй раз на моей памяти.       Чье-то присутствие рядом я почувствовала скорее интуитивно и вздрогнула, когда поняла, что подошедший так неслышно человек вполне материален. Новенькая стояла рядом и смотрела в окно, не проявляя явно терзавшего ее любопытства, хотя краем глаза мне удавалось заметить, что мой блокнот ее интересует. Усмехнувшись про себя, я снова сравнила ее с осторожным лисенком, и это сразу же отогнало прочь упаднические мысли.       - Я вспоминала Пастернака, - сказала я и вновь обругала себя за столь бестактное начало. Тот факт, что я уже знала имя новенькой, отнюдь не позволял мне обращаться к ней без приветствия.       Она молчала, будто решая, что ей делать с этой информацией, и я снова обругала себя. Никогда не умела разговаривать с девушками…       - А что у Пастернака? – она, наконец, повернулась ко мне, хотя и не полностью, исключительно отдавая дань правилам вежливости – в отличие от меня, она явно не желала ими пренебрегать.       - «Февраль». Это стихи. Правда, я дословно уже не помню – только отдельные фразы. – И снова – молчание. Затяжное и неловкое. Сохраняя внешне бесстрастный вид, я в то же время мучительно пыталась подобрать слова, чтобы поддержать хоть какое-то подобие беседы.       - Я почитаю дома, обязательно, - сказала она несколько смущенно, очевидно, только для того, чтобы чем-то заполнить затянувшуюся паузу.       - Не стоит. Именно сейчас – не стоит. – я заставила себя посмотреть в ее глаза, чтобы придать значимости своим словам. Мне очень, очень не хотелось, чтобы этой девочке стало грустно – а в том, что ей станет грустно от этих стихов, я была уверена. Даже я, со своей циничной душой не способная на высокие чувства, поддалась влиянию печальной лирики – что же будет с ней? – Лучше… Как-нибудь летом, и на рассвете. Тогда… все хорошо будет.       …Тогда не утратишь значения стихотворения, уловишь настроение строк, но ведь потом будет новый, солнечный день, когда просто невозможно думать о печальном – именно это я имела в виду, вновь удивляясь странности построения предложений и подбору слов.       - И вообще… Стихи лучше всего читать именно летом и именно на рассвете, - смутившись своим мыслям, добавила я.       Она посмотрела на меня, и в ее глазах плескалось удивление.       - А во сколько же летом светает? – Да, конечно, она и не думала задавать вопрос о том, для чего стихи надо читать именно в это время, как будто уловила отголосок моих мыслей.       - Вовремя светает, - я даже позволила себе легкую усмешку, уверенная на этот раз, что меня поймут.       И возликовала, когда новенькая неуверенно, но понятливо улыбнулась в ответ самыми уголками губ.       И, как нарочно, на истории в этот день мы проходили культуру первых десятилетий двадцатого века, и временами я ловила на себе внимательный взгляд новенькой.       Мой же взгляд почти неотрывно следил за ней.