Одному на свете трудно живётся. Уж я-то знаю...
Антоний Косиба, х/ф "Знахарь"
После очередного падения из-за посторонних предметов на полу взгляд наконец-то фокусируется, а мысли — исчезают. Из зеркала со слегка охреневшим видом взирает кареглазый шатен в несколько неопрятной майке и такого же состояния серых «боксёрах». Да, первой эмоцией было удивление. Оно столь разительно отличалось от привычной — въевшейся намертво в личность — апатии, в кокон которой было укутано раздражение, что мозг, дорвавшись, смаковал его на разные лады снова и снова. Всё-таки, что ни говори, а мозг человека, создание порой весьма наивное. Хотя и умное. Ну, так по определению вроде как должно быть, но не у всех и далеко не всегда бывает. Печаль-беда… Посему всецело полагаться на мозг было бы неправильно, и парень коснулся указательным пальцем левой руки глади зеркала. Отражение проделало то же самое, но только указательным пальцем правой руки. Странно, но гладь зеркала никуда не поплыла, не пошла рябью, как это бывает в холосимах, когда ушлый игрок, где — своей изворотливостью, а где — откровенно не брезгуя читами, оказывается не там, где прописано на этом этапе в программном коде, даже если это открытый мир, и случайно касается края. Краем может быть не только стенка, но и берег кислотного болота, обрыв, кромка леса и даже (в «некачественных подделках», как утверждают разработчики, но мы то знаем…) линия горизонта, почему-то приблизившаяся. Коснись края — и реальность пойдёт концентрическими кругами, поплывёт разноцветной рябью, назойливо отображаясь в глазах всё равно как те стеклистые червячки, на деле проявляющие неоднородность стекловидного тела человеческого глаза. Рассказывают, что кто-то, вот так вот коснувшись, затем не возвращался… И… ничего не произошло. Ни-че-го. Разве что остался неопрятный потожировой отпечаток подушечки пальца, сдублированный толщиной стекла на стороне отражения. Это успокаивало: нет ощущения ирреальности происходящего, когда не знаешь, где окажешься в следующий момент — в палате или в одной из разновидностей тех коридоров. Воспоминание о коридорах воплотилось в гадкой холодной щекотке меж лопаток. Парень инстинктивно повёл плечами, зябко поёжившись. Щекотка исчезла. Мозг постепенно заострял внимание и на других ощущениях. Так, воздух было прошит пылеватыми частицами, ясно отображавшимися в лучах местного солнца, а обоняние зафиксировало пронизывающий всё помещение запах. Его, гм, возможно было бы назвать запахом жилого покоя — эдакой обонятельной меткой помещения, где давно и продолжительно проживали люди*. Оглядевшись, парень увидел, что сей запах интенсивно источали разбросанные по полу мягкие предметы, споткнувшись о которые по пути к зеркалу, он весьма чувствительно приложился лбом о пол и там вовсю красовалось покраснение. Эти предметы оказались его одеждой. Как, впрочем, и то, что было на нём сейчас. Дискомфорт. Мозг распознал ситуацию и стал формировать императивы к действию, общий посыл которых заключался в том, что неплохо бы этот дискомфорт устранить, и как можно быст… — А-шь-хя!!! Тело тоже подключилось к побуждению своего незадачливого обладателя сделать хоть что-нибудь, а не стоять столбом. Ну вот хотя бы вытереть забрызганное зеркало, для разнообразия. Но то, что произошло дальше, не мог предугадать никто. — Сэм, ты уже проснулся? Голос принадлежал женщине средних лет, и, судя по приближающимся шагам, она поднималась по лестнице, и довольно быстро. — Сэм? Парень успел лишь повернуться к двери, как та раскрылась.***
Женщина готовила нехитрый завтрак на трёх человек: жарились на сковородке бекон и овощи (она не оставляла надежд приобщить своих мальчиков к здоровой пище), неспешно вертелась в микроволновке посудина с омлетом, готовилась выскочить из тостера очередная порция тостов, ждали своей очереди отдать сок нарезанные половинки апельсинов. Всё это было привычным, а потому делалось почти на автомате. Большей частью её разум в данный момент был занят мыслями об их с Роном единственном сыне. О Сэме. Женщина, которая, по мнению Рона, была и сейчас ничего, семнадцать лет назад привлекла мужчину не только своими внешними данными, но и живостью характера, какой-то трогательной непосредственностью, непоседливостью, тем самым не давая им обоим зачахнуть со скуки, не давая застаиваться. Он и теперь, когда она бывала в хорошем настроении, украдкой любовался ею, думая, что она не видит. Ребёнок был желанным для них обоих. Джуди до сих пор хранила его первые пинеточки, первую срезанную прядь, тетрадки с первыми прописями… Женщина сердито смахнула непрошенную слезинку, подхватила выскочившую из тостера пару готовых тостов и заправила следующую порцию, попутно перевернув на другую сторону бекон и помешав овощи. …Ребёнок был как ребёнок: рос, радовал маму и папу, иногда капризничал, иногда огорчал. Но чаще — да, радовал. Помнится, в два года Сэмми пристрастился играть с кухонной посудой, и это занимало его на несколько часов. Достаточно было вынуть из плиты кастрюльки, сковородки и предоставить их ему — и мальчик начинал что-то «готовить», иногда гремя крышками, что-то «добавляя», «посыпая», «мешая» и под нос комментируя происходящее. За это время Джуди успевала, например, перемыть все окна в доме. Иногда всё же нужно было заглядывать на кухню: сыну могли понадобиться столовые приборы и, получив набор разноразмерных ложек и — иногда тоже требовалась — поварёшку, Сэм продолжал «колдовать». Можно было продолжать дела по дому. В песочнице сын охотно вступал в игры с другими детьми, и даже приводил приятеля звать маму вместе смотреть их совместные художества, однако играл и в одиночестве, и не испытывал по этому поводу особых душевных терзаний. Звякнула микроволновка. Вынув омлет и поставив его доходить, Джуди походя цапнула очередную порцию готовых тостов и уложила их на тарелку. Мясо и овощи тоже были практически готовы, оставалось чуть линуть фильтрованной воды, чтобы не было слишком сухо, и совсем скоро можно будет подавать на стол. …Проблемы начались позже, в школе. Нет, сын редко приносил что-либо ниже «эй»** и «би»***; дело заключалось во взаимоотношениях со сверстниками. Безобидные вначале подколки выродились к последнему классу старшей школы в форменные издевательства. Особенно отличался некто Трент со товарищи. К тому же, родители Сэма узнавали о происходящем из третьих-четвёртых рук, что совершенно их не устраивало. Немало раз проводились беседы как с Сэмом, так и с родителями ребят, так и с самими оппонентами Сэма. Нападки прекращались на пару дней, затем всё возобновлялось вновь. Нападки вроде как и мелочные, но, как говорил дед Рона, рассказывая малолетнему внуку сказку на ночь, есть соломинка, способная переломить хребет верблюду. А ещё тело Сэма стало беспокоить его по ночам. Это были вполне нормальные проявления для подростка, вступившего в активный период созревания. Он так забавно смущался и краснел, когда Джуди находила его «следы». Фантазии и мысли о девочках были нормальными, но дальше этого ничего не получалось. Сын пытался — знакомиться, вести разговор, участвовать в чём-то, — но раз за разом терпел фиаско. Слава чудаковатого ботаника, прочно закрепившаяся за ним, отнюдь не добавляла плюсов в его копилку. Джуди и Рон видели, что парень пытается поменяться в лучшую, как ему казалось, сторону, но всё чаще и чаще опускает руки, постепенно уходя с появлением в его комнате компьютера в миры, куда более понятные и привлекательные, чем реальный. Миры, где всё совершенно по-другому. Огонёк в его глазах в такие моменты, почти потухший, вновь разгорался, и неудивительно, что Сэм засиживался допоздна. Там ему было лучше… Пришёл Рон, обнял за плечи, клюнул в щёку. Джуди прильнула к нему, прикрыв глаза и постояла так. Попросила сделать кофе, пока закончит готовку, благо тут недолго осталось. У Рона всегда получался восхитительный кофе, и она не раз отмечала это, да и сам мужчина был рад побаловать любимую женщину хоть чем-то кроме того, что умеет делать руками. Он приступил к таинству кофеварения, а женщина выключила конфорку, на которой готовились мясо и овощи. Осталось разложить порции по тарелкам и сделать апельсиновый фреш. …А в начале этого лета Сэм, что называется, сломался. Добил его тот случай на озере, где обычно собирается местная молодёжь. Уже потом выяснилось, что без Трента не обошлось и здесь. А тогда их Сэмми пришёл насквозь промокший, продрогший и завалился спать, предварительно закутавшись в ворох одеял. И уже через пару часов выяснилось, что здесь не простуда, а кое-что похуже. Парень каждые полчаса порывался в туалет и душераздирающе кашлял, не в силах исторгнуть гадость, поселившуюся у него в лёгких. В больнице им сказали о том, что у Сэма воспаление лёгких. Задело, что называется, «по касательной», но и этого хватило, чтобы лечение продлилось три недели. После этого Сэм, казалось, окончательно махнул на себя рукой. Комната зарастала грязью день ото дня, а парень, по-видимому, решил плыть по течению, выходя на свет Божий разве что поесть и в туалет. Даже «публичку» забросил… У Джуди защипало глаза. Можно было бы списать на то, что брызнуло соком в глаза, но Рон-то знал настоящую причину её расстройства. Он, Рон, много чего не показывал ей из своих эмоций, берёг её, но женщина ощущала, что мужчина тоже переживает. Однажды, после очередного разговора с Сэмом, она нашла мужа на кухне сидящим за столом, сморщившимся и трущим ладонью рубашку напротив грудины, как будто там, внутри, что-то нестерпимо чесалось. Как же она тогда перепугалась, когда у нестарого совсем ещё мужчины обнаружили боли в сердце! Врачи связали боли с нервными переживаниями (и было, признаться, отчего), наказали соблюдать режим, следить за давлением и понавыписывали таблеток. Вот и сейчас Рон выпил одну, посмотрел на Джуди, покачал головой и молча обнял жену. Затем она приняла из его рук приготовленный им кофе, поблагодарила мужа и пригубила напиток. В это же самое время наверху раздался приглушённый грохот. Взрослые недоуменно переглянулись. Прошло полминуты и они решили, что им показалось, однако грохот повторился. Джуди решила подняться наверх и узнать, что происходит: материнское сердце было неспокойно. Попросив Рона разлить по бокалам приготовленный фреш и расставить тарелки на столе, женщина решила подняться в комнату сына. — Сэм? Молчание. Затем — громкий чих. — Сэм, ты уже проснулся? Поднявшись по лестнице, Джуди так и не дождалась вразумительного ответа. Пришлось решиться. Дверь распахнулась…***
Какая-то жуткая муть, помутнение, затемнение. Целые фрагменты наблюдаемого выпадают из поля внимания. Некая тягучая, вязкая гадость, окружает, обволакивает. Но ты её не боишься. Уже не боишься. Потому что устал бояться и привык к ней, просто ждёшь, когда и чем именно это всё закончится. Да, у находящегося здесь, в этой среде есть долженствования, но не желания. Ты бессилен, потому что сломался и дал контроль над собой и настолько привык к этому, что натурально начинаешь сходить с ума, если этот контроль убирается. Да, чёрт возьми, ван Хааке со товарищи здесь постарались на славу: установки прописаны в нейросвязи, ассоциативные ряды и логические цепочки настолько хорошо, что человек превращается в отличный механизм по уничтожению самого себя как личности. По иронии судьбы, создавшие технологию и использующие её на всю катушку всё равно недовольны: их, видите ли, не устраивают результаты. Этих тщеславных, возомнивших себя творцами «нового человека» генетически ущербных отбросов биореактора не устраивают даже интеллирапторы, потому как рассматриваются как находящиеся где-то на периферии «новой эволюции», причём с таким, знаете ли, пренебрежением, снисхождением, что ли. При этом почему-то стыдливо умалчивается, что именно интеллирапторы составляли основную ударную силу партизанских отрядов, участвовавших в освобождении городов человеческих государств Фунестиса от иноземных захватчиков. В противостоянии Энклава и Грау-пи они тоже не были исключением. У некоторых сломанных всё же хватает сил не выдержать. И — да: нажирались таблеток, запивали алкоголем, ставились по вене всякой дрянью. Смешать и взболтать. И — гибли, гибли, гибли. Глупая, нелепая, страшная смерть. Но для них она была освобождением из этих невидимых пут. Очень легко ломались те, у которых были жизненные неурядицы. Например, те, у кого был досрочный выход на френдзон-рут, ха-ха три раза. Таких даже удерживать не надо было: лишь поставить ментальные закладки с нужными установками и дать символического пинка, чтобы конструкция запустилась. И — всё: самоподдерживающаяся, саморазвивающаяся реакция начинала быть. Вне зависимости от того, где находился «испытуемый»: на работе ли, дома ли, у них ли в исследовательском центре. Или вовсе за границей. Арчибальду Баттимеру, а ныне — Сэму Уитвики — ещё очень сильно повезло: он оказался в стационаре пограничных состояний. Сегмент ногтевой пластинки указательного пальца левой руки с крохотным окровавленным лоскутком кожи лежит на столе. Он подобен фрагменту стенки конуса: такой же полукруглый и с острой вершинкой. Рядом в пластиковый стаканчик капает с повреждённого, пульсирующего, ненормально тёплого пальца кровь. Кап. Кап. Кап. Кап… Было не столько больно, сколько обидно: вот так вот попросту наказать себя же за собственную же глупость. Очередную. И ведь это вполне могут зачесть за членовредительство… Так не хочется тревожить постовую медсестру! …Острый край металлической банки. Первое же желание — освободить палец, застрявший между крышкой и стенкой, покрытыми заусенцами. Пришлось пожертвовать частью ногтевой пластинки. Хорошо, что в палате был умывальник, подключённый к общей системе водоснабжения: обильная промывка, вкупе с выталкиваемой кровью, помогли обозначить раневую поверхность и собственно отчекрыженный кусок ногтя. Повезло несказанно: мякоть пальца не была задета. Лоскуток кожи, на котором кусок ногтевой пластинки ещё держался, как язык у лягушки, был безжалостно срезан. Кап. Кап. Кап… Наконец, кровь, покрыв донышко стакана, стала сворачиваться, образовав на конце пальца набухший сгусток, который, подобно сосиске, свешивался вниз, никак, впрочем, не желая сваливаться. Пришлось приложить усилие и оставить большую его часть на стенке стакана. Заглянул проходивший лечение в той же палате боявшийся вида крови клавишник, увидел, издал короткий сдавленный вопль, вылетел из палаты. Сердиться на него было не то чтобы уже поздно — бесполезно: пришла постовая медсестра, окинула развернувшуюся перед её взором композицию, всплеснула руками, цапнула пациента за рукав и живенько повела на пост, благо находился он совсем недалеко и там было всё необходимое. На посту медсестра обработала рану, выяснила подробности и выказала обеспокоенность в связи с тем, что должна рассказать о произошедшем инциденте лечащему врачу. Смущение пациента и попытки убедить её в том, что произошедшее — пустяк, только добавили решимости. На следующий день пациента перевели в отдельную палату и организовали индивидуальный пост, объяснив, что это делается «во избежание», но успокоив, что на третий этаж ещё рано, потому как «там хорошо, но вам туда не надо».***
Как же глупо получилось из-за какой-то мелочи сделать себе хуже. Как глупо. Нет, его не заставляли жрать «колёса» и не ставили по вене дрянью, из-за которой люди превращались в овощи. Но нет для человека горшего испытания, чем в конце концов оказаться в одиночестве наедине с самим собой и собственной совестью. Ну и с засратыми многочисленными ментальными закладками мозгами, щедро нахватанными самим героем и подложенными ему «друзьями» и недругами.***
Седьмой класс. Он прочёл несколько статей о языках ксеносов из Информаториума. На стенде перед кабинетом литературы были отрывки из их произведений. Нож, внезапно острой кромкой прижавшийся к горлу. Больно. Знакомый ржач и приказ: «Читай!» Он читает, и они отстают. Впоследствии часть из них сгниёт в тюрьме, так и не узнав, что он их проклял.***
Универ. Его назначают бригадиром их группы на практике на Базе. За каждый косяк их группы отвечает он. Наконец, кто-то из его группы теряет инструмент — последнюю память об отце руководителя практики. Ему имеют мозги вплоть до начала следующего курса, когда он приносит на кафедру копию инструмента.***
Ещё через два курса его статью выкидывают с университетской конференции. Как объяснили на кафедре — зашёл декан, посмотрел статьи, выбрал его и сказал: «Вон». Они не посмели ослушаться. Он узнал бы с мрачным удовлетворением, что декан через три года после того случая вылетел вперёд собственного визга как с поста декана, так и с поста заведующего кафедры. Говорили, что уже бывший декан участвовал в организации университета в Зайго-Сити, но этого наш герой уже не успел узнать.***
Весна. Проходит несколько лет, и он узнаёт, что все эти годы его использовали тупо как жилетку, а иногда — как кошелёк. Она теперь совершенно счастлива. С другим. Он долго хохотал, а потом странным образом успокоился. Если, конечно, апатию можно было бы назвать спокойствием. К тому времени моральное состояние можно было назвать никаким. Один из сочувствующих преподавателей кафедры задействовал свои связи, и после защиты и получения диплома наш герой очутился в стационаре пограничных состояний клиники Университета Ноовилля.***
Беседы с лечащим врачом помогают разбираться в себе: — …Твоё счастье, что щёлкнул внутренний тумблер: стоп, хватит, прекращай, иначе тебя просто банально выпьют, как сосуд. И не вздумай сопротивляться этому естественному заслону: разрушишь собственную же защиту… — Но почему… — Никаких «почему». Знаешь, как поступали в старые времена с выпитым до дна сосудом? С досадою выбрасывали его вон. Объясняю. Когда ты был полон — ты был нужен. И страждущие прикладывали уста и утоляли жажду. Когда ты стал пуст, ты превратился в простой кусок глины, всего лишь особым образом обожжённой на огне. И только. И понимание этого пришло слишком поздно. Что взять с пустого сосуда? Спрос с него мал, мизерен, ничтожен; сосуд сам нечист. Сосуду потребно наполняться. Это естественно: ведь иначе для чего он был сделан, как не вместилище для живительной влаги? Ну, а музыкальный инструмент из него довольно никудышный. — …Полное эмоциональное выгорание к предмету первоначального воздыхания суть благо для болящего. Прошлые пережитые моменты кажутся если не смешными, то стыдными и даже вызывающими отвращение. Наступает осознание. Скверно, конечно, осознавать, что тобою всё это время пользовались в качестве доступной жилетки и кошелька. Однако ж в том и твоя вина есть. Явдат Ильясов в «Тропе гнева» описывает гибель армии Александра Македонского в Согдиане. Заведённые народным героем (впоследствии) Шираком в безводные пески, достигнув, как им показалось, озера с водой, солдаты принялись жадно пить, на первых порах одурев от счастья: они страдали от жажды уже не один день. Но через несколько мгновений все окрестности озера огласились воплями ужаса: озеро оказалось горько-солёным, и вместо воды там была почти что рапа****. Подобно этому озеру, меняется и твоё внутреннее содержание, а значит, и ты сам. Ты становишься в конце концов сливным баком для чужого негатива, и начинаешь генерировать его сам, благо материала у тебя теперь достаточно. — С каким-то воодушевлением открываешь для себя, что и ответно можно не звонить и вообще не подавать вестей неделями, не отвечать на письма, буде таковые появляться. Не отвечать на пропущенные звонки и вообще ограничиваться лишь скупыми замечаниями. Кажется, это называется «зеркалить». Ах да, можно теперь также, наоборот, звонить и требовать к себе внимания, выливать накопившееся, особо не церемонясь, не принимая никаких отказов о «занятости» и прочем: их потребности высказаться удовлетворялись чуть ли не беспрекословно. — Также написано, что больше уважают того, кто не снимает боль, а способен её причинить и от неё же избавить. И так не один раз. «Что ж, — сказал Николай Васильевич Гоголь, — припряжём подлеца!» В долговременной перспективе бывший болящий вызывает зависимость у предмета терзания. Ах, каким елеем на его израненную душу льются слова «Я не могу тебя потерять!», какой музыкой в его ушах они звучат! — Чем-то подобным занимался в «Красном и чёрном» Стендаля Жюльен Сорель. Правда, он плохо кончил. — А о мёртвых либо хорошо, либо ничего.***
Снотворное подействовало, и пришёл сон. И лучше бы не приходил. Человек вместо собственно сна оказался в сине-зелёном пространстве, своими очертаниями напоминающем коридор. Ад. Это слово у большинства представителей нашей культуры прочно ассоциируется с чем-то подземным, где черти, огонь и жёлто-красно-оранжевый жар. Это смешно. Потому как нет горшего ада, чем тот, который создаёт человек себе сам. Нам Демиургом дано воображение, и вот, накладываясь на обстоятельства, на среду, в которой ты варишься, оно, воспаляясь, воплощается в образах, порою весьма себе осязаемых. Да таких, что неясно, что делать и куда бежать! Ну вот, например: светло-бежевый коридор с множеством деревянных дверей. На стенах на уровне поясницы — гладкие полированные доски, чтобы не царапать стульями стену. Довольно светло, но источник света не вспоминается. Все двери почему-то двустворчатые. В конце коридора они больше и занимают почти всё свободное пространство. И — больше ничего. Ну, то есть, — совсем ничего. Надо выбираться отсюда. Пытаешься. Открываешь одну из боковых дверей — там освещённый проход, довольно короткий, заканчивающийся такой же двустворчатой дверью. Поверни её псевдопозолоченную плоскую ручку — и окажешься точно в таком же коридоре, из которого недавно вышел. Отчасти это напоминает «Сайлент Хилл», но тут все двери открываются и нечисти нет. А ещё здесь тихо. Я бы даже сказал, совсем тихо. Впрочем, тишину можно разбавить, прокатившись на лифте. Лифтовая площадка находится в конце коридора, за большими двустворчатыми дверьми. Обычный такой серо-стальной лифт с обычным таким серо-стальным нутром, с обычными-серо-белыми пластмассовыми кнопками. Можно совершить поездку вверх или вниз и ехать долго-долго, так долго, что будет казаться, что ты едешь вперёд, назад, влево или вправо. Результат путешествия тот же: движение прекращается, двери открываются и ты вновь оказываешься на площадке. У тебя есть выбор: либо дальше ехать в лифте, где свободно могли бы поместиться человек десять (очень не хватает таблички «Для перевозки пожарных подразделений»), либо открыть двери и оказаться в коридоре. Но коридор этот может быть и таким: ещё более светлым, почти белым, двери на этот раз одностворчатые и почему-то бордовые. Источники освещения опять не запоминаются. В конце коридора глухая стена, открывать можно только боковые двери. В пространстве между основными дверьми встречаются совсем низенькие, как в переходах между пересадочными станциями метро. Попробуй открыть их: словно в насмешку, там тоже будет светло. Можно вообразить себя Гордоном Фрименом и полазать по этой «системе вентиляции», только вот хэдкрабов сюда не завезли, да и монтировкой эн-пи-си провидение обеспечить не догадалось. Результат тот же: достигаешь очередной дверцы, открываешь её и оказываешься в коридоре — точь-в-точь в том, из которого уполз получасом ранее. Но это ещё цветочки. Ягодки — они вот: сине-зелёное пространство, очертаниями своими напоминающее коридор. Вот только в тех двух коридорах было тихо и двигался лишь ты сам, а здесь двигается и производит звуки само пространство. Это делает тебя похожим на участника того самого безумного клона «Супер Марио», где внезапную погибель можно встретить буквально от всего*****. Но это пространство, в отличие от видеоигры, милосердно, если можно, конечно, наделять пространство возможностью или невозможностью милосердия. Вот кусок «пола», на котором ты находишься, подымается, а навстречу ему, сверху и с боков, надвигаются брусья с тонкими гладкими продолговатыми цилиндрами. Бежать от них бесполезно: они двигаются вместе с тобой и быстрее тебя, пока не заключат тебя в свои механические объятья, не позволяя никуда двигаться. Можешь поорать, подёргаться, поколошматить кулаками брусья — это бесполезно: механизм сам решает, когда перестать тебя зажимать и начать отпускать. И милосердие его в том, что он тебя отпускает. Просыпаешься потом с синяками в местах соприкосновения с деревяшками, ну и, если повезёт, со сбитыми костяшками. Больно всё-таки. И однажды кто-то, по-видимому, доигрался, поскольку проснулся не в своей комнате. То есть — совсем не в своей. Нет, это в некотором роде было ожидаемо, после всего происходящего: переехать на этаж выше, к тихим, но у которых режим «А», или же в более интересное заведение. Фишка в том, что это не было «заведением», это была жилая комната. Судя по всему, на втором этаже. И в этой комнате наблюдался знатный срач, вполне достойный среднестатистического битарда: абы как сброшенное на пол покрывало; простыня, скрученная так, словно её пропускали сквозь валики древней стиральной машины, а потом забыли выгладить; залежи старых носков под кроватью; пол, покрытый кучками одежды, компакт-дисков, журналов, картриджей (картриджей?) и ещё многого всего, между которыми протоптаны извилистые дорожки; ковёр-половик, заляпанный подозрительными и слишком знакомыми пятнами; комп и игровая приставка, кабели которых перепутаны так, что только тот, кто сидит за ними ежедневно, знает, где и что, для остальных это хаос. Выбивалось из картины разве что зеркало до пола, тоже, впрочем, не слишком чистое. И вот там мелькнула совершенно незнакомая физиономия.***
— Сэм! Голос отчего-то кажется знакомым. Странное дело: волна ужаса не затапливает тело, не водит гадкими прохладными пальцами по вискам. Нетерпение и ожидание чего-то нового тончайшей озоновой плёнкой соткалось и переливалось где-то по краю сознания. Любое неосторожное действие — и она перфорируется, оставив владельца не то чтобы в апатии, а в каком-то подобии недовольства, неудовлетворённости, что ли. Дискомфорте. Дискомфорт ощущался вокруг, неприятно, давяще. Не такими, какими нужно, неправильными были обстановка в комнате, одежда, даже самый воздух! Это нисколько не прибавляло спокойствия. Это продолжалось бы и впредь, но новое, ожидаемое — наступило. Парень ощутил это и повернул голову в сторону распахнувшейся двери. Он видит… А кого он, собственно, видит? Адреналин расширяет артерии, усиливает ток крови, позволяя той интенсивнее питать кислородом мозг — наиболее энергоёмкий и энергозатратный, но и вместе с тем незаменимый орган. Это, в конечном счёте, позволяет подгрузиться и активироваться доселе незадействованным, неизвестным обладателю блокам памяти, нейросвязей, ассоциативных рядов. И-и — волна щемящей нежности к появившейся в комнате женщине затапливает его. Он подходит к ней и обнимает её, она отвечает тем же, упокаивая голову на его левом плече. — Ма-ам… Я так скучал по вас с отцом, — пробубнел парень одними губами. Нужно было высказать, и он это делал. Слова давались тяжко. Но необходимость никуда не исчезала. — Это было… как гадость какая-то… мерзкая, липкая гадость, — сбивчиво старался объяснить он, а мать, подняв голову и глядя на него, гладила его по голове, и по её щекам катились слёзы. Слёзы облегчения. Произошедшая разительная перемена с её сыном пока не была объяснена, но сам факт того, что это случилось и в сравнении с тем, что происходило до того… Можно ли было мечтать о лучшем? А как именно произошло… Господи, да какие это всё-таки неважные мелочи! Потом, всё потом! — Я бы очень хотел это смыть с себя, — признался Сэм и зябко подёрнул плечами. Женщина облегчённо выдохнула и напомнила парню, где он может принять душ и переодеться. Получив поцелуй в лоб от вылетевшего затем из комнаты вниз сына, женщина утёрла слезы, улыбнулась и стала спускаться тоже вниз, на кухню: посмотреть заодно, не остыло ли приготовленное. Полученных впечатлений хватило Сэму для разблокирования новых воспоминаний, пока он стремительно нёсся в душ. Кроме того, как оный душ использовать, активировались воспоминания, знания о нечто куда более важном. Семья. Мать. Кто-то ещё, кого мама безмерно любит так же, как и его самого, кто-то очень важный в его жизни. Догадка стала выстраиваться на краю сознания, но мозг, распробовав появление нового и активацию неактивного, очень настоятельно дал понять, что для полноценного распознавания необходим триггер. А чтобы оный триггер, находившийся на пути, как сказали бы компьютерщики, в оперативной памяти и уже «висевший» в «процессах», сработал, нужно было бы выйти из душа. Но сначала — мыться! Тело, ощутив влагу, страшно зачесалось. Так физиологически выражался дискомфорт телесный, наложенный на психологический. Так давала о себе знать та гадость, которую упомянул в памятном разговоре с матерью парень. Сэм, зарычав и используя мыло, шампунь, мочалку и ещё что-то, название чего было сочтено неважным, с остервенением принялся мыться. Экспериментировал с водой: холодная! горячая! холодная! горячая! С грязью вымывалось и ощущение слизкой гадости, в которую он был словно бы погружён продолжительное время. Брр! Вместе с эмоциональной эйфорией пришло и то, что именуют «мышечной радостью». Они не тождественны, а слегка перекрывают друг друга. Достаточно, чтобы подпитываться одно от одного. Процедура завершена. Яростно вытеревшись и спешно надев чистое, парень появляется, наконец, на кухне… …Триггер срабатывает. Пять лет. Он идёт в парк, а за руку его ведёт самый сильный, высокий и добрый человек в этом мире. Одиннадцать лет. Его сбивчивый рассказ слушает, не перебивая, самый понимающий (после мамы), человек в этом мире. Четырнадцать лет. Мама обрабатывает ему сбитые костяшки на левой руке и пытается ему что-то выговаривать, а отец, наоборот, поддерживает его действия насчёт поставить на место опущенца из окружения Трентона, так некстати отколовшегося от основной компании. — Доброе утро, пап. Я скучал по вас с мамой, — Рона сзади, наклонившись, обнимает его сын. Его единственный и любимый сын, который два последних года, два грёбаных года постепенно угасал, теряя интерес к реальной жизни! За грудиной неприятно кольнуло. Но вот что-то, наконец, произошло. Рон видит по глазам Джуди, что это непонятное «что-то» — во благо. А раз так, то расспросы могут и подождать. И вся семья воздаёт, наконец, должное завтраку.***
После безумно вкусного завтрака, а в особенности — апельсинового фреша, напомнившего ему о плодах «горящих деревьев» в окрестностях Оогониума, парень возвращается в помещение, по недоразумению называющееся его комнатой. По недоразумению, поскольку среда ощущается чужеродной. Не враждебной, но чужеродной: спёртый, сдавленный воздух, хлам, пыль и очень-очень много лишнего. А значит, нужно сделать что? Изменения. Ими и предстояло заняться остаток дня.