***
Ты, мой сосед, Так же, как я, Потерял всех родных И не знаешь о них, Ведь про тех, Что исчезли в ночи, Не расскажет никто, Не подскажет, за что…**
Меня и многих детей похитили. Остальных — кого убили, кого изувечили, над кем — надругались. А затем на Хасси-Ррмель сбросили грязную бомбу — очень расчётливо, чтобы никто не выбрался — и Хасси-Ррмель прекратил быть. И мои родные прекратили быть. Папа и мама — тоже прекратили быть. Тех же, кто остался, пустили на эксперименты, будто бы наш народ — это не разумные существа, а так, хуже животных. Наверное, «они» посчитали, что расположение и конфигурация ушных раковин и наличие гибкого покрытого мягкой шерстью хвоста — вполне достаточные признаки, чтобы отменить существование всего народа: кого — на опыты, кого — в качестве инкубатора, кого — «на запчасти», ну, а кого-то, чтобы не мелочиться — сразу в биореактор.***
Вновь закрытая лаборатория, о существовании которой наверняка не знают те, кто на свободе. Прозрачные трубки, приборы, установки, инструменты, некоторые из них откровенно наркоманского вида. И посреди этого — прикреплённая к платформе маленькая нэко, до одури напуганная и заплаканная. Личико покраснело, каштановые волосы спутались, на руках и ногах заметны синяки и следы от уколов. В смежной комнате четверо в халатах переговаривались. И среди их разговоров прозвучала фраза: — Через полторы минуты можно будет приступать к эксперименту. …Нет, о ненависти к «ним» никто не говорил. Чувство, которое испытывали все наши от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих кусков биомассы людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и гнуса, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения…*** Через минуту в лабораторию ворвалась фем-сингулон поколения "три-с-половиной" в антрацитово-чёрной с тёмными вставками монополиевой броне. Золотистый визор-щиток закрывал лицо. И ад, который готовили "те" для меня, начался для "них". Ублюдков, а вернее, то, что от них осталось, перемешанное с крошевом, некогда бывшим той самой закрытой лабораторией, распознают лишь по бейджикам, издевательски оставленным на самом видном месте. Позже выяснится, что эти, с позволения сказать, люди работали на неуловимого и печально известного ван Хааке. А пока, среди разгромленной лаборатории, золотистый щиток Защитницы приподнимается, освобождая несколько непослушных иссиня-чёрных прядей волос; тёмные ресницы, дрогнув, раскрываются, являя на свет алые кольца оптосенсоров; те постепенно гаснут, обнаруживая под собой глаза с разноцветной радужкой — карий и зелёный; мягкие черты лица, внимательный взгляд, тонкий прямой нос; чуть крупноватые розовые губы шепчут: — Живая… Меня освобождают и прислоняют к себе. Тепло. Я плачу: ужас сменился облегчением. Губы женщины невесомо льнут к моему лбу, её голос чуть дрожит: — Тише, маленькая, всё закончилось… Я пришла за тобой… Больше никто не посмеет тебя тронуть… Собираю остатки смелости и целую её в ответ. Щека тёти солёная. Позже, когда мы будем одной семьёй по-настоящему, тётя Виола поведает мне свою страшную историю. А пока — посреди разрухи вжимаются друг в друга самые одинокие существа на этой планете, наконец-то нашедшие друг друга.***
Мы отплакали своё, тётя. Отстрадали. Наши щёки вновь солёные, но мы счастливы. Мы — наконец-то — счастливы.***
Я вымылась и впервые насытилась, не скрываясь. Животик стал большой и тёплый. Впервые за столько времени засыпаю на постели.***
Изрядное количество времени спустя Меня аккуратно будят поцелуем в губы. Родной вкус и запах. — Просыпайся, Юми. Нас ждёт замечательный вечер, — тихонько шепчет на ушко самое дорогое для меня существо в этой Вселенной. Открываю глаза и задыхаюсь от восхищения: никогда не видела тётю в "маленьком чёрном платье". — Какая ты красивая… Я готова убить за эту улыбку, лишь бы она чаще озаряла родное лицо. — Это ещё не всё, моя хорошая. Меня подводят к двери и открывают. Я переодеваюсь, затем меня просят закрыть глаза. Тётины руки чутко колдуют над моими волосами, макияжем, поправляют новое платье, которое я не успела разглядеть толком. — А теперь смотри! — заговорщицкий шёпот. Я открываю глаза. Угловатого подростка больше нет. На меня из зеркала ошалело смотрит взрослая кошкодевушка. Неброский наряд, минимум макияжа, но сделано всё так, что я теперь совершенно другая. И я ощущаю себя другой. — Ты стала совсем взрослая… Сегодня у нас танцы. Пойдём? — мурлычет тётя Виола, и с ней я больше не боюсь ничего. И — принимаю решение. — Идём. Нам больше не страшно ничего.