Крыша собственного дома — идеальное место, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Так Чанёль всегда и думал. Но сейчас, когда в голове творился сплошной хаос, любимое место казалось камерой пыток и никак иначе. Руки, ноги и тёмная макушка жарились на солнце, будто на сковороде. Пак уверен, ещё несколько минут и его тело будет больше похоже на большой уголёк, и если наступить на него, от него останется только чёрная пыль. Дожди ушли, оставив после себя несколько луж, которые тотчас же испарились от неземной жары.
Лёжа под смертельными лучами, Пак время от времени проваливался в сон, надеясь заглушить ужасное похмелье после вчерашней попойки, от которой остались лишь смутные воспоминания: какое-то вонючее пойло, какие-то незнакомые гарду лица, яркие тосты и дрожь в теле. И больше ничего. Оно и к лучшему.
Чанёль перевернулся на бок, подставляя спину с уродливыми шрамами к солнцу, а сам стал разглядывать исполосованные руки. Ужасное чувство засело в груди, мешая гарду здраво мыслить, а картинки прошлого, как фильм, проносились перед глазами, оставляя после себя только режущую боль в глазах. Он был словно ватный и помятый, умирающий от голода и ненависти к самому себе. Но, несмотря на это, был очень рад услышать приближающиеся тяжёлые шаги. Хотя разговаривать сил и в помине не было.
Когда Сехун вскарабкался на крышу, Чанёль даже не шелохнулся, продолжая лежать под палящими лучами и морально разлагаться. Брюнет даже не посмотрел на друга, потому что солнце ослепляло, да и вряд ли бы Пак увидел бы что-то новое в глазах О. Такие же поджатые губы и грустный взгляд.
— Как ты себя чувствуешь, Правитель? — безэмоционально спросил Сехун, опускаясь на пятую точку рядом с неподвижной тушкой. В голосе блондина отчётливо слышалась странная насмешка. Это и нормально, Сехун не был тем гардом, который будет жалеть того, кто мучился от похмелья уже который раз за неделю.
Перед тем, как ответить, Чанёль прокашлялся, но от этого голос не стал менее охрипшим:
— Не называй меня так.
— Тебе не нравится? Пра-ви-тель, — по слогам произнёс Сехун, легко толкая друга в бок.
— Ещё одна шутка и останешься без клыков, — не сдержался от замечания брюнет, снова переворачиваясь на спину и утыкаясь бесцветными глазами в безоблачное небо. У него нет настроения шутить, а тем более быть мишенью для издёвок. Пак клянётся, если Сехун ещё хоть раз сморозит какую-то шутку, он скинет друга с крыши. Это, конечно, не убьёт О, но хотя бы подарит брюнету несколько спокойных минут в одиночестве с мыслями, которые не отпускали уже неделю.
— Сколько бы я не шутил про это, ты всё равно будешь Правителем, хочется тебе этого или нет.
— О великий Хранитель, — вымученно закатив глаза, выпалил Пак, накрывая лицо руками, — зная, как ты можешь бесить окружающих, я очень удивлён, что никто до сих пор не похоронил тебя заживо.
— Думаю, это Кай отговаривал всех, кому я когда-то нагрубил, от этой идеи. Кстати, как у тебя с Каем?
— Так же, как у тебя — паршиво, — на одном дыхании простонал гард, присаживаясь рядом с другом. Сехун неутешительно вздохнул, будто только что Чанёль положил ему на плечи мешок весом в тонну, и теперь О сидел, пытаясь не сломаться и одновременно выглядеть, как гард, у которого никогда нет и не было проблем. — Почему вы больше не общаетесь?
Блондин смахнул со лба прилипшую от пота белоснежную чёлку, словно пытался скинуть груз со своих плеч, но у него ничего не вышло, и он посмотрел так виновато на брюнета, будто хотел признаться в чём-то постыдном. Но Сехун молчал. Долго и мучительно, вынуждая подсознание Чанёля придумывать свои неутешительные ответы, и каждый последующий становился хуже предыдущего.
— Я бы мог сейчас начать рассказывать, как мне плохо, одиноко и всё в таком духе, но, знаешь, пошло оно всё нахер, — резко вырвалось из уст блондина. Он кашлянул в кулак, пытаясь собрать все свои мысли в единую кучу, и посмотрел на Чанёля так, будто изначально действительно готовил длинную речь, но видя, как Пак мучается, мгновенно передумал. Сехун не хотел чувствовать себя жалким и слабым рядом с Чанёлем, у него просто не получалось это делать. Они что, недостаточно настрадались? Недостаточно пережили? Сейчас всё хотелось забыть и начать жить заново, но О пришёл сюда не для этого. У него есть вопросы к Паку.
Чанёль басовито посмеялся. Если бы всё было так просто и у него, то он бы не лежал здесь, крошась под натиском собственных мыслей. Если бы всё было так просто, то он предпринял бы хоть что-нибудь, но…
— Я серьёзно, — горько усмехнулся Сехун, будто через силу, — я так много грузил себя, что если продолжу в том же духе, сам себя в могилу закопаю.
В его слова отчаянно хотелось верить, но разве это было возможно, если сам О врал себе, пытаясь превратить свои переживания в пустяки жизни. Блондин не выглядел жалко, скорее наоборот, он старался делать хоть что-то, чтобы остановить эту нескончаемую чёрную полосу. Он старался, чёрт возьми, изо всех сил. Он был куда круче Пака. Куда круче любого в этой прогнившей долине.
— С меня хватит этого дерьма, как ты знаешь, у меня теперь дел по горло, — убеждать себя оказалось куда сложнее, чем Сехун предполагал. Его сухой голос моментами дрожал в воздухе, как звуки сломанного музыкального инструмента. И даже его ровное, непоколебимое выражение лица с кривой, тупой усмешкой тыкали пальцем в неуверенность. Сколько дней он терпел это всё? А сколько недель? Сколько минут сидел в своей комнате, думая о друзьях и о переменах, которые постучались в их добрый и тёплый дом, превратив в место для лгунов и притворщиков?
— Да, тебе повезло, — искренне похвалил гард Сехуна, — работать в охране очень престижно.
Чанёлю потребовалось несколько долгих мгновений невыносимого копания у себя в голове, чтобы вспомнить, что О теперь не просто какой-то бездельник, а важная шишка в одной из главных сфер долины. Какой же он отстойный друг, что до сих пор не поздравил Сехуна с хорошей работой. Чанёль был поглощен собой и забыл про остальных. Он долгое время чувствовал себя совсем брошенным и принимал, что все крутятся вокруг него, как должное. Раньше он таким не был, это место, которое он привык называть домом, топтало в нём всё
человечное.
— Благодарить нужно тебя, ведь если бы ты не пропал, я бы не стал участником поискового отряда, а сидел бы дома без дела и дальше.
— М-да, — беззвучно отозвался Пак, топя свой голос в солнечном, раздражительном свете. По вспотевшему затылку прокатилась капля пота, напоминая, что Чанёль ещё живой, и его тело реагирует на внешние факторы, в отличие от сердца, что затерялось где-то глубоко-глубоко внутри. Когда всё это закончится? Нет, интереснее, когда всё это началось?
Повисшая между ними неловкая тишина казалась такой громкой и оглушительной, что Паку хотелось встать и уйти. Волосы на руках встали дыбом из-за накативших волной противных мурашек. Ему не было холодно или что-то такое, тело будто готовилось принять удар, о котором разум Чанёля ещё не подозревал. Вечерело, но, несмотря на это, улицы озарял ядовито-жёлтый свет, либо это перебирающийся с места на место золотой песок — Пак не мог разобраться, полностью отстраняясь от мира, как простой зритель.
— А ты не хочешь мне ничего рассказать? — неловко спросил Сехун, запинаясь на полуслове. Он желал, чтобы его голос казался увереннее, чем он есть на самом деле. О устал ждать, пока Чанёль сам подойдёт и всё ему поведает, устал спрашивать самого себя, доверяет ли ему лучший друг или нет. Сехуну хотелось почувствовать себя таким же значимым гардом, как когда-то, когда они ещё были детьми и называли друг друга братьями, не утаивая ни одной истории. Это прискорбно, что теперь в их диалоге присутствовали такие вопросы.
— О чём? — удивившись, спросил гард, искоса поглядывая на Сехуна и хмуря брови. Есть ли что-то такое, что он не сказал? Если только… Нет, О, пусть и был довольно сообразительным, не мог всё узнать из воздуха. Никак не мог. Нет. Нет. Нет.
Друга будто оскорбил резкий ответный вопрос, он сжал губы и надавил грубее:
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Чанёль ответил на испытывающий взгляд точно таким же. В горле странное чувство приближающейся тошноты, а в глазах помутнение. Злоба? Или страх? Пак на секунду закрыл глаза из-за яркого света, но напрягающая атмосфера так и осталась порхать над ними, делая в каждом из присутствующих по одной дырке «ну же, расскажи, что знаешь».
— Не понимаю, — коротко бросил Пак, надеясь, что теперь от него отстанут, а то желание выдрать себе волосы всё никак его не покидало. Что, мать его, Сехун, хочет услышать? Пак не готов открыться вот так просто. Уже нет такого свободного чувства доверия, которое было раньше. Чанёль уже свыкся с давящим на грудную клетку враньём со своей стороны. Он врал практически всем, кого знал, и О, его лучший друг, к сожалению, не стал исключением.
— Не строй из себя идиота, пожалуйста, — смягчаясь, попросил блондин, стараясь отвлечься на застрявший под ногтями песок. Сехун не хотел спорить, он пришёл не для этого. Нет, безусловно он пришёл поглумиться над похмельем старшего, но не только ради этого. Не хватало ещё и поссориться. — Думаешь, я такой же слепой, как Кай? Я же вижу, слышу, чувствую тебя и твоё сердцебиение лучше других. Я знаю, когда ты врёшь. И сейчас, как не круто, но именно это ты и делаешь. Если ты не помнишь, я твой лучший друг. Или это уже не так?
Пак вдохнул горячий воздух двумя ноздрями, ощущая жжение в горле и груди, но всё-таки ни слова в отместку не сказал. Рот будто зашили железной нитью или склеили расплавленным металлом. Чанёль был уверен, что ничто не развяжет ему язык, даже если бы это было магическое зелье, вынуждающее без конца говорить. Как оказалось, всё было куда проще, чем полагал гард. Следующее метко брошенное в пустоту одно слово подействовало сильнее, чем какая-либо сыворотка правды.
— Бэкхён, — помогая собеседнику сконцентрироваться на разговоре, без особых усилий произнёс Сехун, продолжая, как ни в чём не бывало, ковыряться в ногтях и отрывать старую кожу с пальцев. Как отвратительно.
Было ли в этом мире хоть одно слово, которое могло бы так же подействовать на тело гарда, как это простое «Бэкхён». Элементарный набор звуков и непримечательных букв заводил Чанёля так сильно, что сердце вот-вот готово было выпрыгнуть из тела и рассыпаться на мелкие щепки. Что-то внутри, именуемое болью и страхом, отдало неприятным покалыванием в изгибистых уродливых шрамах.
Пак едва не давится вдруг ставшим немыслимо горячим воздухом, а ногти быстро царапают поверхность крыши, издав неприятный слуху скрежет. О, который не придавал этому слову особого значения, повернулся к приятелю, пугаясь расширенным тёмным зрачкам, в которых без труда можно было разглядеть собственное отражение. Но они молчат.
Молчат так громко, что хочется засыпать песок в уши и оглохнуть навсегда. Оглохнуть и больше никогда не слышать имена дорогих тебе людей, которых потерял и больше никогда не сможешь увидеть. А без них в твоей жизни никогда не будет покоя и равновесия, сколько бы не выпил алкоголя и сколько бы не пытался себе внушить, что всё уже в далёком прошлом.
— Он один из
них, да? — голос О такой приглушенный, будто Чанёль и правда потихоньку лишается слуха. Или просто умирает тихо-тихо, утонув в сильных ударах сердца, которое потеряло смысл для существования. Хотелось сдохнуть и заткнуть рот Сехуна собственной пяткой, сломав при этом несколько клыков. Да пусть будет, всё равно они вырастут, а нервы и мечты Чанёля убиты и не подлежат восстановлению. Как же от всего кружилась голова…
—
Из людей, — как гром среди ясного неба, как что-то ядовитое, что-то неправильное и несуществующее. Что-то, что приносит боль и страдания. Что-то такое, что рифмуется с «Бэкхёном» или «гребаной ломкой».
— Ты можешь и дальше напиваться и молчать, Пак. Мне просто интересно, не стыдно ли тебе использовать Кая, когда ломает от любви
к человеку.
Опять. Чанёлю хотелось выкрикнуть «иди нахуй» в лицо тому, кто с таким пренебрежением произносит слово «человек». И зачем он только рассчитывал на понимание? Томя себя надеждами, что будет понят хоть одним гардом в этом
доме, он просто бессмысленно ломал свою жизнь. Именно поэтому он молчал, он не хотел видеть это изогнутое в неприязни лицо друга, потому что знал, мать его, что из этого получится. А получится ровным счётом ни-че-го вперемешку с антипатией. И вместо всего мата, что настойчиво просился наружу, в глазах только немой вопрос «откуда ты всё знаешь?».
Сехун хоть и был напряжён, всё равно закатил глаза, будто Чанёль был маленьким, ничего не понимающим во взрослой жизни ребёнком.
— Ты постоянно повторяешь это имя, когда пьян. Не нужно быть супер гардом, чтобы это услышать. Поэтому я на девяносто девять и девять десятых процента уверен, что ты всё вспомнил. Этот Бэкхён. Он… Кто он?
Не отпуская Сехуна из оков собственного чёрного взгляда, Чанёль встал и подобрал рядом лежащую футболку, собираясь просто взять и уйти. Кто ему мешал сделать это раньше? Сехун? Вряд ли, Пак теперь Правитель, никто не мог ему приказывать, особенно такой гард, как О.
Чанёль думал о путях отступления. Что нужно сделать, чтобы исчезнуть? Раньше у него это замечательно получалось, а теперь он зажат в адской петле из солнца и песка. И настырного голоса где-то сзади, пытающегося коснуться ушей брюнета. Как же уйти и остановить всё это?
Где-то снизу у Сехуна всё-таки получилось встать перед Чанёлем, затормозив того, но Пак лишь чувствовал, что О встал у него никак не спереди, а поперёк горла, потому что светлые глаза ещё никогда не были так требовательны и внушительны.
— Он человек! — вырвалось из гарда, но звучало, как проигрыш или признание в ошибке. Брюнет ловил щеками острые песчинки, а мысли уже давно рассыпались, улетев точно прах. Он наконец-таки признался, наконец-таки сказал это вслух Сехуну. Нет, себе. Он наконец принял тот ужасный факт, что Бэкхён никогда не был гардом. Бён Бэкхён — человек и всегда им был, пусть Чанёль и закрывал на это глаза, пусть и совсем забыл, что им никогда не суждено быть вместе, пусть и, дурак, поддался чувствам, вцепившись в русоволосого, как в долгожданную мечту всей жизни.
И где теперь эта мечта? Она хоть жива? Она хоть дышит? Для Чанёля уже нет. Потому что надежды только убивают.
— Ты прав, — сквозь горечь и обиду пробубнил гард, останавливаясь посреди безлюдной улицы. И ему откровенно плевать, что у стен есть уши. Он, озабоченный только своим горем, плевать хотел на всех, кто встанет у него на пути. — Я тебя, наверное, шокирую, но люди реально существуют.
Едва ли не через слёзы, потому что довели. Окончательно довели. И больно даже не от осознания, что он без ума от человека, а оттого, что этого человека больше нет, а Чанёля всё равно упрекают в какой-то там привязанности. Или ему только так кажется?
— И у них есть ночь, есть звёзды. У них построены целые города, а дома настолько высокие, что они упираются в облака. Я видел это. У них есть озёра, реки, леса, моря и океаны. И где-то там, среди всего этого, есть Бэкхён, который наверняка ждал меня, потому что я дал ему это чёртово обещание всегда быть рядом и защищать. Ты знаешь, и я, блядь, прокололся. Кажется, я сдох, я не помню, как оказался опять в этом месте. У меня остались только эти сраные шрамы, которые последнюю неделю напоминают мне лицо, как не прискорбно, именно
человека, — Пак вгрызся пальцами в свои волосы, стараясь выдрать хоть одну прядь, но всё безуспешно. И это тоже так бесило! — Да и какая тебе, блядь, разница, Сехун? Ты всё равно посчитаешь, что я спятил.
Блондин не позволил сделать Паку ни одного шага, всё время препятствуя и отталкивая назад, но совсем мягко, чтобы не поранить.
— Я всего не знаю, — глубокая одышка не давала Сехуну нормально говорить, а колючий песок забирался в самую глотку, мешая соединять редкие слова в предложения со смыслом. — Не знаю этого Бэкхёна, из-за которого ты подыхаешь здесь,
у себя дома. Не знаю всего, но знаю, что ты мой друг. Чанёль, с какой стороны ни глянь на меня, я гард до мозга костей и я никогда не пойму твои чувства к человеку. Для меня это ненормально, но я всё ещё твой друг. Твой друг. И я буду стоять за тебя горой, даже если ты встанешь на сторону человека.
Когда ярость в глазах Пака немного поугасла, и он уже не сопротивлялся, О продолжил:
— Успокойся, я верю тебе. Ты не спятил.
Не сказать, что Чанёль сразу превратился в послушного щенка, когда Сехун сказал ему эти слова. Нет, мысли о том, что Сехун такой же, как все, отравляли сознание гарда. В теле болезненное состояние, будто накаченный в кровь яд помаленьку стал рассасываться или вытекать. Но так медленно, так больно, словно Чанёля резали ножом по самым больным местам. И так оно и было. Сехун говорил о Бэкхёне, возрождая такой приевшийся глазам силуэт. О действовал аккуратно, подбирая слова и поясняя, что совсем не хочет ни вражды, ни, что хуже, драки между ними. Он говорил, что это всё ни к чему, говорил, как дорожит Чанёлем, несмотря на замешательство после таких новостей. Но после слов «я верю тебе, потому что сам был в мире людей» Пак окончательно сбился и ему ничего не оставалось, как проследовать за Сехуном в укромное место и там уже поговорить, как нормальные, здравомыслящие гарды.
Всё началось около года тому назад. Оказалось, что свадьба не была глупой прихотью отца Чанёля, всё имело свой скрытый смысл, о котором мало кто знал. И даже Чанёль не был посвящён в детали, а Сехун сложил пазл только после пропажи друга и то это случилось, когда он вступил в стражу, потому что имел прямое отношение к поиску наследника. Тогда-то его и посвятили в детали старшие гарды, охраняющие долину. Решение об объединении племён принял Пак-старший, узнав о так называемом портале, ведущем в неизведанный мир, полный опасности.
Сехун пересказывал Паку историю, которую долгое время репетировал в своей голове. Об этом было нелегко говорить, но он был уверен, что Чанёль обязан знать правду.
Страх отца перед людьми появился, когда он и ещё несколько гардов попали в мир людей. Мир, у которого не было границ, а людей было столько, что в уме не укладывалось. Гарды, как котята, поджали хвосты и вернулись домой, готовясь
к войне. Они не знали, могут ли люди проходить через портал, как оказалось позже — не могут. Их тела намного слабее и они не способны перенести того жара, исходящего из портала. Странно было ещё то, что люди не могли его даже увидеть. В итоге, об этом известии никто не знал, кроме Правителя, стражи и главы волков, который пошёл на контакт и согласился на объединение.
Правитель всем сердцем не желал, чтобы его единственный сын стал пешкой в войне, но делать было нечего. Правитель должен был пожертвовать Чанёлем ради долины, пусть и не знал, чем эта идея ему обернётся.
Портал был нестабильным. Пламя вспыхивало резко и потухало так же быстро. Гарды оградили это место забором и запретили входить посторонним на территорию, не подозревая, что два любопытных молодых гарда (Кай и Сехун) ворвутся на охраняемую территорию.
«Ты помнишь тот день? Мы тогда ещё в баре сидели и выпивали».
И вот Чанёль пропал. Оказалось, что поиски велись не только в песках, долине и на территории волков, но и в мире людей, куда отважился пойти поисковый отряд во главе с самым быстрым гардом и лучшим другом Пака — Сехуном.
Но операция не прошла успешно, О рассказал, что оставаться долго в мире людей они не могли. Они привлекали слишком много внимания даже находясь в людском обличии, к тому же портал мог в любой момент закрыться, и они не смогли бы вернуться домой, оставшись в мире людей навсегда. Это было слишком опасно.
После смерти Пака-старшего было принято решение завалить портал, главной задачей было сохранить это в тайне от жителей долины, чтобы не создавать хаос.
Именно по этой причине Сехун так, как оказалось, спокойно воспринял информацию Чанёля о человеке. Мир людей не был для О вымыслом или сказкой, пусть и носил пугающий характер. Конечно, блондин поначалу был обескуражен и не до конца понимал, как это вообще возможно. Это сложно, очень сложно для того, кто всю жизнь думал, что его мир, его дом — единственное место, где можно жить. Само понятие «люди» никак не укладывалось в голове Сехуна, оно и понятно, но стоило ему заглянуть в их глаза, он понял, что их миры тесно связаны между собой и что наличие портала не злой умысел, а возможность узнать что-то новое. Сехун считал, что ничего не бывает просто так, но остальные гарды не разделяли его позицию.
Не перебивая, Чанёль слушал, поглощая слова с неистовой быстротой, но разум всё равно подкидывал ему совсем другие картинки. Его уже не столько волновал портал, сколько мир людей. Мир, где улицы пересекаются друг с другом; где на рынках гуляет запах вкуснятины; где в магазинах продают сладкие булочки и банановое молоко, такое непривычное для вкусовых рецепторов гарда; где фейерверки рассыпаются по ночному небу; где завтраки в компании человека в сто раз вкуснее завтраков с семьёй; где вода настолько чистая, что можно увидеть много маленьких плавающих рыбок на дне; где мелодия фортепиано разливается по дому, превращаясь в наркотик для души; где есть Бэкхён, которому Чанёль дал общение быть рядом и ни за что не отпускать, ведь он им так дорожит.
А в голове назойливые мысли:
«Бэкхён, как ты там? Ты не ранен? Ты всё ещё ждёшь меня? Всё ещё помнишь мой голос, цвет моих глаз, когда я смотрел на тебя той самой ночью? Ты зол на меня? Может быть, боишься? Я не хотел врать тебе. Если я приду, ты простишь меня?».
И Пак не видит другого пути, как сорваться с места, потому что он болен, зациклен на мучающих его практически неделю мыслях о Бэкхёне. Потому что он влюблённый гард, а львы, если выбрали себе половинку, не могут быть с кем-то другим. Такова их натура, потому что они наполовину животные. Эти инстинкты не подавить, от них не отрекнуться и не отодвинуть в сторону, как что-то ненужное. Чанёля терзает его обещание, раздирает совесть за то, что забыл Бэкхёна, забыл голос и эти глаза, смотрящие с такой мольбой, что можно прочитать в тёмных зрачках: «Не оставляй меня одного снова!».
Пака грызёт совесть, но и уйти он не может просто так. Сехун останавливает его, потому что считает это правильным. Сехун доказывает Чанёлю, что долина — его родной дом, что здесь он главный, здесь лучшие друзья, здесь семья и здесь, чёрт возьми, его место, но не
там. О напоминает другу о Кае, который влюблён до беспамятства, который сидит дома и ждёт Чанёля, который изводил себя все те долгие месяцы разлуки. Здесь мать, которая потеряла мужа и не готова потерять сына ещё раз. Здесь такие же гарды, как и он сам.
Здесь, не там!
— Не уходи, — обвиняя себя в действиях Чанёля, просит Сехун, держа Пака за локоть.
И Пак чувствует, как кровь бурлит от одной мысли о Бэкхёне. Он ничего не может с собой поделать, он уже сделал выбор. Чанёль вырывается и клянётся, что обязательно вернётся, чего бы ему это не стоило.
А Сехуну только и остаётся, что нервно дышать себе в ноги и скрипеть зубами.
— Один ты не пойдёшь, — через минуту напряжённого молчания пыхтит блондин, подходя ближе и смыкая руку на широком плече, — я пойду с тобой и проконтролирую, чтобы ты вернулся.
Но оба понимают, только не решаются сказать, что Чанёль не вернётся. Потому что просто не захочет, потому что сделал выбор.
***
Мир людей.
Чунмён, нервно сжимая документы подмышкой, зашёл в кабинет начальника и, стараясь не выдавать своего волнения, опустил папку на край стола и тотчас же замер, выжидающе поглядывая на Муна для получения следующих поручений. Бён всегда заставлял его работать больше нормы, и у Чунмёна просто не было выбора. Он обязан был подчиняться, так как «уже слишком много знал». Ким не мог отойти от дела, пока Бён ему не даст разрешение. Мужчина, точно птица в клетке, просто ждал того момента, когда состарится и спокойно уйдёт на покой. Его крылья уже давно разучились управлять потоками свободы, и уже лет пятнадцать он смотрит на мир через решётку под наименованием «Бён Мун».
Слава Богу, теперь Чунмён не так часто пачкал руки в чужой крови, он стал наблюдателем, но, несмотря на это, его руки по-прежнему оставались чёрными, будто измазанными в углях. Приходя домой с работы, первым делом он закрывал все шторы и запирал дверь на всевозможные замки, дальше он шёл в ванную, подходил к раковине и тёр мочалкой сухие порезанные ладони до покраснения. И даже этот пунцово-красный не мог перекрыть грязь, что въелась в кожу, въелась в подсознание мужчины. Он устал от этого, ему хотелось элементарного счастья, потому что уже давно был не молод.
К слову, о счастье. Чунмён нашёл его, но слишком поздно понял это.
Слишком поздно понял. Никто не поспорит, что счастье в лице нерадивого пацана далеко не сразу заметно. Куда уж там, Чунмён ненавидел Бэкхёна, этого маленького отпрыска Бён Муна. Этого дьяволёнка, которому было абсолютно плевать на всех, кроме себя — точная копия папаши. Не сказать, что Ким с Бэком были близки, но, не считая задолжников по счетам, Бэкхён был на втором месте, кого чаще всего видел секретарь. Конечно же, после Бёна-старшего.
Ненависть с годами утихла, как и утих непослушный ребёнок, став юношей со странными пристрастиями и замашками к суициду. Нет, это было действительно странно. Но Бэкхён был самым
нормальным из всех, кого знал Ким. Правда.
У них всегда была взаимная неприязнь, хотя в душе они полагались друг на друга. Чунмён держал Бэкхёна на коротком поводке — это входило в его обязанности, как секретаря, — и был даже рад этому, потому что у подростка всегда получалось вытянуть мужчину из рутины, состоящей из грязных документов и ноющих костяшек. Рядом с Бэкхёном руки Кима будто становились в разы чище. И это было важно. Чунмён принёс в жизнь Бёна заботу, пусть и совсем крошечную, но всё равно заботу. Ведь именно Ким забирал его с уроков и отвозил по репетиторам, конечно, потом появилась череда вечно сменяющихся телохранителей, но те моменты, которые они провели в тишине в машине по пути в школу и обратно, были запоминающимися.
Бэкхён стал его сыном. Никакой кровной связи, никакой родительской любви, просто что-то между «работа» и «почему бы и нет».
Именно поэтому Ким не сдержался, не смог смириться с тем, что Бэкхёна, такого ещё глупого подростка, заперли в подвале в одном из заброшенных зданий, принадлежащих Муну, и издевались, доводя мальчишку изо дня в день чуть ли не до гибели. Чунмён знал, как всё это работает. Просто знал, потому что не первый год на побегушках.
Ещё ни разу в голове у мужчины не пронеслась мысль, что так Бэкхёну и надо, что тот заслужил. Нет, не заслужил! И, в конце концов, Чунмён считал своё решение правильным как никогда.
— Давно что-то ты не заходил сюда, неужто много работы? — вполголоса поинтересовался Мун, скрипя креслом и своими старыми позвонками. Совсем безжизненно, никакой заинтересованности, только серые глаза и скошенная физиономия. Начальник не разглядывал Чунмёна, даже не подал вид, что ему любопытны дела секретаря. В кабинете было по-странному тихо и непривычно.
— Я разобрался с семьёй До, как вы и просили, — коротко, но по делу.
— Очень хорошо, я рад это слышать. Ты отлично работал все эти десять лет…
— Пятнадцать, — совсем не профессионально перебил Ким, расправляя плечи, но не потому, что хотел казаться больше, а потому что элементарно нечем было дышать.
— Пятнадцать, — медленнее повторил Бён, недовольно сжимая шариковую ручку в правой руке, отчего на старой кисти проступили голубые вены. Раздражение. А Киму всё равно, он и так уже еле-еле дышит.
— Пятнадцать, — ещё раз повторил Мун, но уже намного тише, будто для себя. Словно напоминая себе, сколько они работали вместе и через сколько прошли бок о бок. За дверью кабинета послышался какой-то шум.
Чувство страха вышагивало марш по непоколебимой, как сталь, спине секретаря, не забывая пройтись по слегка дрожащему затылку.
— Но, к моему огромному несчастью, у меня для тебя плохие новости, Чунмён, — кивнул мужчина, будто в приподнятом настроении, что немного смутило собеседника.
— Какие же? — стараясь не сфальшивить, спросил Ким, пряча руки за спиной и нервно сжимая пальцы. Ему не нравился этот тон, эта давящая на плечи атмосфера и немного пугающий шорох за тяжёлой дверью позади.
— Мне сегодня утром сообщили, что Бэкхён умудрился сбежать. Какое недоразумение, правда?
У Чунмёна какой-то неприятный скрежет в голове из-за слова «недоразумение». Будто Мун сказал это не о ситуации, а о своём сыне. Бён Бэкхён — недоразумение, нелюбимый сын, убийца и психопат с суицидальными наклонностями. Разве не так думал Мун? Но Ким слишком хорошо его знал, чтобы утвердительно кивнуть — да, Бён именно так и размышлял о своём сыне.
— Вы правы, это плохая новость, но я уверен, что он не сможет выжить в лесу, особенно когда так слаб. Я надеюсь, что наши ребята в скором времени его отыщут.
Бён молча застыл, играя желваками на скулах, и прицелился своим точным колким взглядом куда-то в грудь Чунмёна, будто забоявшись заглянуть в глаза человеку, что верно служил ему пятнадцать лет. Была ли это грусть или разочарование? Может быть, он думал о чём-то добром, но грустном, поэтому улыбка не всплывала на потрёпанном от тяжёлой жизни лице? Ким надеялся на это.
Уходя, Чунмён получил свою первую за все пятнадцать лет работы похвалу:
— Ты хороший секретарь.
Первую и
последнюю. Потому что на выходе его уже поджидал человек, прицеливаясь холодным дулом точно в висок. По коридору разносится громкий хлопок, кровь попадает на соседнюю стенку, а кабинет Бён Муна как всегда остаётся кристально чист.
«Прости меня, Бэкхён».
