Последняя попытка (экс-Исгомдлинмтойоккрссь)

Матрас тоже оказался затянут в простыню лилового цвета, подушка была длинной и абсолютно в такой же лиловой наволочке. Либо маньяк с чего-то взял, что Стелла любила лиловый, и начал с тапок, либо это просто был его любимый цвет, и ему так захотелось. Сидя на матрасе и улавливая ругань в ток-шоу по тихо работавшему телевизору, девушка изучала цепь на ноге, просто не веря своим глазам до сих пор. Когда до этого она проснулась от звука открывшейся двери подвала, она притворилась, что все еще спала, завернувшись в плед, как гусеница в кокон. Плед хотя бы не был лиловым, и это радовало, оказался обычным черным. На нем встречались короткие мягкие шерстинки, и за неимением других тем для размышлений Стелла заподозрила, что у маньяка был питомец. Как такой псих мог держать питомца? Хомячки в детстве ничему его не научили? Или они все же умерли тогда своей, естественной смертью? Маньяк ее не будил, хоть она и ждала, что он скажет, чтобы привлечь ее внимание, или, может, прикоснется, потрясет за плечо. На неожиданное прикосновение к ноге, которую он вытащил из-под пледа, не слишком церемонясь, она отреагировала уже откровеннее — дернувшись и сев, вжавшись в угол, в самое изголовье матраса. — Доброе утро, — Эйден невозмутимо из вежливости поздоровался, и она поняла, что все же он не совсем еще сбил ее режим и спала она по ночам, а бодрствовала днем. С утра он явился с толстенной цепью, как для бойцовской собаки, прикованной к будке. Спросить «Ты серьезно?» Стелла не решилась, сначала обомлев, а потом вспомнив, что ожидать от него адекватности она и не имела оснований. Может, он не был настолько поехавшим, чтобы шить фартук из ее кожи, но крыша у него явно разболталась. Когда она шарахнулась, он не стал хватать ее за ногу снова, пожал плечами и отошел к центру подвала, присел на корточки перед креслом, обернул цепь вокруг его толстого основания и только потом вернулся. Секунд двадцать они смотрели друг на друга без эмоций на лицах. Они выражались только в глазах: недоверие и волнение — в ее, уверенность и сознательность — в его. Стелла решила ничего не спрашивать, но не уверена была почему. Может, потому что не хотела узнать ответ, а может, потому что хотела тем самым показать свое недовольство и подчеркнуть, что оставаться хомячком вечно она не планировала и ей вовсе не нравилось, как и где ее держали. И что ее вообще удерживали. Он не имел права всерьез полагать, что она могла смириться со своим положением и решить, что все «не так уж плохо», хотя такие мысли уже у нее проскальзывали. И об этом-то он точно знать не должен был. Она уставилась на свою ногу, которую сначала с перепугу поджала и спрятала под плед, а после высунула из-под него. Хотелось избежать любых проявлений принуждения. И не то чтобы никакого давления не было в этот момент, но оно не было таким ярким, как если бы она сопротивлялась, а он хватал ее за ногу и наматывал на нее цепь. Он обернул толстые звенья вокруг ее щиколотки дважды, оставляя зазор в два своих пальца, а потом повесил какой-то несмешной замок и защелкнул его. Ключ демонстративно убрал в карман, а из другого — достал отрезок искусственного меха. Стелла не переставала поражаться. Он издевался. Это было похоже на кусок меха на фальшивых наручниках для жесткого секса. И этот дебильный мех был лиловым. Он продел его между кожей и цепью, обернул цепь и пощелкал степлером с таким видом, будто в офисе работал, перекладывал и упорядочивал документы. — Просто не хочу, чтобы у тебя остались синяки или даже раны, если ты попробуешь стащить ее. Сделай милость, не сдирай ее, а то ногтями себе всю ногу раздерешь, и меня это расстроит. Ну, даже не говоря о том, что я не хочу, чтобы ты себе вредила, я очень обижусь на то, что ты не пользуешься моей добротой и не уважаешь мои старания при том, что в твоем положении все могло бы оказаться гораздо хуже. Если ты понимаешь. Мы оба как бы знаем, что все это в целом неправильно… Но если представить, что на моем месте был бы кто-то другой, он мог бы не делать всего, что я делаю, а много чего другого делать стал бы. Регулярно. Так что давай будем благоразумны. «Да что ты говоришь, «благоразумный» ты наш», — Стелла вслух ничего не сказала, глядя на него так равнодушно, как только получалось. Эйден смотрел на нее в ответ, а потом вдруг прищурился, и его верхняя губа слева немного приподнялась, исказив лицо гримасой. Он, так и сидя на корточках перед матрасом, потянулся к ней, поставив руку между ее ног, а лицо его оказалось сантиметрах в пяти от ее лица. — Я тебе вырву ногти с корнем, если ты решишь сдирать ее руками. И на ногах вырву тоже, если будешь ногой дергать и наставишь себе синяков. Так что подумай, стоит ли оно того, если закончится все не тем, на что ты рассчитываешь, — прошипел он, цедя сквозь зубы и вытаращив глаза. — Какой-то ты сегодня злой, — постаравшись, чтобы ни тени иронии в голос не просочилось, ответила Стелла, решив, что лучше в диалог все же вступить. Практика показывала, что это был тот тип маньяка, который не бесится, когда с ним разговаривают, а совсем наоборот. — Ученик придет. Репетиторствую, пока в отпуске. Бросить уборку я не могу из-за тебя, ведь если я уволюсь сразу, как ты пропала, это будет… Сама понимаешь, — мигом успокоившись и отползая назад, поднявшись на ноги, Эйден снова пожал плечами, — но это не прибыльно, а ты гоняешь этот чертов телек сутками. И я тебя не виню. Будь в сутках сорок восемь часов, я был бы не против, гоняй ты его и столько. — И ты решил, что я могу начать ломиться в двери и орать «помогите, он меня здесь держит насильно», когда придет твой ученик? — А мне стоит еще руки тебе за спиной связать и рот заклеить на всякий случай? Мне просто не хотелось бы думать о том, что ты можешь каким-то непостижимым образом вылезти отсюда. Или хотя бы дойти до двери и стукнуть в нее. Пусть даже случайно. Не хочу на это отвлекаться. Так что дотянешься ты отсюда только до унитаза, и то в лучшем случае. — Все понятно, — Стелла кивнула максимально убедительно как смогла. Упрашивать не связывать ее и не заклеивать ничего она не собиралась, больно жирно ему будет для грязных эротических фантазий, которые у него, непременно, были. Но и орать, пытаясь позвать на помощь ребенка, пришедшего на занятия с «обычным учителем», она не собиралась. Что он сможет сделать? Ничего. Может, даже убежать, как только поймет, в чем дело, не успеет. Может, этот конченый пальнет в него из пушки раньше, чем тот добежит до двери, какая бы там, наверху, ни была планировка. Он может не понять, а Эйден его все равно убьет. Он может понять, но не побежать за настоящей, толковой помощью, а броситься прямо к подвалу, и тогда Эйден его либо убьет, либо запрет тут же. Он может понять и побежать, но не успеть. Было еще кое-что, но Стелла устала думать о причинах, которые мешали ей соревноваться в хитроумности и коварстве со своим похитителем. Ей стало грустно оттого, что чертовы приоритеты снова не давали ей делать то, что надо было делать. Все снова сходилось к тому, что она сама была во многом виновата в своем положении. Если отмести, разумеется, тот факт, что изначально похищать ее никто не имел права и ее вины в чужом преступлении быть не могло по определению. Эйден был прав. Теория — это прекрасно, но на практике ее все же похитили. И она была виновата в том, что оказалась куда более доступной и удобной жертвой, чем кто-либо другой. Чертова беспечность. Дурацкая наивность. Уж не ей было смотреть на мир широко распахнутыми в восторге глазами, не она верила в радугу и пони, но поди же ты. Именно она огребла еще крепче, чем ожидала. Как будто судьба ее пнула из вредности, со словами «не расслабляйся тут, у тебя пока нет причин себя жалеть». Теперь они были, но Стелла не позволяла жалости к себе затопить ее с головой. Вдруг тогда бы судьба решила, что и этого мало, и маньяк бы озверел и начал ее на самом деле калечить? Чтобы она поняла, что на самом деле достойна нытья и жалости к себе? Он ушел, а она свернулась под пледом, снова спрятав под него ногу и отвернувшись к стенке. Ей надо было подумать и попереживать всласть. Через четверть часа, показавшуюся от тишины и скуки вечностью, она услышала звонок в дверь. Тот же, который привлек внимание маньяка в первый ее день в подвале и довел его до бешенства. Голоса слышны были не безупречно, приглушенно, и не все слова получалось разобрать, но она в очередной раз поразилась слышимости. Не только стены, но и пол был из картона? Цепь, к ее удивлению, правда, мешала. Не столько физически, хотя и неудобно с ней было тоже, сколько психологически. Просто выбешивала своим видом и звоном, скрежетом об пол, по которому елозила при каждом ее движении. Стелла села и начала рассматривать ее, ощупывать мех, попыталась даже просунуть пальцы. Пролез только мизинец. Ублюдочный маньяк отлично рассчитал все так, чтобы цепь не давила, чтобы было место обернуть звенья мехом, но чтобы даже не оставалось надежды вытащить ступню через маленькую петлю. Оставалось разве что правда дергать ногой, пока она к чертям не оторвется, или стаскивать руками, царапая себя от усердия и пытаясь «раздвинуть» петлю. Стелла вспомнила «Пилу», посмотрела на дверь, потом — на основание кресла, где цепь была закреплена таким же стремным замком, как на ее ноге. Тяжко вздохнула. Вдруг голоса послышались гораздо отчетливее. Где именно в доме располагалась дверь в подвал? Прямо в том помещении, где маньяк занимался со своими учениками? Он что, идиот? Или просто глумится таким образом? — …choisis… Сhoisissent… Аllons… Аllez… Голос звучал монотонно и усыплял. Говорил в основном именно Эйден, а ученик практически молчал, а когда что-то говорил, делал это с таким жутким коверканьем, что улавливала даже Стелла, которая во французском была нулем. Правду говорили, что на разных языках люди звучали по-разному. Слушая мурлыкающее гудение французских глаголов, невозможно было представить угрозы этим же голосом. Произношение в нос вызывало ассоциацию с гундосым постаныванием, которое зазвучало у Стеллы в голове как-то само по себе, и до нее постепенно дошло, что это она вспоминала собственный голос, доносившийся глухо «изнутри», когда она стонала в определенных обстоятельствах. Услышать себя со стороны она не могла и не представляла, как это звучало, но для нее — очень похоже на то, как спрягались чертовы глаголы. Все это навеивало ужасную тоску и накрывало прохладной решимостью. Учитель французского не мог быть таким психопатом, которым мог бы оказаться фермер-маньяк, от которого бы разило потом и навозом. Гладко выбритый и чересчур опрятный для психа похититель просто пугал ее. Он не мог быть таким, каким хотел ей казаться. Он просто убеждал ее в этом, чтобы иметь рычаг давления. Да. Именно так и было. Он сам проговорился, сказав, что считал ее хрупкой, ранимой и так далее, тому подобное, она не помнила точно, что он там болтал в первый день. Не хотела помнить. Он не понимал, как кто-то мог причинять ей вред, и это вселяло огромные сомнения по поводу его собственной способности причинить ей хоть какой-то вред. Если она его обидит? Как? А если она не станет его обижать? Если не будет пытаться сбежать и не станет привлекать внимание посторонних людей, которые ни в чем не виноваты, чтобы не ставить под угрозу его свободу и не провоцировать убирать свидетелей, а заодно — и ее? Стелла бы поняла, если бы она подвергла его риску оказаться за решеткой и ему бы пришлось выбирать — оказаться там или убить свидетеля. Она бы поняла, если бы он взбесился из-за этого, потому что не хотел убивать совершенно не замешанного во всем этом человека, да еще и в итоге усугублять свое положение на случай, если похищение все же всплывет. Да он бы просто имел право быть вне себя от ярости. Обыкновенное препятствование ее свободе, при котором он даже не причинял ей физического вреда, превратилось бы в огромную кучу дерьма из последствий. Но если она не будет его «обижать»? Сможет ли он ей навредить? Сможет доказать, что он такой опасный, каким старается показаться? В опасности доведенного до паники за свою жизнь человека Стелла не сомневалась. Но людям для этого не нужно было быть маньяками. Любой человек в панике впал бы в припадок. Практически любой. Но мог ли он так хладнокровно, как ей вешал на уши, «выковырять почку» из нее двенадцатидюймовым ножом? Как закрылась входная дверь дома где-то на первом этаже, она не слышала, так что подготовиться не успела. Когда Эйден с грохотом открыл дверь подвала, она еще сидела на матрасе, но почти сразу собралась с духом и встала, зазвенев своей цепью. — Не обязательно вставать при моем появлении, — съязвил он без особого энтузиазма, то ли уставший, то ли раздраженный, — для тебя я не учитель. Можете сесть, класс. — Отпусти меня, — Стелла все с тем же скрежетом цепи по бетону сделала к нему шаг и, не меняя выражения лица, которому изо всех сил старалась придать решительности, посмотрела в глаза. Маньяк-уборщик не раз уже отводил взгляд, когда она смотрела на него не моргая, и это вселяло некоторую надежду на собственную убедительность. Эйден, казалось, даже не поверил, что услышал именно то, что она сказала. Он замер, глядя в угол, где лежала ее подушка, а потом поднял брови и округлил глаза, поворачивая к ней склоненную голову: — Что? Это серьезно сейчас было? — Абсолютно, — она ответила сразу, без драматизма, обрывая его театральные замашки, и подошла еще ближе, совсем близко, остановившись так, что еще немного, и пришлось бы голову задирать, чтобы смотреть ему в глаза, иначе она видела бы едва ли ключицы. — У тебя температура тут поднялась? Здесь нет сквозняков. Сядь-ка ты на место. — Я не собираюсь никуда садиться. Я вообще больше не хочу сидеть здесь, и ты меня отпустишь. Или я заору на самом деле. — У меня прямо лавина вопросов, опасная ты наша. Что ж ты не орала две минуты назад, до того, как он ушел? И второй: ты забыла, что будет, если ты меня разозлишь? Или обидишь? — Я не собираюсь подвергать твою свободу опасности, я не тупая. Я понимаю, что если в это впутать кого-то еще, ты сухим из воды не выйдешь точно, а стрессовая ситуация таким ранимым и впечатлительным, каким ты себя представляешь, не на пользу. Тут даже человек со стальными нервами бы психанул с перепугу и мог бы наделать глупостей. Я не хотела, чтобы ты испугался, запаниковал и что-нибудь сделал какому-то ребенку. — Какое благородство. То есть собой ты жертвовать готова. — Ты меня плохо слышал или предпочитаешь игнорировать то, что тебе не нравится в речи других людей? Чисто профессиональная замашка — не обращать внимания на неуместные, неловкие вопросы учеников или их родителей? Уводить от темы и манипулировать? Со мной не подействует, я уже поняла, какой ты и что у тебя на уме. А чего там нет. Отпусти меня, я сказала. Или я заору так, что кто-нибудь обязательно услышит. Или пойду и наглотаюсь шампуня, понял? Или выковыряю скрепки из этого куска шерсти и проглочу их, тогда меня без скорой точно будет не спасти. Тебе придется либо пойти, сдаться и все объяснить, потому что соврешь, и тебя сдам с потрохами, либо позволить мне здесь загнуться, а потом думать, что делать с трупом. Но ты не станешь смотреть, как я это делаю. Ты уже сказал, что не знаешь, что тебе делать с трупом. И я уверена, что вреда ты мне причинить сам не сможешь. Я ничего не делаю, чтобы тебя разозлить или обидеть, я просто хочу уйти отсюда домой. — Сядь. На место, — перестав кривляться, улыбаться, ухмыляться и вообще шевелить лицом, процедил Эйден сквозь зубы, почти не размыкая губ. — А то что? — Стелла дернула плечами вопросительно и хмыкнула, не удержавшись. Ее захлестнула не столько смелость, сколько чувство собственной правоты, победы и безопасности. Он не маньяк. Он не приближался к ней все это время сильнее, чем считал «допустимым», и границы этого допустимого у него были феноменальнее и уважительнее, чем у «неманьяков», которые никого не похищали и не держали в подвалах. Ни разу его прикосновение не было болезненным, и в то, что он мог ей навредить, теперь верилось не то что с трудом, а не верилось вообще. Даже если он захочет, а он, судя по выражению лица и тону голоса, очень даже захотел, он не сможет ее ударить. Ни по лицу, ни по телу. Она просто не представляла, чтобы он смог сжать кулак и ударить ей под дых или в глаз, да даже простую оплеуху она себе представить не могла. Он был в нее влюблен. — Сядь на место, или я сделаю то, что тебе не понравится точно. Уж поверь, я смогу. Не вынуждай меня ничего тебе доказывать, это задевает меня еще сильнее, — Эйден перешел даже не на шепот, а на еле слышный свист при каждом выдохе, сверкая глазами и снова дергая верхней губой, как будто собирался вцепиться в нее зубами. — На самом деле, ты безобидный, как котенок, — Стелла все же шагнула вплотную, и ее перестало напрягать даже то, что он был одет, а она — босиком и в дешевом белье, которое он покупал, видимо, практически не глядя ни на что, кроме размера, сверяясь с тем, в котором она была при похищении. Пусть у него был фетиш на вид ее тела только в этой «униформе», он оставался безобидным, и ее все это пугать перестало. Прижавшись не слишком сильно, скорее, навалившись, она протянула к его каменному от злости лицу руку и провела пальцами от виска вниз, до челюсти. Эйден закрыл глаза и глубоко вдохнул, медленно выдохнул, и стало заметно, как его лицо стало расслабленным. Стелла чувствовала себя победительницей и уже представляла, как примет не душ под надзором психа и в сомнительных санитарных условиях, а настоящую ванну с пеной и при свечах. Эйден, не открывая глаз, провел по ее руке возле своего лица, погладил по предплечью и провел пальцами по ее пальцам, и Стелла даже задумалась, не стоит ли поддаться искушению. В конце концов, он правда был в нее влюблен. И она готова была признаться хотя бы себе, что за последнее время никто не был в нее влюблен вообще. А с такой силой — никто в жизни. Почему не воспользоваться моментом и не пережить незабываемые минуты в обществе полубезумного или не такого уж безумного фаната? Эйден запустил руку с растопыренными пальцами ей в волосы, пропуская между пальцев пряди и дыша громче. А когда он наклонился к ее лицу, Стелла вдруг подумала, какие у него правильные черты лица, какая красивая линия губ и какого они на самом деле не тусклого, а бледно-розового цвета. Его брови сложились домиком, а зелено-желтые глаза открылись и посмотрели на нее с жалостью и болью. — Мне жаль, что это происходит, но еще больше мне жаль, что этого я хотел, на самом деле, больше всего. Я так… Старался ничего не испортить в твоей голове, в твоей жизни. Что стоило всего лишь потерпеть и ответить на все мои вопросы? Я не хотел ранить тебя, не хотел, чтобы ты вообще вспоминала обо всем этом, если я в конце концов тебя отпущу. Но ты меня так обидела. Ты просто в помойку выкинула все мои старания, даже не представляя, чего мне стоило все это… Держать под контролем. Ее волосы он стиснул в сжатом кулаке, а сам мелко задрожал, скаля зубы и округляя глаза, прижался лбом к ее лбу и зашипел ей в губы: — Я хотел поговорить с тобой об этом, не хотел лезть в то, чего не понимаю… Но раз уж я такой безобидный котенок, я лучше выясню все сам. Например, что заставило мужика вроде тебя откромсать себе член и сшить футляр для чужих палок прямо внутри своего неадекватного тела, — Эйден тряхнул ее голову за волосы, и дрогнула вся Стелла, вцепившись ему в руку одной рукой, а вторую уперев в торс. Оттолкнуть не получилось, хотя она не решилась толкать в полную силу то ли сознательно, то ли просто от испуга и неожиданности. Все пошло как-то совсем не так, как она думала. Но она же была уверена, что… — А? Ответишь мне? М?! Отвечай, тупой ты кусок бесполезного мяса! — Эйден зарычал сквозь зубы, на которых пенилась слюна от слов, и еще раз ее тряхнул, прежде чем потащить за волосы вниз и дернуть, разворачивая лицом к матрасу. Стелла не отвечала, онемев, а когда попробовала открыть рот, задохнулась, так ничего и не сказав, подавившись воздухом. — Что ты чувствовал, когда решил вывернуть свой хрен наизнанку и сделать из него кармашек для чужих, а?.. Так и не могу понять, хотя уже всю башку себе сломал, думая об этом. Ты чувствуешь себя… Каким, когда тебя долбят? Красивым? Желанным? Настоящей бабой, хотя на самом деле ты всего лишь никчемный, бракованный мужик, увалень, который не в состоянии даже справиться со мной? Посмотри на меня, я же не с дом размерами, не со шкаф даже, так в чем проблема?! — он достал из-за ремня все тот же двенадцатидюймовый нож и, схватив бюстгальтер на Стелле за застежку, потащил за нее к себе, чтобы перерезать двумя злобными рывками. Лезвие, казалось, зашуршало о ткань, прежде чем застежка разлетелась в стороны, лопнув. Стелла, повернувшись к нему лицом, предпочитая все же встретить проблему смело, прижалась спиной к стене. Босыми ногами она уже стояла на матрасе, на скомканном пледе, а убежать не могла даже в другую часть подвала из-за цепи. Отбиваться тоже не представляла как, держа чашки бюстгальтера руками, прижимая их к груди и сбиваясь с ритма дыхания. Что она наделала. Как ей могло прийти в голову… Просить прощения? Просить о пощаде? Отвечать на его вопросы, чтобы он успокоился, утолив любопытство? Звуки из горла не шли вообще, поэтому она тупо хватала ртом воздух, как рыба, а потом отчаялась и скорчила гримасу, но не зарыдала, просто была вне себя от обиды на себя же саму. Как она могла так сглупить. Как она могла… Быть собой? Почему, на самом деле, вместо того чтобы стать нормальным мужчиной, как все остальные, да хотя бы таким же, как этот псих, чисто в физическом плане, она стала… Бесполезным куском мяса, который чувствовал себя… Чувствовал так, как она даже не могла описать словами. Отвечать на его вопросы, пожалуй, не имело смысла. Даже если бы она хотела и была в спокойном состоянии, она не подобрала бы слов. Она не хотела самой себе-то на эти вопросы отвечать теперь, когда подумала над ними, лихорадочно соображая от страха. И когда нашла, хоть и не хотела признавать это, ответы. — Ну? Давай, тебе же нравится, когда твое крошечное личное пространство нарушают, правда? Иначе тебе бы хватило мозгов быть благодарным за то, что я так уважал его, так старался его уважать?! — Эйден шагнул за ней следом, налюбовавшись на вид беспомощной и буквально загнанной в угол жертвы. Теперь он на маньяка был похож даже больше, чем в первый день. Ну, или так же. С ножом, лезвие которого было направлено вверх, в руке, тяжело дышащий и усмехающийся от удовольствия, со своим типичным прищуром. — Ударь меня. Защищайся, сопротивляйся, ты же на самом деле такой же, как я, нет?! — он топтался в обуви на импровизированной постели, раздраженно пнул, скидывая с матраса, плед и встал к Стелле вплотную. Теперь наваливалась не она на него, пытаясь надавить своей уверенностью и вынудить сделать то, что она хотела. Теперь он вовсю нарушал границы, за которыми она считала его безобидным. Она даже чувствовала запах не только одеколона, но и геля после бритья и даже немного запах пота из-под рубашки, а дыхание, которое она вынуждена была вдыхать, отдавало пряным и было жутко горячим. — Ну, ошибка природы, что же ты всю свою уверенность подрастерял?.. Я же безобидный. Врежь мне? Толкни меня хотя бы? Отойди от меня? Что тебе мешает?.. Тебе не нравится, что я так близко, так отойди? Или тебе просто нравится?.. Стелла тоже тяжело дышала, но выдыхала сильнее и с хрипом, впадая в настоящую панику оттого, что дар речи пропал. Огромными глазами, сжавшись и ссутулившись, обнимая себя за локти и придерживая разрезанный бюстгальтер, она на него посмотрела снизу вверх, а потом сглотнула и снова опустила взгляд, отводя его. Не зная, что сказать или сделать. Потому что он был прав — если ей не нравилось то, что он делал, она должна была хотя бы закричать в самом деле, как и обещала, или попробовать оттолкнуть его, хоть и не факт, что сдвинула бы с места. Она должна была попробовать. Но прикоснуться казалось таким невозможным, и ей чудилось, что если она тронет его хоть пальцем, он сломает ей руку как минимум, что тело не подчинялось. — Ты меня достал своей никчемностью… — Эйден прошипел над ее ухом, отшвырнув нож, так что тот со звоном врезался в бетонную стену в другом конце подвала, где при всем желании Стелла не смогла бы до него дотянуться со своей цепью. Да если бы даже могла, смысла не увидела бы. Эйден, тоже тяжело сглотнув, закрыв глаза, раскрытой ладонью вел снизу вверх параллельно телу Стеллы, не прикасаясь. В паре сантиметров от нее, как будто желая ощутить только сам жар от кожи, но не погладить ее. Оказавшись на уровне ее груди, рука затряслась и сжалась в кулак, который тоже мелко и жутко задрожал. Стелла зажмурилась, а в следующий момент почувствовала не удар, как ожидала, а удушье. Маньяк, разжав свой страшный кулак, схватил ее за шею и, сжав до ужаса больно, швырнул на матрас. Промахнись он, она бы врезалась черепом со всей силы и наверняка с треском в стену и на матрас упал бы уже труп. Может, не сразу, а еще несколько минут она бы истекала кровью из пробитой головы, бессмысленно и хаотично дергая конечностями и закатив глаза, а заодно и пена текла бы из уголка рта. Но Эйден, к счастью их обоих, не промахнулся, и Стеллу просто оглушило падение с высоты лицом в подушку, на секунду все потемнело, а потом сознание, к сожалению, вернулось. Она бы предпочла его потерять, а не почувствовать, что бюстгальтер с нее все же сорвали, поцарапав при этом кожу под ключицами, да еще вроде бы сделав это нарочно. — Помогите!!! Пожалуйста, а-а-а, помогите, на помощь, помогите!!! — заорала она, наконец, сама не ожидая, с какой легкостью вырвется звук, а с ним и воздух из легких. Как будто она вынырнула из-под толщи воды, но тут ирония судьбы ее накрыла вместе с подушкой, которой Эйден врезал ей по лицу с нескрываемым удовольствием и несдерживаемой силой. Оторвать ее от своего лица Стелла, к своему ужасу, не смогла, даже когда поняла, что он убирать ее не собирался. Он не просто хотел ее заткнуть, ударив за то, что она завопила, хоть и слишком тихо, чтобы на расстоянии соседнего двора хотя бы кто-то услышал ее из чужого дома. Он просто прижал подушку к ее лицу, продолжая на нее давить, и она постоянно съезжала, что изрядно его бесило. Куда больше, чем ноги Стеллы, которые били его коленями и, когда удавалось их согнуть, попадали по ребрам и бедрам пятками, разгибаясь со всей силы. — Чертова сука, я убью тебя сейчас, тварь ты бешеная, лежи смирно! Я знаю, что тебе нравится, ты, больной Франкенштейн, не строй из себя теперь хрен знает что, мы оба прекрасно понимаем, зачем тебе лишняя дырка! Хватит… Выделываться… Ты меня сейчас доведешь так, что… — Эйден сам хрипло заорал, сорвавшись, без слов уже и особого смысла, отшвырнул подушку и зажал рот и нос Стеллы ладонью. Ее оторвать от себя не получалось совсем. Подушку еще можно было как-то сдвинуть, приподнять, вдохнуть даже, казалось, сквозь нее, но сквозь ладонь что-то не дышалось. Эйден над ней навис с покрасневшим лицом и блестящими глазами, буквально налившимися кровью, и опирался именно на руку, вдавливая ей губы и нос, который еще чуть-чуть и сломался бы. Больно было невыносимо, весь его вес как будто собирался проломить ей череп, но еще хуже была жгучая боль в легких и то, как они сжимались, вызывая судороги и заставляя грудь вхолостую подниматься, не находя облегчения. Закатив глаза и медленно их после этого закрыв, Стелла, наконец, перестала брыкаться, и Эйден, не сразу решившись свести взгляд и перестать контролировать, не убирая с ее лица руку, второй — стащил с обмякших бедер такие же дешевые, как бюстгальтер, трусы. Все, что он хотел спросить и узнать, показалось наконец и предстало для практических исследований. Стелла не поняла сразу, что руку с ее лица он убрал, прижав ее вместо этого к матрасу, придавив ее волосы, глядя вниз и не моргая. Разве что слюна не капала из приоткрытого от любопытства и вожделения рта, а свободная рука распутывала раздраженно ремень и молнию на узких штанах, под которыми Стелла все время представляла хоть и не выпирающие, но мышцы, которые не позволили бы ей ни вырваться, ни тем более убежать далеко. Да хоть до двери дома добежать не получилось бы так и так. Казалось бы, куда хуже? Но тут маньяк обратил внимание на нее, заметив, что она очнулась и пошевелила ногами, немного отползая вверх. Рука, прижимавшая ее волосы, вернулась к ее шее, надавив на горло так, что воздух снова перекрыло, и она не успела вскрикнуть, как собиралась, снова вцепляясь в исцарапанное ей же предплечье. Кровь стекала уже ей на грудь, но маньяк этого как будто не замечал, лихорадочно устраиваясь между ее ног и пытаясь впихнуть в нее свой член. Не получалось. Ни с первого раза, ни со второго, как бы он ни давил, как бы ни матерился и ни психовал, ничего не получалось, и он снова взвыл от злости и обиды, развернул ладонь так, что уперся ее основанием Стелле в подбородок, и дернул вверх, чуть не оторвав ей, судя по ощущениям, голову. Стелла выгнулась, хватая воздух ртом, буквально его глотая от жадности, так что подавилась и закашлялась, а потом ей в рот, царапаясь о зубы и давя на язык, влезли пальцы, доставая чуть не до глотки и вызывая жуткое желание заблевать все вокруг. — Убогая ты подделка под бабу, ты даже, чтобы трахнуть тебя, не годишься, ничтожество… — Эйден, поцарапав в отместку за свои поцарапанные руки, впихнул обслюнявленные пальцы ей в промежность, и Стелла застонала от боли, почему-то постеснявшись прямо закричать. — Тупая сука… Жалкая шлюха, вот и все, вот, что ты такое, ты же просто ошибка генетики. Ты не мужик, ты не осилил быть мужиком, так из тебя даже баба — дерьмо, настоящая бы хорошо знала свое место и не совалась бы куда не надо! И следила бы за тем, где и в какое время шляется! Это все ты виновата! Ты, не я! Не надо было лезть ко мне со своей жалостью и своими требованиями, корова ты неповоротливая! Не надо было вертеть передо мной своей необъятной задницей и трясти своим силиконовым выменем! Это. Все. Виновата. Только ты сама, — шипел, переходя на рык и обратно, а потом цедил он, а потом всунуть все же получилось не только пальцы, которыми он, скорее, не помог делу, а сделал гораздо больнее, чем могло бы быть, надави он членом как следует, не обращая внимания на неподатливость. Стелла, задрав руки и согнув их в локтях, вцепилась в край матраса и уже по-настоящему закричала, зажмуриваясь. Больнее на ее памяти не было ничего. Даже отходить от операции, лежа дома, было не так больно, но вместо того, чтобы извиваться и рыдать, с места она не двигалась. Дернувшись от него в первые секунды машинально, затем она подвинулась ниже, пусть Эйден этого и не замечал, увлеченный своим потоком брани и поиском оправданий перед самим собой пополам с обвинениями Стеллы. В промежности, там, где часто в последние дни ее плена становилось горячо от нереализованных потребностей, все горело и саднило, тупо пульсировало от боли, только от этого судорогами сводило и все остальное тело тоже. Ответ на вопрос, зачем она сделала с собой то, что сделала, и почему не могла быть «нормальным мужиком», она все же нашла. Она никогда не хотела его искать, потому что не хотела найти. Потому что в глубине души всегда его знала. Еще заранее, до решения поменять пол, подсознательно она знала, зачем ей это и чего не хватает в обычной жизни переодетого в юбки и платья парня. Чем ей так необходима была «лишняя дырка», и что невозможно было получить, будучи просто «парнем, который встречается с парнями». Анальный секс — это, конечно, прекрасно, и пусть у нее было преимущество, которого не было у настоящих женщин, и она могла получать от него куда больше удовольствия… Все же у них было преимущество перед ней. Преимущество, которое они не ценили и которым не пользовались, а многие даже не осознавали толком. Чувство, что ее раздавили, растерзали, унизили и втоптали в грязь, но при этом вознесли на пьедестал, воздвигли на вершину мира. Так хотели, что не получилось сдержаться, так безумно желали, так зависели от нее, что не могли с собой ничего поделать и показывали себя такими, какими были на самом деле. В глубинах их душ все мужчины, которые с ней спали, были такими, какими становились, когда впадали в ярость. Только ненавидя ее, крича, рыча, оскорбляя, пытаясь этим унизить и задеть, они вели себя так, что она чувствовала настоящую власть. И чем больнее ей делали, чем слабее и беспомощнее она себя чувствовала, тем беспомощнее и слабее были они, и от каждого рывка, который даже толчком назвать не получалось, ей становилось слаще от осознания того, что происходит. Не от того, как происходит. Не от того, с кем и почему. От осознания самого факта происходящего. А когда боль становилась приглушеннее и постепенно отходила на второй план, уступая только жару и влажному, еле слышному хлюпанью, с каждым теперь уже настоящим толчком она чувствовала себя все более неотразимой. В этом Эйден все же был отчасти прав. Доля самолюбования и торжества оттого, что она все же получила то, о чем мечтала, будучи когда-то парнем, в этом всем была, несомненно. Он считал ее красивой. С этим он не имел права спорить, доказательства были очевидны. И извиваясь, крича только от удовольствия, но громче, чем ему могло соответствовать, она ощущала себя соблазнительницей и просто богиней похоти. Мыча, подвывая, выдавая такие переливчатые стоны, что все соседи Эйдена ему позавидовали бы, услышь они, а не стали бы звать полицию на помощь «несчастной пленнице». «Какая разница, кто я. Какая разница, что я вызываю у тебя отвращение. Какая разница, что я никчемный кусок мяса, слабый, беспомощный и уязвимый увалень. Зови меня хоть хрупкой и нежной, хоть мерзкой и жалкой, зови меня хоть Стэном, хоть Стеллой, зови как хочешь, ты без ума сейчас, ты бы душу продал, чтобы трахать меня и мою «лишнюю дырку» в «бесполезной туше», — думала она, чувствуя, как еще чуть-чуть, и станет вообще не принципиально, как это все началось, потому что закончится это… — Господи, что ты делаешь. Ты серьезно? Боль куда-то делась в мгновение ока, и Стелла не поняла. Толчки тоже куда-то подевались, а, пошевелив руками, которыми она вцепилась в матрас, она почувствовала щекотку в промежности. Догадка повергла ее в леденящий душу ужас, обратив тело в неподвижную каменную глыбу и выбив холодный пот. «Боже, нет. Только не это. Быть не может. Пожалуйста, бога ради, пресвятые угодники…» — Я буду столь великодушен, что могу выйти ненадолго. У меня были вопросы, но я принес тебе обед, так что… Если хочешь пообедать в одиночестве, я могу не мешать в этот раз. Сегодня, по крайней мере. Если тебе нужно время… Подумать там, например… Или закончить… Это. Мне, если честно, теперь тоже нужно либо подумать об этом как следует… Ну, и устаканить, наверное, в сознании. И сопоставить с тем, что я собрался с тобой обсудить. Либо постараться забыть. Но будет тяжело такое забыть, ты же понимаешь. «Господи, за что». Стелла медленно вытащила руки из трусов, незаметно вытерев пальцы о трусы же, повернулась на бок, спиной к двери подвала, и натянула покрывало сначала до подбородка, а потом — и на голову тоже. Она не помнила, когда заснула, но это было точно до того, как урок Эйдена с его учеником на самом деле закончился. Должно быть, это было, когда она слушала, как они повторяли спряжение глаголов, и голос казался таким монотонным… — Я думаю, толстый намек я уловил. Я оставлю поднос здесь. Остывшим все это будет мерзким, просто предупреждаю. Я великодушен, но я тебе не домработник, бегать и разогревать не стану. «Умирай. Умирай. Не дыши», — обращалась мысленно к себе Стелла в отчаянии, зажмурившись до боли в глазах и цветных кругов. Дверь подвала закрылась с привычным грохотом, и Стелле показалось, что она услышала «Срань господня, никогда не видел, чтобы кто-то так…» голосом маньяка, прежде чем шаги удалились.