Последняя попытка (экс-Исгомдлинмтойоккрссь)

Понаблюдав за Стеллой и будто собираясь с мыслями, Эйден ушел из подвала, когда она вернулась из душа. Она не успела удивиться тому, что он даже не закрыл дверь подвала снаружи, как-то беспечно дав ей шанс ломануться следом, как он вернулся через секунду с диванной подушкой в руках. — Не прислоняйся спиной к стене, — он протянул ее ей, но Стелла затормозила, не понимая, какая разница, и он сам пропихнул ее между бетонной стеной и ее спиной, — я не смогу вызвать тебе врача, если ты здесь расклеишься. Стелла, поерзав, притерлась голой спиной к подушке, все так же обнимая себя за бока и придерживая тем самым новый плед взамен старого, который дотошный чистоплюй-маньяк отобрал вместе со старым лиловым бельем. В этот раз новое — было оранжевым, что не могло не радовать, а плед оказался темно-красным. Тоже не новым, как и предыдущий, тоже с короткими мягкими шерстинками. Цепи на ее ноге больше не было, она появлялась, только когда Эйден занимался со своими учениками, а так будто он не боялся, что она попробует сбежать, даже если на пару секунд оставлял дверь подвала не запертой, бродя туда-сюда с вещами. В общем, он был прав, и Стелла сама не представляла, как метнулась бы голой или почти голой в попытке побега в дом, планировку которого себе не представляла. Она обличала себя в конформизме и приспособленчестве, но потом думала, как холодно на улице, как там грязно и незнакомо, скорее всего, а в подвале температура ровная, есть телевизор, собственная ванная, пусть и такая тесная, и теплый плед с шерстинками. Эйден глянул на деревянный стул в дальнем углу, закатил глаза чуть заметно, явно не рассчитывая, что она это заметит, и опустился в мягкое кресло, прикрученное посреди подвала к полу. Стелла на него искоса поглядывала, согнув ноги и сжавшись в клубок, обняв себя под пледом. Влажные волосы, зачесанные назад, с одной стороны падали на голое плечо, а лицо было таким светлым и свежим, что Эйдену мерещился запах озона или брызг на набережной. — Я хотел извиниться за то, что тебе тут несладко. Я понимаю, что у всех есть определенные потребности… Хоть я и не замечал, чтобы у тебя был какой-то поклонник. — У меня его и не было. Если не считать одержимого сталкера, который может похитить и держать в подвале. Но он не считается, правда, потому что мы же говорим о сексе. А у моего сталкера с этим никак. Эйден улыбнулся, откинувшись в кресле и барабаня по подлокотникам пальцами. — Когда я принес тебе вчера обед, я как раз хотел поговорить о том, что… — он нахмурился, сдвинув брови и глядя на стену, будто отвлекся. — Мне непонятно, как ты чувствуешь себя. Как у тебя с самоощущением? Что такое «быть физически тобой»? Как бы ты сама это описала, чем это отличается от того, что было до того, как ты… Изменилась? — Хочешь поговорить о том, что я чувствую, «потеряв» член и «получив» вагину? Не чувствую ли, что лишилась чего-то важного? — Можно и так это назвать. Я просто не понимаю смысла изменений. Если ты — это, условно говоря, сознание в теле, то твое сознание всегда было таким. Ты была женщиной, даже когда тело не соответствовало некоторыми частями анатомическому определению женщины. Неужели женщине, если она действительно чувствует себя самой собой, важно, что у нее с телом? Разве это мешает быть собой? Значит, сознание зависит от тела? — Я думала об этом до операции и тоже считала какое-то время, что тело ничего не значит. Что операция ничего не изменит, и если я до нее не чувствую себя полноценной, то не почувствую и после нее. — И это оказалось не так? — Ну… Скажем, я была права, но не во всем. После операции многое меняется, самоощущение становится совсем другим. Но это не влияет на чувство полноценности, если честно. Но это многое дает, чего невозможно получить без операции, и это я, получив возможность сравнить, поняла уже после. — Расскажи мне об этом. — Я бы не хотела это обсуждать, — Стелла, прижавшись затылком к стене над подушкой, долго на него посмотрела с еле заметно изогнувшей губы улыбкой. — Я не спрашиваю, чего ты хотела бы. Я просто хочу узнать. Если бы меня волновало, хочешь ли ты обсуждать такие вещи, я бы не похищал тебя, ты же понимаешь. Я бы попробовал узнать это, как все обычные люди, просто общаясь с тобой, познакомившись по-нормальному и иногда спрашивая про это, а потом делая вид, что «ничего страшного, если ты не хочешь об этом говорить, давай поговорим о путешествиях, карьере и кино». Но я хочу узнать и врать о том, что «ничего страшного, если ты не расскажешь», не буду. Мне надо знать, — Эйден оттарабанил, как будто ожидал ее ответа и готовил свой заранее, а потом уставился на нее не моргая, хоть и с довольно спокойным видом. Ему не нужно было таращить глаза или выглядеть злым, чтобы заметно было, как искренне он что-то говорил. Стелла вздохнула, обняла себя покрепче, хотя Эйден со своего места все равно видел ее ребра и край груди. И старался на это не смотреть. — Я думаю, каждый человек в какой-то момент чувствует себя потерявшимся и бракованным. Не верю, что хоть один адекватный человек может думать, что все в нем идеально, и что он именно такой, каким его хотели видеть его родители, или каким он нужен своим партнерам. Никто не соответствует ничьим ожиданиям. Начальство ждет куда большего, учителя, люди в целом. Так что когда я начинаю чувствовать себя мутантом и уродом, я просто иду в магазин, покупаю банку чипсов, шоколадку, иду домой, съедаю это, и мне становится легче. Ты никогда не чувствовал себя бракованным? Не таким, каким просто надо быть, чтобы кому-то понравиться, быть признанным кем-то или… В чьем-то обществе? Ты никогда не пытался вступить в братство в университете, не проходил собеседования по работе? — Я чувствую себя бракованным прямо сейчас, — хмыкнув и вдруг увлекшись изучением своих ногтей, ответил Эйден, перестав сползать по креслу от усталости и сев ровно. Стелла не была уверена, но сама она обычно меняла позу на более замкнутую, когда нервничала. Ее похититель сгорбился, облокотившись на один из подлокотников и начав колупать пальцы одной руки ногтями другой. Спрашивать у него, что он имел в виду, было бесполезно, так что она помолчала и решила, что ничего не теряет от того, что расскажет ему то, что он так хочет узнать. Ей всегда казалось, что она либо не расскажет подобных вещей никому, либо сможет рассказать только идеальному человеку, который будет вызывать у нее чувство тотального доверия, которому не страшно открыть все, что ранит ее в глубине души. То, чем ранит себя даже она сама. Субъективно говоря, она не считала его таким человеком, и вот уж кто-кто, а он доверия не вызывал по очевидным причинам. «С другой стороны, кто вызывал его больше?» — подумалось вдруг ей после мысленного отказа. Был ли в ее жизни до этого хоть один человек, который, получив столько власти над ней и возможностей, не причинил бы ей до сих пор никакого вреда? Она не могла в это верить, потому что не было возможности проверить. И тем не менее она не поручилась бы ни за одного из своих бывших и даже за своих друзей, представив их на месте маньяка-уборщика. «Ну, сейчас еще не хватало начать считать его достойным доверия больше, чем люди, которые никого не похищают», — поглумилась она сама над собой, прежде чем вздохнуть и решить признаться во всем, что он захочет у нее узнать. В конце концов, разве у нее есть выбор? Если он узнает все, что ему нужно, он может ее как убить, так и отпустить. Если убьет, ей будет явно не до сожалений об излишней откровенности, а если отпустит, она сможет забыть обо всем этом и никогда не переживать о том, что у кого-то осталась информация, которой ее здорово можно ранить. Люди и без того способны были задеть ее словами, которые причиняли даже больше боли, чем факты. Они всего лишь догадывались. Догадки всегда были страшнее, жестче, грубее и ранили больнее, чем настоящие чувства и мысли, которые были у Стеллы по поводу всей этой темы. Помня о сне, из-за которого теперь смотреть на маньяка и не краснеть от стыда стоило огромных усилий, можно было точно сказать — сама себя Стелла могла оскорбить куда безжалостнее, чем настоящий Эйден. Ее подсознание наделило его такой жестокостью, которая наяву не проявлялась совершенно, и Стелла себя за это немного презирала. Даже он, даже маньяк, который решил запереть ее и выпытывать очень личные вещи, заставлять рассказывать о тайнах, которые никто не должен был узнать, относился к ней с большим уважением и трепетом, чем она сама к себе. Она до сих пор не понимала, почему в ее сне он был таким ублюдком. Потому что она подсознательно боялась, что рано или поздно его трепетное и уважительное отношение провалится с треском, достаточно только как следует его довести? И тогда он раздавит ее морально, так что она не сможет этого пережить? Но все равно все сводилось к тому, что она допускала чью-то ненависть к себе до такой степени, чтобы наговорить ей всего этого. А значит, в глубине души допускала, что заслуживала подобных слов и могла вызывать все эти чувства, производить впечатление уродки, мутантки и прочего-прочего. «Я иногда ненавижу себя больше, чем кто угодно может ненавидеть меня», — подумала она, обнадеживая на случай, если то, чего она боялась, все же произошло бы рано или поздно. — Когда я проснулась после операции, это было, как, знаешь… Когда просыпаешься после очень реалистичного кошмара, лежишь, смотришь в потолок и дышишь так… Не можешь надышаться. И проходит несколько секунд, прежде чем ты понимаешь, что все это было не по-настоящему, что за тобой никто не гнался, и все такое. И в эти несколько секунд ты все еще ты «прежний». Но когда ты понимаешь, что наяву все не так, как было во сне, ты моментально чувствуешь себя иначе. И тебя «отпускает». Вот так я почувствовала себя, когда очнулась. Сначала я просто смотрела в потолок и ощущала себя прежней, в общем, ожидала, что встану с кровати и начну собираться на работу, ну, понимаешь, как всегда. Но потом я как будто вспомнила, где я и что со мной. Как если бы я успела уже забыть об этом. И я была в таком шоке, понимая, что это уже произошло, это не изменить и это навсегда. Что я никогда не буду прежней, что я совсем другой человек, совершенно другой. Тогда я совсем не думала о том, что анатомия ничего не меняет. Для меня это изменило многое, почти все. Я еще несколько недель не могла оторваться от зеркала, при первой возможности тупо раздевалась догола, стояла перед ним и крутилась… — Ты чувствовала себя красивее, чем раньше? — Не красивее. Совершенно другой. Это даже не описать словами, просто восторг от ощущения, что то, что я видела в зеркале, принадлежало мне. Что вот это — воплощение того, кто я есть. — А из-за чего изначально ты решила все же, что операция тебе нужна, если сама говоришь, что думала, что она ни на что не повлияет? Казалось, что вопрос он задал, зная ответ, и Стелла уставилась на него помрачневшим взглядом. Эйден смотрел без единой эмоции, пока снова ее взгляд не оказался тяжелее, и он не улыбнулся. «Мудак», — подумала она. — Я говорил, что тяжело будет забыть то, что я тут увидел, когда зашел. Что тебе такого снилось, что… Ты себя хоть не покалечила? Я не уверен, что ты там делала под покрывалом, но выглядело это… Жестоко, я бы даже сказал. — Да я вообще предпочитаю хардкор, я такая. — Серьезно? — Эйден высоко поднял брови, искренне не уловив, где закончилась откровенность и начался сарказм. — Шуток не понимаешь? — Стелла прищурилась, но так, будто огрызнулась. Не хватало только зубами блеснуть и щелкнуть. — Ты в самом деле пошла на операцию только из-за секса? Даже не из-за него, а из-за представлений о том, каким он будет, если ты изменишься? Обычная похоть перевесила этическую сторону вопроса? — В смысле «перевесила этическую сторону»? — В смысле, с точки зрения личности и психологии, ты даже не считала целесообразным подвергать здоровье и жизнь риску, потому что с каким бы то ни было телом ты это все равно ты, я правильно понял? — Ну да. — И ты нравишься себе, и пусть сейчас ты… Воспринимаешь себя совсем иначе, чем раньше, но если бы ты не сделала операцию, ты бы не знала о том, как почувствовала бы себя после нее, так? И ты бы не жалела, что не сделала ее? Ведь тебе нравилось быть такой, какой ты была и тогда? — И к чему ты ведешь?.. Какое отношение это имеет к «похоти»? — Самое прямое. Тебе не настолько хотелось узнать об изменениях самовосприятия, чтобы пойти на операцию. Но тебе так хотелось узнать о возможностях в сексе и ощущениях, наверное при нем, что ты на это все же пошла? Повисло молчание. Стелле нечего было ответить. В самом деле, почувствовать себя анатомической женщиной не было такой манящей перспективой, чтобы рискнуть здоровьем и жизнью, когда она была еще парнем в платье и с силиконовой грудью. Ей было и так неплохо. Не считая одного аспекта. Очень хотелось почувствовать, что такое иметь «эту штуку» у себя между ног вместо «той штуки», которая там была. Стелла сидела, кусая щеки изнутри, обнимая себя теперь уже не за бока, а обхватив руками колени, прижав их к груди, так что покрывало стало прикрывать еще меньше. Очертания идеально округлых форм Эйдену стало видно лучше. Стало бы, если бы он на них смотрел, но он не отрывал прищуренного взгляда от ее лица. Она была морально сильным человеком, это он понимал, даже не думая о ней. Она была ужасно ранимой, хрупкой и нежной, это он разглядел позже. Но в ней было что-то еще, и вытащить на поверхность это было сложнее и оттого — только интереснее. Это было чем-то, чего не было ни у женщин, которых Эйден знал, ни у мужчин, ни даже у мужчин, которые одевались как женщины. Он фанатично изучал «вопрос», читая блоги, литературу о психологии подобных людей, оценивал точку зрения, которая называла это явление болезнью, а операцию по смене пола — методом лечения через непосредственное удаление главной причины недовольства пациента самим собой. Никто из тех, кого он успел изучить, не обладал тем, что было в Стелле. И он даже не мог придумать этому названия. — Я пыталась найти слово. Не уверена, что получилось, но… Это что-то вроде уязвимости, как ты назвал. Но мы понимаем это слово по-разному, так что я пытаюсь найти другое слово, — Стелла подняла на него прохладный взгляд, тоже прищурившись, но не из обиды или недовольства, а сделав его таким цепким, будто пыталась найти ответ в лице самого Эйдена. Будто он и в этот раз знал ответ заранее, прежде чем задал вопрос. Он не знал. Такие вещи он и хотел узнать от нее, потому что сам найти ответ не смог. Взгляд она практически сразу же опустила и вздохнула, расплела руки, которыми обнимала колени, и взялась ими за край покрывала. Ноги разъехались медленно в стороны и вперед, остановившись у края матраса, чтобы не становиться на холодный пол. Руками она прижимала покрывало к груди, а потом отпустила, решив не тянуться за бюстгальтером, который ее достал и лежал под подушкой. Эйден молчал, одной лишь силой воли не позволяя выражению лица измениться. На самом деле молчал он не потому, что настолько хорошо себя контролировал, а потому что по какому-то закону подлости от волнения слюноотделение резко усилилось. Чтобы сказать хоть слово и не захлебнуться, ему пришлось бы сглотнуть, и это было бы так громко и заметно, что Стелла бы поняла, как он занервничал. Она на него смотрела не отрываясь, хоть и сидела полубоком, не так уж открыто. Запутанные и влажные волосы, спускаясь по плечу и груди, прикрывали левый сосок, а в остальном торс было видно отлично и периферийным зрением. Эйден начал подозревать, что если не сглотнет и не моргнет, от напряжения задохнется. — Я никому об этом не говорила. В смысле, я ни с кем не разговаривала об этом. Не думала, что вообще можно с кем-то о подобном говорить. — Могу себе представить, — ответил Эйден, хмыкнув, скрыв за этим звуком тот, с которым он тяжело сглотнул, проведя одновременно рукой по волосам, чтобы отвлечь внимание от дернувшегося кадыка. — Я просто хотела уточнить, чтобы ты понимал, что с объяснениями таких вещей у меня туго. Объясню как смогу. И, знаешь, что еще хуже?.. Я не думала, что я захочу когда-нибудь с кем-то об этом поговорить. Но я хочу. Эйден только двинул бровями вопросительно больше, чем бодряще. — Ты слышал о фантомных болях, которые испытывают люди, потерявшие конечности в авариях или на войне? Они просыпаются посреди ночи от ноющей боли в ноге, к примеру, а когда за нее хватаются, вспоминают, что ее нет до самого колена или выше. У меня иногда бывает ощущение, что член у меня все еще есть. Это, наверное, мышечная память. Практически всю жизнь я знала, каково было ощущать его, и до сих пор могу просто машинально прикоснуться к нему, хотя его нет, — она раздвинула колени, и покрывало между ними провисло, прикрывая тело только от пояса и вниз. Пальцы одной руки согнулись полукругом, будто держали яблоко и не могли его до конца обхватить, а пальцы другой — сложились кольцом чуть выше и сделали несколько движений по невидимому стволу вверх и вниз. — И каково чувствовать, что его больше нет? Как ты чувствуешь то, что сейчас у тебя… — До операции, когда он был, я никогда не чувствовала себя так. Именно это изменилось, и именно этого я не ожидала в таком… Объеме, что ли. Я не думала, что физически женщины чувствуют себя настолько… Доступными? Беспомощными, как ты сказал. Ты был прав. Никогда мне не было так страшно на улице ночью, к примеру, как после операции. У меня не было такого ощущения, когда я точно знала, что если «вон те бухие типы», идущие за мной по переулку, решат, что я женщина, поймают и начнут срывать одежду, они поймут, что я парень, и тогда будет гораздо хуже, чем если бы я правда была тогда девушкой, и меня бы просто изнасиловали. Ну, понимаешь. Они могли бы изнасиловать и убить, а могли просто запугать и не убивать потом. Но если бы они поняли, что перед ними такой человек, как я, их бы точно накрыло и они бы сделали мне много чего хуже, чем просто изнасиловать. И даже хуже, чем убить, потому что гораздо больнее и унизительнее, прежде чем убить. Но я почему-то так не нервничала, как когда уже знала, что если меня кто-то схватит и разденет, он ни за что не догадается, кем я была раньше. Но мне стало страшнее жить и ходить по таким переулкам. Я подобрала слово, может, оно подойдет. «Обладание». До операции даже я сама не верила, что человек может мной «обладать», и трахаться в анал, знаешь, не то же самое. Нет чувства обладания. Есть чувство «запасного варианта», альтернативного способа, и все такое. Но это все будто замена при отсутствии чего-то настоящего. Как соевое мясо вместо настоящего, хотя тебе, вегану, наверное, не понять. — Вегетарианцу, не вегану. И я раньше ел мясо, так что понять могу, — Эйден машинально поправил, и Стелла хитро улыбнулась, двинув бровями, оставив руки лежать между раздвинутых ног. — Когда я думаю о том, что видели те парни, с которыми я спала до операции, я понимаю, что они не воспринимали меня как кого-то, кем можно обладать. Кого можно «взять», если ты понимаешь, о чем я. Над кем можно почувствовать целиком и полностью власть и контроль. Они видели девушку выше пояса, а ниже пояса смотрели и думали что-то вроде «ну, по крайней мере можно вдуть ей между булок, тоже же вариант». Для них, может, и да. Для меня — не то же самое. Что-то не то. То есть тогда я не могла сравнить, мне и этого хватало, но я не была довольна тем, что имела, понимаешь? Я, может, максималистка, но то, что я знала, что можно получить еще больше, мешало радоваться тому, что есть. Я хотела понять, каково это, когда «по-настоящему» предельно принадлежать кому-то, зависеть на сто процентов. Тупо? — Не знаю, — Эйден пожал плечами, — я понимаю все с твоих слов, я не могу сказать, тупо или нет, просто не понимая и не зная. С рациональной точки зрения, конечно, тупо, потому что какая разница, где у тебя чужой член, если человек, который в тебя его пихает, физически сильнее? Он контролирует тебя так же, как если сунет в другую дырку. — Вот и я об этом же. С логической точки зрения, разницы нет никакой, и все это не принципиально. Но на самом деле чувствую я себя совсем иначе, — Стелла тоже пожала плечами, но, скорее, повела ими, и Эйден снова подумал, что грудь ей сделали потрясающе, — даже от мыслей об изнасиловании я возбуждаюсь и чувствую себя… Трофеем. Даже если тот, с кем я сплю, на самом деле всего лишь самоутверждается за мой счет, я с ума схожу от удовольствия. От удовлетворения осознанием того, что он искренне думает, что владеет мной, обладает, что я ему принадлежу, что я растворяюсь в нем, что меня больше нет, что он меня «познал», понимаешь? Если он знает, что раньше я была парнем, этого чувства нет. Я знаю, что тогда он все равно не воспринимает меня как любую другую женщину и не относится так же. Не хочет подчинить, получить, захватить, взять и присвоить себе. Он относится ко мне как к равному, ожидает чего-то такого, чего не ожидает от женщины, а когда я не выполняю то, чего он ожидает, он презирает меня и испытывает… Отвращение, гнев и все такое. Я не хочу, чтобы мне делали больно за то, что я не «такой же парень, как он». Я хочу, чтобы меня мечтали получить и владеть мной. Как они делают это с женщинами. — Я не думаю, что ты такой же, как я… Человек, — зачем-то заверил Эйден, — я не ожидаю от тебя тех же взглядов, желаний, целей, что имею сам. Да я ни от кого их не ожидаю. Даже от мужчин, которые считают себя мужчинами. Они не обязаны смотреть на мир так же, как я, и соответствовать моим представлениям о мужественности. Они не обязаны оправдывать мои ожидания, так что я не разочаровываюсь в них. Я не понимаю тебя, но, если честно, твои взгляды отличаются от того, что я слышал от женщин, насколько у меня вообще была возможность поговорить с ними об этом же. Ты в курсе? Ни одна из них не думает так же, как ты. — Потому что ни одной из них не довелось выбрать это сознательно. Они родились такими, и посмотреть на это со стороны у них не было возможности. Когда человек не выбирает что-то, он всегда сомневается, то ли это, что ему нужно на самом деле. И только когда он чего-то не имеет, а получает это по собственной инициативе, он действительно это ценит и уверен, что это именно то, чего он хотел. — Я не сомневаюсь, что мне нравится быть собой, хоть я этого и не выбирал. — Это ты так думаешь. Что не выбирал. Мы выбираем, кем нам быть, каждый день. — Я понял, кого ты мне напоминаешь, — Эйден хмыкнул вдруг, а Стелла, наоборот, перестала улыбаться, — я просто думал о том, почему я не могу испытывать к тебе отвращения. Ну, знаешь. Не могу ничего поделать с отвращением к переодетым мужикам под полтинник. Не воспринимаю этих трансвеститов с синими от щетины подбородками, такими, что через весь грим просвечивает эта синева. Я представляю, как они приходят домой, раздеваются, смывают всю штукатурку, снимают парики, оказываясь под ними практически лысыми или, еще хуже, плешивыми стариками. Не говоря об отвисших по колено яйцах и сморщенных членах, которыми они никогда не пользовались. К тебе у меня почему-то не было такого отвращения, как к ним. — …и на том спасибо, — передернувшись, неуверенно поблагодарила Стелла. — Я понял, в чем причина этого. В том, что как мужчины тебя никогда и не было. Когда ты стала такой? Ну, самой собой? Когда отрастила волосы, когда сделала грудь? — Волосы отрастила еще в школе, грудь — сразу после нее. — Парни в таком возрасте редко отличаются от девушек физически. Ну, ты понимаешь, о каких парнях я говорю. О тех, кому повезло с генетикой, и обошлось без ужасных уродств на лице, и кто не подсел на добавки, чтобы раскачаться для школьной спортивной команды. Среднестатистический парень от девушки в выпускном классе практически не отличается, мужчинами они себя еще не воспринимают. Если ты прекратила быть такой еще в том возрасте, ты никогда не была мужчиной, а потом просто… Стелла опустила взгляд, и Эйдену показалось, что она даже немного порозовела, снова позволяя расползтись по губам улыбке. — Ты в каком-то смысле вылитый Питер Пэн, — Эйден подождал, пока она поднимет удивленный взгляд, а потом усмехнулся. — Ты сейчас серьезно назвал меня «потерянным мальчиком»? — Нет, Питер Пэн просто опекал потерянных мальчиков, сам он был в порядке, — Эйден пожал плечами, будто она сморозила глупость. — А, ну, это многое объясняет. А потом Питер Пэн превратился в Венди? — Улетел из Неверлэнд и вырос, как и было в каноне. Только будучи Венди. Может, в том и была суть истории? Что некоторые люди просто не вырастают, если не изменятся? Мальчиком он покинуть Неверлэнд не мог, потому что ему не суждено было стать мужчиной. Но смог как девочка, потому что женщиной он стать мог. Тебе не кажется, что в этой версии есть смысл? Что если захотеть, трактовать сказку можно как тебе нравится и найти в ней себя? — Ты правда не думаешь, что я всего лишь перешитый мужик? — Ты никогда не была мужиком. Ты была парнем, но в том возрасте это еще даже ничего не значило, ты же ничем не отличалась от девчонок. Что тебе давал твой член в трусах, который никто не видел? Разве ты спала с кучей одноклассниц, утверждая тем самым свою мужественность и состоятельность как самца? — Никогда. Эйден подавился. — В смысле… — В смысле, да. Я никогда не совала член ни в одну девушку. У меня был секс с девушками. Как после операции, так и до, представь себе. Но это никогда не был гетеросексуальный секс, как ты его себе можешь представить. — У тебя на них просто не стоял? — Стоял, потому что меня возбуждало происходящее, но… Засунуть его в чужое тело я не могла. Просто. Никак не получалось. Психологический тормоз какой-то. Я бы не стала даже пытаться, потому что это казалось… Противоестественным. — В тебе много странного. — Это говорит маньяк-похититель? Эйден фыркнул, вытаскивая из кармана телефон, чтобы посмотреть время. — Тебе пора на урок? Может, в этот раз без цепи обойдемся? — Нет, не на урок. Стелла помолчала, снова кусая изнутри щеки и глядя на свои ноги под покрывалом, прежде чем произнести то, что не успела толком обдумать. Обдумывать было страшно, потому что она не хотела испугаться собственной идеи и не озвучить ее. Потому что хорошо понимала — обдумав ее как следует, она бы увидела, какой тупой эта идея была. Она и так это понимала, без обдумываний, но на сто процентов уверена не была и решила рискнуть. В конце концов, правда очень хотелось, и что она от этого теряла? Он был вовсе не тем маньяком, который приснился ей в эротическом кошмаре. Он не испытывал к ней отвращения и не пытался бы унизить ее в «этом деле». Он ломал ее представления о том, как мог воспринимать ее мужчина, знавший о том, кем она была раньше. Он ничего не ждал от нее, не требовал, не смотрел с разочарованием. Пропал даже странный страх перед неизвестным, который сквозил во взгляде, когда она только оказалась в подвале и увидела его. — Может, займемся кое-чем, если ты никуда не торопишься? — Нет, — Эйден отказался так быстро и таким ровным тоном, что у нее глаза полезли из орбит, и когда он встал из кресла, она тоже подскочила, насколько ловко это получилось, придерживая покрывало. — Не то чтобы я настолько с ума сходила без потрахаться, и не подумай, что меня это задело или оскорбило, но просто почему? Что за резкость такая? Ты так ответил «нет», как будто прямо ожидал, что я предложу. — Не ожидал, — Эйден, не удержавшись от улыбки, покачал головой, продолжая смотреть в телефон и начав что-то набирать, вроде бы даже сообщение кому-то. — Значит, думал заранее, что я могу предложить? Еще раньше, что ли? Допускал, что могу? Ты вообще, что ли? Ты серьезно? Правда готовился к такому, да еще с ответом определился? Ты о себе офигеть какого высокого мнения, знаешь? Не то чтобы ты такой стремный, но для меня странно, когда человек в себе так уверен. — Извини, со вчерашнего дня не очень уверен был в том, что у тебя на уме, потому что до этого вообще не ожидал, что у тебя есть такая потребность в сексе. Но после задумался. Ничего не могу поделать, просто не могу забыть этого. Ты меня ужасно впечатлила, моя психика вряд ли когда-нибудь от этого оправится, а память точно никогда не сотрет это, — Эйден в шутку пожаловался, пожимая плечами, не отрывая взгляда от телефона и набирая текст уже обоими большими пальцами. Он отступил к двери подвала, и Стелла невольно шагнула за ним, чувство собственного достоинства, а заодно, наверное и важности, требовало объяснений. — Тогда почему «нет»?! Ну, просто ответь мне, я не буду переубеждать, сдался ты мне триста пять раз со своими заскоками! Я просто предложила, если ты тоже хочешь, потому что мы могли бы помочь друг другу, типа, ну, ты понял. Но если ты не хочешь, то я тоже не хочу, потому что ты мне не нужен вот совсем, уж поверь. — Да я верю. Я просто не могу. Стелла замерла, как налетев на слишком чистую стеклянную дверь заднего двора. Такое с ней бывало. По ощущениям его заявления были такими же шокирующими и оглушительными. — О. В смысле… Ты… Ну… Проблема у тебя с этим?.. Извини тогда, я не хотела… Эйден перестал что-то писать и приподнял голову настолько, чтобы только взглянуть на нее исподлобья. — Чего? — Ты импотент, я так поняла?.. — Господи… — он сначала подавился воздухом, потом задохнулся, а затем закатил глаза и скорчил гримасу тотального разочарования в ее умственных способностях. — Что?! Что я сказала? Ну, извини, я же не знала, я правда не хотела тебя задеть! — Да не поэтому я не могу, дура! — Ладно-ладно, чего такой нервный?! Как будто я тебя… А, ну да. Импотентом я тебя и назвала, — Стелла невольно усмехнулась. Хуже провокации она и придумать бы не смогла, сама поражаясь тому, как невольно его зацепила. — Тапки надень, вагину отморозишь, — Эйден кивнул ей на раскиданные у матраса тапки и отвернулся, опять утыкаясь в телефон. — Не надо меня отвлекать, я не настолько тупая. — Не надо меня провоцировать, все равно не поможет. У нас ничего не будет, просто заранее сообщаю. Я не хочу сказать, что с тобой что-то не так, просто… — Не надо сейчас говорить, что «дело не во мне, а в тебе». — Дело, правда, не в тебе. Ну, не полностью в тебе. В тебе оно только немного, а во мне — в основном. — Ты, блин, так отказываешь, что интрига нарастает. Учись делать это жестче. — Я уже сказал тебе сразу же «нет», ты пристала со своими догадками, — маньяк дернул плечами раздраженно и чуть ли не обиженно. — Да в чем дело тогда? Что не так-то со мной и с тобой, что мы даже просто потрахаться не можем? Просто очень хочется. Ты видел, как мне хотелось, я чуть с ума не схожу уже. И мне не грозит вагину отморозить, она ж горит прямо вся, чтоб ты знал! Эйден остановился, снова оторвался от телефона, чтобы на нее посмотреть. Стелле было параллельно то, как в его понимании звучало то, что она городила. Она рассказала ему сегодня все то, о чем не смогла бы поговорить даже с психоаналитиком, ей больше не казалось целесообразным скрывать что-то в своем характере. — Ладно. Объясняю по-быстрому и ухожу. Я вступаю в половые контакты только двумя… Образами, скажем. Либо трахаюсь, либо, извини уж за пошлость, занимаюсь любовью. Трахаюсь я с теми, кого воспринимаю не иначе, чем как мясо с нервными окончаниями. Обычный скотский трах, чтобы удовлетворить то, что тебя сейчас так мучает. Любовью я занимаюсь с теми, в ком вижу личность, чьи тела для меня не воспринимаются в отрыве от их личностей. То, как я трахаюсь и как занимаюсь любовью, очень отличается даже в рамках физических действий. Поняла? Стелла смотрела на него, сдвинув брови, прищурившись и приоткрыв рот. — Короче… Если я все уловила, то… Ты не можешь трахаться со мной, потому что видишь во мне личность, хотя это мы еще давно выяснили, и это я могу понять… Ну, тогда займись со мной любовью? Я не против. Эйден уставился на нее как на умственно отсталую. Стелла продолжала смотреть на него взглядом «в чем проблема-то?» Молчание затянулось. Атмосфера стала совсем неловкой. — Ты как бы не понимаешь, да, что любовью занимаются с теми, к кому есть… Давай, закончи фразу? — Любовь? — радостно предположила Стелла. — Пять баллов. — А-а-а… — до нее, наконец, дошло, и она закатила глаза, а потом и вовсе их закрыла. — Вот оно как, значит. Нет вопросов. Очень жаль, что тебе пришлось мне все это рассказывать, ты же не обязан, это не мое дело. Если бы я хоть догадывалась, я бы ни за что не спросила. — Если бы я не хотел отвечать, я бы не стал. Ты не в том положении, чтобы я должен был отвечать на твои вопросы, если ты забыла. «Подумаешь», — подумала она в ответ, а вслух только хмыкнула, усаживаясь обратно на матрас и складывая ноги по-турецки, накрываясь пледом и потянувшись к телевизору. — Так что напомню еще раз: между нами никогда ничего такого не будет. — Без обид, но если бы я знала, что под «ничего» ты имел в виду отношения, а не просто секс, я бы даже и предлагать не стала. Ничего такого мне от тебя и даром не надо, — она пожала плечами, ерзая и устраиваясь среди теперь двух подушек удобнее, не глядя на Эйдена. — Это очень хорошо, — с облегчением кивнул он и вышел из подвала. Замок не громыхнул, и Стелла перевела на дверь взгляд, не понимая, почему он оставил ее открытой. Забыл? Или нарочно, проверяет ее вроде как? Дверь начала открываться, и взгляд в панике метнулся к экрану телевизора, как будто надо было не просто пошевелить глазными яблоками, а метнуться всем телом из одного угла подвала в другой. Эйден вошел с вытянутой коробкой длиной с его руку от кончиков пальцев до самого локтя. Она упакована была в блестящую подарочную бумагу, а один из ее концов даже оплетал бант из ленточек. — Это тебе. Еще раз хочу извиниться за то, что тебе тут нелегко. Стелла даже не уверена была, вслух она промямлила «спасибо» или это у нее в голове так прозвучал собственный голос. Маньяк ушел, совсем заглохнув в своем телефоне, но на этот раз не забыв запереть дверь снаружи, и она решила, что внезапный подарок можно открыть «без свидетелей». Она по-прежнему надеялась, что в подвале и, особенно в ванной, скрытых камер он не понатыкал. — Вот же мудак… — это она точно пробормотала вслух, выпучив глаза и вытащив из коробки очень длинный двухсторонний фаллоимитатор. Он был из прозрачного силикона, и в нем застыли звездочки из цветной фольги. «Самотык для принцессы», — обозвала его Стелла, вертя перед глазами и думая, можно ли его мыть водой с мылом или гелем, которые были в ванной. Что хуже всего — он был лиловым. Или хуже было то, что она задумалась над тем, кому так увлеченно писал маньяк. Или хуже было то, что первыми ей в голову полезли не догадки о том, что он мог начать сдавать ее в аренду ужасным дальнобойщикам, чтобы подзаработать, ведь он мог это сделать. Первой возникла мысль о том, что у него была подружка, которая и не подозревала о том, какими делишками он занимался у себя в подвале. «И с которой он занимается этой своей любо-о-овью…» — Стелла поморщилась, намывая свой подарок в раковине.