Последняя попытка (экс-Исгомдлинмтойоккрссь)

Как ни казались бы Стелле все дни и ночи одинаковыми, все вечера, как близнецы, похожими друг на друга, этот вечер почему-то отличался. На нее напало ощущение неизбежности предначертанного кем бы то ни было и где бы то ни было. В книге судеб каким-то богом или целой шайкой богов-шарлатанов, которые позволили ей попасть в подвал какого-то полудурка. Таких людей, как «ее» маньяк, она не встречала раньше и не уверена была, что присмотрись она поближе к окружавшим ее коллегам, начальству, знакомым, увидела бы хоть что-то похожее. Наверное, именно это «что-то», отличавшее его от остальных, сделало его маньяком и привело к тому, что он с ней делал. Или, наоборот, именно маньячество выделяло его среди толпы, а сам по себе он был таким же, как все. — Как дела? Неплохая штука, надеюсь, подходит, и все такое? Не хотелось бы в твоем положении подарить тебе какую-то бестолковую ерунду, — зайдя в подвал с бутылкой вина подмышкой и с почти полным бокалом в руке, кивнул он на коробку, в которую Стелла жеманно убрала свой лиловый подарок. Стелла, прижимаясь спиной к стене, наклонив голову к плечу, смотрела на него молча, не без улыбки, значения которой он не понял. Она заплетала лениво растрепанную косу из еще влажных после душа волос. Другого развлечения в «тюрьме» не было, кроме ток-шоу, сериалов и клипов по телевизору, мастурбации в душе и, собственно, бесконечного мытья, которым она увлекалась с остервенением, до стирания верхнего слоя кожи, до учащенного сердцебиения от частого и долгого пребывания в кипятке. — Что празднуешь? — проигнорировав вопросы, которые Эйден не повторил, а значит, правда, задавал риторически, спросила она в ответ. — Еще не знаю, — он пожал плечами, слегка сдвинув брови, а потом расслабив лицо и закатив глаза. Судя по движениям, не совсем совпадавшим с его же ожиданиями, либо бутылка была не первая за вечер, либо он до этого пил что-то еще. Потянувшись к пульту от телевизора, он сначала чуть не рухнул на Стеллу, но вовремя выровнялся и шатнулся назад, отползая, пока не наткнулся спиной на сиденье кресла и не вскарабкался на него, не оглядываясь. Тяжело вздохнул, провел по лицу с нажимом рукой и по запястью, соскользнув с косточки, за которую, цепляясь, съехала цепочка. Стелла заподозрила, что пьянствовал он не без повода и что, возможно, повод не был таким страшным, каким она себе его уже успела вообразить. Он мог праздновать и день ее убийства, неправда ли? Он мог запланировать его на сегодняшний вечер, поэтому в воздухе и витало такой судьбоносной атмосферой. Просто не был готов привести приговор в исполнение, вот и нахлебался так, что от него несло переспелыми ягодами и чистым спиртом. — На свидании был, что ли? — сосредоточив взгляд на кисточке своей косы, которая держалась без резинки, на честном слове, с напускной издевкой уточнила Стелла. Она вдруг подумала, что была на него обижена, но не была уверена, что сама понимала за что. Хотелось одновременно спрятать коробку с лиловым подарком, которым она пользовалась и с облегчением, и с ненавистью, и кинуть этой коробкой в него. И вскочить, и заорать, топая ногами, и выгнать эту пьянь из подвала. Эйден щелкал пультом, наклонившись вперед и щурясь на экран, сгорбившись в кресле и опираясь одним локтем на собственное колено. — Почти. Возвращаюсь в школу, ушел из офиса, больше никакой уборки. Отмечал это. — Значит, тебя можно поздравить. Похищение прошло успешно, никто, я так поняла, не заподозрил тебя в моем исчезновении? Теперь и притворяться, что тебе эта работа нужна, не надо, и терпеть ее ради конспирации, и рисковать, приглашая сюда учеников? Эйден не ответил, глубокомысленно нахмурившись и вглядываясь в логотип в углу экрана. Он, наконец, нашел музыкальный канал с ни к чему не обязывающими, бессюжетными клипами. Можно было не беспокоиться, что посреди его чрезвычайно важной беседы с пленницей кто-то в ток-шоу мог вдруг закричать и вцепиться в волосы другого гостя. И драматичных убийств в черно-синих тонах тоже не предвиделось, что не могло испортить атмосферу. — Хочешь? — вместо ответа, которого Стелла от него так и не дождалась, он протянул ей бутылку, поднимая при этом вопросительно брови. Девушка на нее уставилась, а потом подняла взгляд по его руке, плечу, шее к лицу. Взять бутылку показалось тяжелее, чем она ожидала. Но у него нигде не наблюдалось спрятанного оружия, так что она все же встала на колени, запутавшись в пледе, и потянулась за бутылкой, поставив одну руку на пыльный шершавый пол. На шее справа, у самого воротника очень светлой серой рубашки у маньяка-уже-не-уборщика, она заметила странное красное пятно, похожее на кетчуп. Такое же оранжеватое, только ближе к желтому. Помада, которой обычно пользовались загорелые блондинки. Наверняка, если принюхаться к нему, будучи гораздо ближе, чем она, можно было почувствовать запах не только вина, но и каких-нибудь убогих духов. Стелла села обратно, плюхнувшись в просиженное углубление в матрасе со злобой. Бутылку она двумя руками перевернула, прижавшись губами к горлышку, и со скрипучими звуками стала мелкими глотками пить. Кроме воды и чая она в подвале и так ничего не пила, так что вино казалось напитком богов как минимум. — Как ты странно пьешь, по-девчачьи, — Эйден заметил, скептически изогнув брови — одну подняв и выгнув дугой, а вторую опустив и прогнув. На верхней губе у Стеллы осталось красное пятно полукругом, отпечаток горлышка, когда она недовольно от него оторвалась и проглотила набранное в рот вино с громким звуком. — Как можно «по-девчачьи» пить? — она поморщилась, но даже не моргнула, когда он осторожно, помня о предыдущих проблемах с управлением телом, сполз с кресла и отобрал у нее бутылку. Бокал так и остался стоять на телевизоре, куда он его поставил и где непременно осталось бы липкое пятно. — Ну, может, по-девчачьи пью я, но так-то удобнее, — облизнувшись, Эйден запрокинул голову, тряхнув при этом волосами, постоянно падавшими ему именно этим вечером в глаза, и положил горлышко на нижние зубы. Вино полилось без препятствий, и его не нужно было втягивать с воздухом, постоянно вдыхая. Бутылка пустела, и когда глаза заслезились от постоянно витавшего запаха спирта, Эйден их закрыл. Несколько раз вздрогнул на выгнутой шее кадык, и он опустошил бутылку до дна, отнимая горлышко от рта и вытирая его тыльной стороной кисти. — Тебе не поплохеет? — уточнила Стелла. — Главное — чтобы тебе не поплохело. Сегодня у нас важный день. Я хотел, чтобы ты рассказала мне о сексе с тобой. Я никогда не смогу с тобой им заняться, а поговорить с тобой о нем у меня, возможно, есть шанс только сейчас. Первый и последний, очень драматично, согласись? Поэтому сегодня, сейчас, я хочу, чтобы ты мне рассказала о нем так подробно, чтобы я спать не смог от стыда неделю. Вино было для тебя. Но я не уверен, что смогу слушать спокойно, так что не удержался просто, прошу прощения… — он икнул, все так же держа тыльную сторону кисти у рта и хмурясь, а потом процедил сквозь зубы все это так иронично, что Стелла даже не поняла — в шутку он извинился или на полном серьезе. — Принесу еще. — Кофе помогает протрезветь, — заметила она, когда он очень резко, видимо, чтобы придать себе же уверенности, поднялся из кресла и одним сосредоточенным рывком шагнул к двери, распахивая ее так, что покачнулся бы, не схватись за косяк. На пару секунд Эйден у темного проема задержался, упираясь рукой в этот косяк, а второй — держась за дверную ручку, склонив голову так, что казалось, будто это всадник без головы и без своего коня. Над линией плеч не было вообще никакого намека на голову, только воротник рубашки торчал, пока он не вскинул голову снова, отнимая руку от косяка и проводя по волосам. — Это если я хотел бы протрезветь, — заметил он, погрозив пальцем, но не оглядываясь вышел. Стелла задумалась над тем, сколько шансов убежать у нее теперь, когда он не то что поймать ее не смог бы, а даже быстро сообразить, что она вообще сбежала. Вместо этого она задвинула коробку с подарком поглубже под подушку, чтобы не показывалась на глаза. Подумав, откинула плед, от которого внезапно стало жарко. Или жарко стало от нескольких глотков вина? Вряд ли. Стелла дотянулась до бокала на телевизоре, взяла его и опрокинула залпом, поставив обратно с таким видом, будто так и было изначально. — А вот и я. — Что ты хотел узнать? — нарисовавшемуся в дверном проеме и захлопнувшему за собой дверь маньяку она бросила в лицо вопрос так, будто он не был маньяком, а она не обязана была исполнять все приказы. Эйден, казалось, даже растерялся на секунду, а потом качнул бутылкой и налил из нее в пустой бокал, обнаружив его нечетким взглядом, до самых краев. — Как это «что»? Все. Я хочу знать все. Начни, с чего тебе удобнее было бы начать. Первое, что побывало между твоих ног после операции? Он казался посвежевшим, и Стелла заметила, что волосы у него были не только снова зачесаны назад и наверх, но и влажными. Лицо потеряло пару оттенков лихорадочного румянца, да и в кресло маньяк сел куда четче, не промахнувшись. Бокал она у него отняла, снова опустошая залпом, и тепло наконец расползлось по всему телу, а не только пекло желудок. — Об этом нелегко говорить, — заметила она, стоя между ним и матрасом, не зная, стоило ли сесть на привычное место, держась за бокал так, будто он был последней опорой. — Мне жаль, что я заставляю тебя чувствовать себя некомфортно. Ты не думай, я не настолько сумасшедший, чтобы не понимать, что человеку вроде тебя, может быть, тяжело говорить о подобных вещах… Я бы не стал спрашивать у инвалида, как он потерял конечность или что у него с лицом, если ты понимаешь, что я имею в виду. Я бы не стал спрашивать у тебя ничего такого, будь мы просто… Коллегами, например, или знакомыми. Или если бы ты забыла зонт, а я на улице тебя увидел и предложил тебе взять мой и вернуть, когда тебе будет угодно, оставил бы телефон, по которому ты могла бы никогда не позвонить… Такой вариант у меня тоже был. Но, сама понимаешь, почему я от него отказался. Мне не нужны эти ограничения, я не хочу думать о том, что задавать некоторые вопросы невежливо, неэтично. Некрасиво. Я и так понимаю. Но очень хочу знать. — Мне нелегко не оттого, что это причиняет неудобство… В общем, я не страдаю, когда говорю об этом. Да я и не говорю об этом. Я ни с кем об этом не говорила. Вот от этого мне нелегко, — определившись с положением, Стелла повела плечами, поставила бокал на липкое пятно на телевизоре и наклонилась к маньяку, положив руки ему на плечи, — я просто стесняюсь, если ты понимаешь, о чем я, — беззлобно передразнила она его, поставила для устойчивости колено на сиденье между его ног и практически прижалась при этом грудью к его лицу. Эйден отпрянул, вжимаясь спиной в спинку кресла и запрокинув голову, чтобы смотреть ей в лицо, нависшее в нескольких сантиметрах над ним. — А так тебе, хочешь сказать, удобнее? — Так нет ощущения, что я делаю это, потому что у меня нет выбора, — понизив голос почти до шепота, до шуршащего контральто, сжав пальцами его плечи, Стелла ответила, теперь уже заметно иронизируя, — но если ты закроешь глаза, будет еще лучше. Ты, конечно, можешь не закрывать, как я тебя заставлю? Но мне было бы удобнее. — Если ты думаешь, что у тебя получится убежать, заставив меня закрыть глаза и упустить тебя из виду без цепи на ноге, то план хреновый, — Эйден определенно трезвел, его взгляд похолодел и стал еще четче. — Пока ты не сказал, я об этом не думала, — Стелла скривила губы. — Думала, — Эйден не моргая ее обвинил, и в этот раз она отвела взгляд первой, поджав губы и закатив глаза. Эйден же, опустив взгляд по ее челюсти на шею, на ключицы, на грудь в жемчужно-белом бюстгальтере безо всяких изысков, понадеялся, что она за своим волнением не заметит его собственное. Он пытался изо всех сил найти что-нибудь в ней даже при ближайшем рассмотрении, что могло бы оттолкнуть или вызвать отвращение, диссонанс в восприятии, но не находил. То, что портило его увлечение в первые дни ее плена, исчезло, но не облегчило ситуацию, а только усугубило. Пока Стелла этого совсем не замечала, уставившись стеклянным взглядом за его плечо, за спинку кресла, в серую стену подвала, он вцепился в подлокотники так, что пальцы свело, и постарался дышать очень ровно. Чем глубже дышал, тем сильнее становился запах от нее — от волос, от кожи, но чем дольше он дышал им, тем быстрее привыкал и не думал о том, как ненавидит всю эту ситуацию в целом. — В первый раз это было почти как ритуал, — без улыбки, совсем без эмоций на лице, задумчиво, даже вдумчиво протянула Стелла, — я ведь не приехала домой и не бросилась тут же трахаться. Я очень долго привыкала к себе. Я до сих пор не то чтобы к себе привыкла. У меня, наверное, как у тебя, только я еще с собой и живу. И если не говорить о посторонних вещах, а только о сексе ради секса, о том, чтобы получать от этого удовольствие, я не сразу решилась. Я очень долго выбирала такой же самотык, как этот, по цвету. Красный мне казался вульгарным и убогим. Черный — грубым. Все эти «натуральные» по цвету и величине — пошлыми и мерзкими. У меня был прозрачный розовый. И это было вообще не так, как когда я была еще парнем и думала, как бы поудобнее мне… Ну, приноровиться, что ли, к сексу с другими парнями. Тогда я не думала о том, что это важно, что в этом есть что-то серьезное и торжественное. Но эта-то… Штука, сам понимаешь, про что я… Она у меня была не всегда. Она определяла, кто я теперь. Она смогла изменить меня так, что я была одним человеком, а потом стала другим. Нельзя относиться к такому поверхностно и небрежно. И я думала, что это смахивало на паническую атаку у обычной девушки, которая боится потерять девственность, как если бы она у меня была. Как ты говорил?.. Только один шанс есть заговорить с человеком в первый раз? Потому что первый раз — это первый, и он никогда не повторится? Я думаю, я поняла, о чем ты, потому что тогда у меня был ужас перед тем, что это навсегда мне запомнится. И от того, понравится мне или я разочаруюсь, будет зависеть мое отношение к себе и к тому, что я с собой сделала. Если мне не понравится, то к чему все это было? Зачем? Все просто рухнет. Это как получить на день рождения радиоуправляемый вертолет, который не работает. Эйден все же закрыл глаза, не удержавшись, ему стало тяжело дышать, и он вцепился в подлокотники сильнее от желания на самом деле прикоснуться к груди справа, подставить ладонь под форму чашки бюстгальтера и «взвесить» ее, не прилагая никаких усилий. Чтобы почувствовать тепло или близость или поймать ощущение «дозволения» оттого, что ему это не запретили и никак не помешали. Пальцы начало колоть изнутри тысячами крошечных иголочек, но вообще вцепиться в подлокотники было отличной мыслью, чтобы не наделать глупостей и не сбить Стеллу с мысли. — Мне тогда не понравилось. Вообще. Сначала было неудобно, но я все равно пихала. Потом стало неприятно, но я решила, что так и должно быть, потому что это логично. Так с любым сексом, если на то пошло. Но потом не стало лучше, стало хуже, даже больно, и я убрала его и так долго ревела, что все лицо опухло, как будто у меня аллергия на лобстеров. Это был худший первый раз, можешь считать, который я могла себе представить с самой собой. Не представляю, каким ужасным он был бы с живым человеком, если бы я не была готова к таким ощущениям. Я бы тогда, наверное, вообще никогда больше не рискнула. Но жить, не кончая, это, можно сказать, вообще все равно что не жить вовсе. Так что, сам понимаешь, мастурбировать мне никто не запрещал. Я все чувствую даже не так же остро, как раньше, а гораздо острее. Мне достаточно гладить себя по ляжкам, чтобы дойти до состояния, для которого раньше мне пришлось бы дергать себя за член не одну минуту. Так что меня как-то отпустило от того разочарования. А потом стало как будто недостаточно только этого, и как бы долго, сколько бы раз подряд я ни кончала, просто мастурбируя, мне становилось мало. Я уже кончила, а мне мало, что-то как будто пропущено. И внутри все горит, весь живот внизу печет, и хоть в кровь ее сотри, ну… Сам понимаешь, про что я. Не помогает. И тогда я опять достала этот дурацкий самотык и вставила его на треть, даже больше, почти до половины. И было жуть как неприятно и больно, но мне полегчало. И когда я делала так, продолжая себя трогать, постепенно боль притуплялась, а неудобство вообще исчезало или я просто привыкала к нему, оно начинало казаться нормальным. А потом исчезала и боль, и меня просто накрывало. И я могла вталкивать его хоть до половины, хоть целиком, хоть шевелить, доставать и снова вставлять сколько угодно. Становилось только приятнее, что бы я ни делала. И тогда, наверное, я подумала, что не операция сделала меня женщиной. Ощущение, что мне всегда будет мало этого, что я могу сделать что угодно, и чем грубее, тем лучше, потому что любая боль притупится и пройдет, оставив только удовольствие, сделало. Ощущение, что боль в принципе того стоит, чтобы узнать, что будет, когда она пройдет. И, наверное, женщины, правда, испорченные, но каждый раз, когда со мной рядом мужчина, абсолютно любой, даже страшный, даже старый, даже жирный, даже если это немытый строитель с грязью под ногтями в электричке вечером, с недельной щетиной… У меня все тело горит, а ниже пояса все сводит, и коленки трясутся. И ноги подламываются. И возникает такое чувство, что если он меня схватит и начнет срывать одежду прямо там, на сиденьях или на заплеванном полу, при всех, я отключусь через минуту и меня не будет волновать ни то, что обо мне подумают, ни как он выглядит, ни кто он вообще, я просто буду получать удовольствие от того, что… Помнишь, я говорила об обладании? Чувство, что я полностью под контролем человека, несравнимо с тем, что я чувствую, когда вижу, как смотрит на меня этот человек. Как он дышит, как он ведет себя, как держит меня. Мужчина, который верит, что обладает мной, красивее всего, что я видела, и я не знаю, что может быть приятнее, чем отдаться этому. Он обладает, а я не просто позволяю ему обладать, а правда принадлежу. Не сдаюсь, не соглашаюсь, не делаю одолжение, не испытываю снисхождения, а отдаюсь этому полностью. Стелла, договорив, какое-то время молчала, обнаружив, что ей не хватало воздуха. Отдышавшись и успокоив сердцебиение, вдохнув поглубже и медленно выдохнув, она отстранилась от Эйдена, хотя до этого нависла над ним так близко, что почти коснулась его, но не смотрела, сама закрыв глаза и перейдя на такой шепот, что не уверена была, что маньяк ее вообще слышал. Она бы подумала, что он уснул, но выражение лица у него оказалось таким, что она чуть не соскочила с кресла на всякий случай, заподозрив, что спьяну, наслушавшись ее откровений, он мог и забыть про то, что не хотел ей вредить. Лицо у Эйдена было таким, как будто его сильно ударили и боль не проходила — нахмуренный лоб, сдвинутые и надломленные брови, прижатые крылья носа, как будто дышалось от боли тяжело. — Тебе плохо? Тебе вообще можно пить?.. — уточнила Стелла, вспомнив, сколько он в себя залил, не уверенная в том, что он при этом ел, где бы он ни отмечал до возвращения домой свое увольнение. Эйден, наконец, оторвал от подлокотника руку, не открывая глаз, положил ладонь ей на спину, на поясницу, дернув к себе раньше, чем Стелла в самом деле успела соскочить и метнуться в ванную, как подсказывал инстинкт самосохранения. Конечно, дверь изнутри подпереть было нечем, но почему-то убежать в другое помещение казалось лучшим вариантом. Потом девушка подумала про то, что дверь подвала он не закрыл на ключ, но уже слишком поздно, потому что второй рукой Эйден схватил ее руку за запястье, даже за основание ладони, и вскочил из кресла тоже. Единственное, что Стелла успела, — выдохнуть, а потом судорожно снова втянуть воздух в легкие и вытаращить глаза. Лицо маньяка- больше-не-уборщика расслабилось, а губы растянулись в мягкую улыбку. — Песня приятная. Давай потанцуем. Я знаю, что ты хорошо танцуешь, я видел. Стелла подумала, что и в клубы, если выживет после всего этого и окажется на свободе, больше никогда не пойдет. По крайней мере в одиночку. — О. Конечно. Почему нет, — выпалила она бесцветным голосом, решив, что с маньяками, а тем более с пьяными, не спорят, что бы им в голову ни взбрело. Кроме убийства жертвы и близких к этому действий. Танцы для ее здоровья вряд ли опасны. Эйден по-прежнему на нее не смотрел, но, судя по безошибочной ориентации в пространстве, порядком протрезвел. С другой стороны, по подвалу он ее и не таскал с большим размахом, просто прижав к себе, а не обняв, то сжимая ее руку сильнее, то снова расслабляя пальцы. Как будто то злился, то снова успокаивался или старался успокоиться. Обычно, когда с ней кто-то танцевал, его рука, лежавшая у нее на талии, опускалась. В этот раз его рука поднималась выше, пока не оказалась между ее лопаток, над застежкой бюстгальтера. Шагать босиком по бетонному полу Стелле порядком поднадоело, но она ни разу не наткнулась на чужие ноги в остроносых туфлях, и эти ноги ее тоже не задели. Движения сократились до перетаптывания в пустующей части подвала, где освещения не было совсем и от стены веяло морозящим холодом. Стоя на цыпочках, почти перестав покачиваться, Стелла расслабилась. Напряженная до этого, хоть и прижатая вплотную, она ощущала себя более самостоятельной и независимой, чем когда тело обмякло, и она снова перестала думать о том, что ему что-то могло взбрести в голову. Стискивая ткань рубашки в кулаке и прижавшись щекой к его груди, подпирая макушкой его подбородок, она подумала, что музыка, правда, приятная. Не попсовая, не быстрая, видимо, ближе к ночи атмосфера канала поменялась нарочно, и подбирали медленные, вводящие «в настроение» песни. Стелла бы ни за что не расслабилась, не заметь она, что и маньяк подуспокоился порядком тоже, его дыхание выровнялось, и грудь не вздымалась так истерично, как до этого. Он наклонил голову, закрыв глаза, и коснулся щекой ее волос, отпустил ее руку, вытянутую до этого чуть в сторону, и обнял освободившейся за пояс. Стелла свою руку положила ему на плечо, вспоминая о красно-оранжевом пятне от помады на шее и думая, не провести ли по этой шее, чтобы стереть его. Песня сменилась, и хотя позу они не поменяли, все закончилось, чем бы оно ни было. Стелла не вырывалась, Эйден не отпускал и не отталкивал ее. Его руки еле заметно дрожали, касаясь ее кожи без какой-либо преграды в виде даже ткани. А руки Стеллы вспотели, и она радовалась, что через рубашку он этого почувствовать не мог. Эйден сглотнул, и она это услышала, прежде чем он поднял ту руку, что прижималась к ее лопаткам, и отвел в сторону ее волосы, чтобы провести пальцами по шее. На несколько секунд он прижал ее к себе крепче и, наклонившись, согнувшись, так что Стелла пошатнулась, вцепляясь в рубашку сильнее, пробормотал, не переходя на шепот: — Я думаю, я узнал все, что хотел. Может, даже больше, чем хотел, но все, что мог. Больше я не смогу узнать ничего, и… Спасибо за отличный вечер. — Пожалуйста, — на автомате ответила Стелла, опять приходя в себя и мысленно стряхивая наваждение, которое уже запустило ей в мысли какую-то чушь, — мне тоже было… Не скучно. Не неприятно. Эйден убрал руки, и держаться за его рубашку стало как-то неловко, так что Стелла тоже отступила, провела бестолково по своим рукам, приобнимая себя. Одежды все же ужасно не хватало, она по ней, можно сказать, искренне скучала. Но будь на ней одежда, все было бы иначе, она сама могла это представить. Все, что происходило, было не таким, каким было бы в «нормальной жизни». Так что и нормального «костюма» у нее быть не могло. Она ожидала чего угодно. Того, что он вытащит все же припрятанный за спиной пистолет, заткнутый до этого за ремень. Или нож. Схватит ее и просто придушит или сломает шею. Эйден на нее просто смотрел, и взгляд не получалось описать никакими словами, кроме «мрачный» или «холодный». Он не был злым или грустным, не был… Влюбленным, и Стелла возмутилась сама себе, поняв, что это определение на него случайно тоже примерила, проверяя, не тот ли это взгляд. С чего она вообще решила именно это проверять?.. Это ее раздражало. Будто насмотревшись, Эйден закатил глаза и ухмыльнулся, и если Стелле не показалось, даже хмыкнул, качнувшись и разворачиваясь на невысоких каблуках. Бокал он захватил небрежно, бутылку, поставленную возле кресла, подхватил лениво, дверь отворил носком туфли, а отпихнул как следует локтем. Дверь за ним осталась не закрыта, и Стелла вернулась к матрасу, подобрала пульт, чтобы переключить канал. Музыка стала ее ужасно раздражать. Стало вообще ужасно тяжело в груди. Она только села на матрас, подняв и расправив плед, чтобы согреться им от внезапно напавшего озноба, как маньяк вдруг вернулся. И в руках у него было то, чего она не ожидала совсем. Глаза полезли из орбит, а челюсть почти отвисла, и хотя рот открылся, ни одного членораздельного слова не вырвалось, а получился какой-то выдох-всхлип-скрип. — Мы закончили. Уходи. Эйден наклонился, но не положил стопку вещей на матрас, а бросил возле ног Стеллы, рядом же оставил ее сумку, с которой она была на работе, откуда он ее и похитил. — Можешь проверить. Все на месте — косметичка со всем содержимым, бумажник, документы, жвачка и даже два автобусных билета. Я добавлю тебе на такси, но вызывать не буду, уж не обижайся. Пройдешь три квартала, завернешь, они стоят у кинотеатра, пропустить невозможно. Если хочешь накраситься перед уходом, позови, когда будешь готова, — он пожал плечами. Стелла смотрела на него не моргая, не представляя, что сказать. В голове метались мысли о том, что это ужасно рискованно с его стороны, но в то же время нет. На ней не было ничего. Ни единого следа насилия. Она не смогла бы подтвердить даже изнасилование, потому что и его следов не было. Даже заяви она о похищении, это выглядело бы как бред. Ее похитили ни для чего, а потом отпустили? Причину похищения она тоже не могла назвать. «Он хотел поговорить о том, как я меняла пол»? Судя по его виду, он представлял, что у нее на уме, потому и ухмылялся чуть заметно, пока не пожал плечами еще раз и не вышел из подвала снова, добавив: «В общем, не буду мешать собираться». В голове у нее роилась куча хаотичных мыслей, даже, скорее, их обрывков, каких-то идей, планов, пока она красилась, одевшись в ставшую уже непривычной одежду и натянув еще более непривычную и неудобную после стольких дней босиком обувь. Она думала о том, как объяснит на работе свое исчезновение. Ее уже заменили? Ее не примут назад? Она уволена давным-давно? Должно быть, так и есть. Она не сможет объяснить свое отсутствие. Осталось, наверное, только искать другую работу. Или все же получится наврать, что она заболела и не могла сообщить об этом? Телефон утонул в унитазе? Или, может, она уехала в дикую глушь ухаживать за пожилой родственницей, а там связи нет? Все эти мысли испарились, когда она увидела горящую фонариками вывеску кинотеатра, бросила взгляд на будку с кассой, затем — на ряд такси, с курящими возле них водителями. Она выбрала женщину-шофера на всякий случай, решив, что незнакомые мужчины еще долго будут вызывать у нее подозрения и иррациональную паранойю. Стелла вдруг поняла, что забыла оглянуться на дом маньяка, когда покинула его через парадную дверь, прошла по дорожке к калитке и завернула на тротуар вдоль невысоких, среднего достатка домов. Прошла мимо забора, не запомнив, как дом выглядел, но, наверное, смогла бы отыскать его, мысля в обратном направлении — от кинотеатра ровно три квартала. Возможно, смогла бы. Оказавшись в крошечном пустом холле дома, где ждала ее квартира в полнейшем запустении, она уже не могла поверить, что все это было наяву. Как будто она только что вернулась с работы и ее просто уволили. Не было никакого похищения, не было никакого подвала, в котором она стояла около часа назад, покачиваясь в обнимку с похитителем, который просто был извращенцем, который копался у нее в личной жизни, задавая неподобающие вопросы и совершенно не уважая ее желание оставить подобное при себе. Ничего не было. Был теплый свет крошечного холла, почтовые ящики, лифт, дерево в большой кадке, доска с объявлениями. В сумке лежали ключи от квартиры, которые тоже никуда не делись, как и деньги из ее бумажника. «Может, конечно, он сделал дубликат ключей», — подумала она напоследок, оказавшись в квартире и включив свет, вдохнув странный запах. Не противный, но тот самый, который встречал ее после поездок в отпуск. Что-то подсказывало, что никакого дубликата он не делал. Он просто выпотрошил ее самые секретные мысли, которые составляли ее личность. Которые и были ей, которыми была она, из которых состояла ее жизнь, которые в совокупности и были ее жизнью. А потом выкинул, «узнав все, что хотел, даже больше, но столько, сколько мог». Больше она ничего не могла ему рассказать, и он ее отпустил. «Выкинул», — это слово вертелось у нее на уме и заставляло в груди что-то «чесаться», покалывать, и это невозможно было успокоить. Обида? Унижение? Разочарование? Он никогда не проявлял к ней того интереса, на который она рассчитывала и который однажды даже увидела во сне. У него вообще не было никакого человеческого интереса. Он вел себя как ученый, который хотел разобраться в… Аномалии. А она была подопытной или, даже хуже, материалом, не более. Желая узнать, каково с такой, как она, заниматься сексом, он даже не отважился с ней им заняться. Просто не хотел жертвовать собой, чтобы впутываться в подобное, но узнать все же хотел. Для отчета, наверное, в своем извращенном мозгу. Вот и спрашивал, чтобы не прикасаться, нашел выход. В какой-то момент ей показалось там, в подвале, что так, как он, ее не хотел узнать еще никто и что никто так ее не понимал, никто так не ценил. Но дома, в пустой квартире перед телевизором, по которому шли те же самые передачи по тем же самым каналам, она вдруг поняла, что не значила ничего. И ничего не стоила. Двадцатку на такси за доставленные неудобства, которая даже не покрывала потерянные дни на работе и саму работу, но не больше. Лучше бы он ее изнасиловал, использовав иначе, оставив физическую боль и чувство грязи. Но не боль и грязь внутри оттого, что ее будто вывернули наизнанку, осмотрели, ощупали, а потом вывернули обратно и выпинали за дверь. Будто она не человеком даже была, не такой же, как он, а просто уродом, которого можно изучить. Лучше бы он ее убил. Она не узнала бы, как оказалось отвратительно потерять то чувство, которого до похищения она даже не знала. Что ее кто-то «разглядел». Умри она там, она умерла бы в ужасе, но все же веря по-прежнему, что он ее понял.