В сиянии лунного света

III Жизнь потекла у Гакта с тех пор странная, полная непривычного, тягучего, сложного. Вечером он играл в кафе. И это было самое прекрасное и самое невыносимое время для него. Мана блистал, окруженный своей свитой, а Гакт бессильно скрипел зубами и жадно ловил каждый его взгляд. Что-то тянуло его к этому человеку. В те вечера, когда Мана бывал занят в театре, и кафе пустовало, Гакт шел бродить по городу — и неизменно приходил к театру. После спектакля Мана снисходительным кивком головы позволял себя проводить. Иногда Гакту везло, и они оставались вдвоем, но чаще всего кто-то еще из свиты терся тут же. Наедине Мана и Гакт разговаривали об искусстве, о звездах в небе, о том, что май уже перетекает в июнь, а потому и сам воздух становится другим; они не спрашивали друг друга о прошлом и чаяниях на будущее, но в разговоре нет-нет да и проскакивало кое-что. При посторонних же Гакт или молчал, или огрызался. По субботам Гакт отправлялся в дансинг, где встречал все ту же свиту, только без «королевы». Приехавшие за экзотикой иностранцы охотно учили местных девушек танцам, подпевали пластинкам и оркестру и веселились. Гакт подмечал, что весь богемный флер слетал с них. Очевидно, думал он, что с их стороны поклонение оннагате — такая же игра, как и его царствование над ними — для него. Эта мысль вызывала какую-то смутную радость. Впрочем, он скоро убедился, что были среди них те, чьи чувства были столь же искренни, сколь и нелепы их проявления. Они пытались сочинять ему стихи — в духе, как им казалось, эпохи Хэйан; снимали его на фотоаппарат или даже рисовали его портреты. Все это было приправлено таким количеством патетики, что у Гакта сводило зубы. И тем больше был его ужас, когда он осознал, что сам находится среди них. Ему, правда, хватило ума и гордости не признаваться, что те пьесы, которые он сочиняет, посвящены кое-кому. «Кое-кто», судя по всему, догадывался об этом — и неизменно отзывался о новой вещи, хоть и с легкой иронией, но благосклонно. Гакт в ответ на эти похвалы делал вид, что ему безразлично, но в душе его разливалось тепло. По ночам Гакт оставался один. Вечером субботы он провожал Наоко до дома и шел к себе. Как-то он на прощание ее поцеловал, и она, неумело и неловко, ответила на его поцелуй. Однако почти тут же он почувствовал легкое разочарование и больше себе таких вольностей не позволял. Это вызвало разочарование уже у Наоко, но она ничем не упрекала его и не показывала своих чувств. Только иногда она тянула его к набережной, где они гуляли и разговаривали почти до рассвета. Нравы в городке были не слишком строгие, и молодежь гуляла свободно. По вечерам — особенно в пятницу и субботу — набережная была полна парочек. Особых вольностей никто себе не позволял, даже держаться за руки было не принято. Чаще всего Гакт и Наоко садились на скамейку и смотрели на океан. Свет газового фонаря падал на их лица, и им казалось, что они одни во всем мире. Гакту нравились эти моменты тишины и покоя. Его удручало только, что думал он совсем не о Наоко. Днем Гакт или помогал хозяину в кафе, или работал где-то в городе. Он бывал и носильщиком, и ремонтником, и даже шофером. Местные жители довольно быстро привыкли к странному юноше, который сам искал работы и не отказывался ни от чего, не торговался и делал свою работу хорошо. Если работы не было, он или шатался без дела, или сидел в кафе за пианино, играл — если были посетители, что днем случалось крайне редко, сочинял музыку — если в кафе было пусто. Он писал короткие пьески и сочинял большую вещь, которая уже успела побывать и оперой, и симфонией, и сборником песен. Ноты записывал аккуратно и прятал от посторонних глаз. Однажды Гакт вышел из дома совсем рано утром. Было уже лето, и из-за жары спать было тяжело. Ночью шел дождь, воздух был полон влаги. Гакт шел, засунув руки в карманы и насвистывая новую мелодию. Неожиданно он обнаружил себя около дома, где жил Мана. Постояв немного, Гакт уже решил двигаться дальше, как вдруг из ворот вышла служанка и позвала его. Он никогда раньше не переступал порога этого дома: с Маной он всегда прощался у ворот, а в гости его бы вряд ли позвали. Гакт последовал за служанкой и оказался во дворе. На веранде стояла женщина в юкате. Она улыбнулась Гакту и спросила, может ли он помочь ей — ночью прохудился навес над верандой. Гакт согласился. Работы было на полчаса, но Гакт не торопился. Ему было любопытно увидеть Ману в его родном доме. Да и удивление на его лице в момент встречи увидеть бы хотелось. И его надежды оправдались. Гакт спустился, чтобы выпить воды. Рубашку он снял: не хотел порвать во время работы. Солнце пекло спину и плечи, нестерпимо хотелось пить. Гакт, сидя прямо на земле, жадно пил воду, когда из дома вышел Мана. Он скользнул по Гакту равнодушным взглядом, но Гакт успел заметить легкое замешательство в его взоре. Гакт тоже несколько растерялся. Он, конечно, не думал, что Мана и дома ходит в кимоно и с беленым лицом, но все же не ожидал такого. Дома Мана щеголял в черной юкате, стянутой белым поясом. Гакт не без удивления отметил, что у Маны узкие бедра и широкие плечи, что невозможно было разглядеть под несколькими слоями женского кимоно. Еще непривычнее было видеть его лицо без грима. Он, действительно, был очень красив. — Матушка спрашивает, — сказал Мана без всяких приветствий, — не хочешь ли ты с нами позавтракать. Она считает, что ты мой друг. Видела как-то из окна, что мы идем вместе. — А ты? Ты будешь рад, если я присоединюсь к вам? — спросил Гакт, поднимаясь. — Мне все равно. — Мана отвернулся. — Я не люблю принимать гостей. Гакт колебался. Ему хотелось есть, но все утро терпеть этот высокомерный тон он не собирался. С другой стороны, это была возможность показать Мане, что он не голь перекатная, как тот, судя по всему, думал. — Передай своей матери, — сказал он, — что она очень добра, и я с благодарностью принимаю ее приглашение. Мана бросил на него пристальный взгляд, процедил сквозь зубы, что гостя позовут, как только завтрак будет готов, и ушел в дом.