В сиянии лунного света

IV Во время завтрака Мана исподволь наблюдал за своим нежданным гостем. Никого из своей свиты он к себе настолько близко не подпускал, а друзей за пределами театра у него не было. Гакт был ему интересен. О денежных делах Гакта Мана осведомлен не был, но не трудно было догадаться, что живет он очень бедно: господин Танака вряд ли платил ему много, а на поденной работе состояния не сделаешь. При первом знакомстве Мана предположил, глядя на короткие рукава его пиджака, что новый тапер происходит из очень бедной семьи, но скоро обнаружилась его начитанность, хорошие манеры. То, как он держался за столом, подтвердило предположение Маны: родители Гакта были кем угодно, но не бедняками. К тому же, хотя и прошло время, впечатление от игры Гакта при первой встрече было свежим. Гакт отвечал на вопросы односложно и почти все время молчал. От прямых вопросов он виртуозно уклонялся. Судя по всему, ему не привыкать было уходить от неудобных разговоров. Мана мысленно хмыкнул и отдал должное актерским способностям нового приятеля. Сам Гакт тем временем исподволь оценивал обстановку дома, куда он попал. Он заметил легкий налет богемности, царивший в этой семье. Он скользнул взглядом по книжным полкам и успел разглядеть несколько фамилий на корешках. В углу стоял граммофон, а над ним висел портрет хозяйки дома. Как она сама пояснила, заметив взгляд гостя, написан он был еще в дни ее девичества. Гакт в ответ с завидной легкостью и без тени лести заметил, что годы ничуть не изменили оригинал. Это не было пустым дежурным комплиментом. Матери Маны едва минуло сорок, и она была очень красива. Сын унаследовал ее линию губ и форму лица. После завтрака Мана и Гакт вместе вышли на веранду. Гакт закончил работу как раз перед тем, как его позвали к столу, и теперь ему оставалось только попрощаться. Уходить, однако, почему-то не хотелось. Он обернулся к Мане и с улыбкой произнес: — Ты очень похож на свою мать, знаешь? На непроницаемом лице Маны мелькнуло что-то, похожее на смущение. — Да? — Он нетерпеливо повел плечом и в упор взглянул на Гакта. — Что еще ты успел разглядеть? — Что ты кретин, — ляпнул Гакт и, тут же пожалев об этом, добавил: — У вас очень уютно. Мана задумчиво склонил голову и окинул собеседника изучающим взглядом. — Я, — сказал он, — никак понять не могу: ты… кто ты такой? Сначала я думал, что ты — выходец из бедной семьи в поисках лучшей доли, но по тому, как ты держишься за столом, видно, что это не про тебя. Умело делаешь комплименты, а потом — грубишь. Кто ты такой? — Незаконный сын императора, путешествую инкогнито, — не моргнув, ответил Гакт и улыбнулся. — Я не хотел тебе грубить, извини. — Он помолчал. — Раз уж мы любезностями обмениваемся, то вот тебе правда. Не люблю, когда меня проверяют. Ты с самой первой встречи пытаешься меня задеть и каждый раз удивляешься, что у тебя получилось. — А мне казалось, что ты изо всех сил стараешься привлечь внимание. Мана говорил спокойно, почти без интонаций, голос его звучал тихо и ровно, но на губах играла легкая улыбка. Гакт тоже невольно улыбнулся. Ему было приятно осознавать, что он — единственный из всей свиты был допущен так близко. Он и сам не знал, почему ему так льстит это, но что-то приятно тлело в груди при мысли о такой необыкновенной чести. На веранде появилась служанка и протянула Гакту пухлый конверт — оплату за работу. Гакт поблагодарил и, не пересчитывая, убрал деньги во внутренний карман пиджака. И тут же почувствовал, что краснеет: он вдруг с ужасом осознал, что стоит в поношенном и не по размеру пиджаке перед Маной. Раньше эта мысль не беспокоила его, но теперь она врезалась в мозг и поразила его. Он стушевался, покраснел еще гуще и стал прощаться. — Ты придешь вечером в театр? — спросил вдруг Мана. Гакт усмехнулся. — Боюсь, твоя мать не настолько щедра, — сказал он. Мана фыркнул. — Если дело только за этим… — Мана повел плечом. — Так ты придешь? Что-то такое было в его взгляде, что Гакт невольно задался вопросом: «Почему ему так нужно, чтобы я пришел?» — Если ты играешь, то мне не придется работать, — сказал он вслух, — так что вечер свободен. С этими словами он вышел за ворота. Он не стал ничего обещать Мане. Во-первых, он не был уверен, что Мана снова одарит его билетом, во-вторых, ему не хотелось признаваться, что ему нравится смотреть представления, где играл Мана. Что-то завораживающее было в его жестах и голосе, во всей фигуре, когда он оказывался на сцене. Тем вечером давали пьесу об Осити. Как-то в разговоре Мана упомянул, что Осити — одна из любимых его ролей, потому Гакт с особым вниманием смотрел представление: он надеялся понять, что именно нравится Мане в этом образе. Насколько Гакт мог судить, Мана вряд ли бы стал сжигать собственный дом, чтобы еще раз встретиться с любимым человеком, но, быть может (думал Гакт), именно потому ему была интересна эта роль. Не первый раз Гакт ловил себя на мысли о том, что за спокойным и равнодушным взором и голосом Маны скрываются бури. Мог бы Мана поступить так же, как его героиня? Едва ли, думал Гакт. Но в игре оннагаты чувствовался какой-то надрыв, что-то искреннее и настоящее, прорывавшееся и сквозь образ, и сквозь танец, и сквозь грим. «Что там, — думал Гакт, — прячется под слоями кимоно и капризным изгибом губ?» После спектакля Гакт, по обыкновению, взялся проводить Ману до дома. Свита увязалась за ними, но в этот раз Гакт их будто бы не замечал. — Почему — Осити? — отрывисто спросил он, все еще не в силах выбросить из головы представление. Мана едва заметно повернул к нему лицо. — А тебе никогда не было интересно, почему она это сделала? Она же могла просто поехать в храм… Могла забыть его или отречься от мира. Ее поступок неразумен. Но она вовсе не была глупа. Почему же она сожгла свой дом? — Никогда об этом не задумывался, — честно признался Гакт. — Мне всегда казалось, что это — просто красивая легенда, а у легенд свои законы. — Возможно, — не стал спорить Мана, — но это ведь было на самом деле. — Теперь мне тоже интересно, — сказал Гакт. — Ты очень хорош в этой роли. Мана вдруг остановился и посмотрел Гакту в глаза. Это длилось всего мгновение, и ни Гакт, ни Мана не могли бы точно сказать, что именно скрывалось в этом взгляде, но оба вдруг ужасно смутились и поспешили распрощаться, хотя путь их лежал дальше. Гакт возвращался домой, как пьяный. Ему все виделся взгляд Маны. Темные бездонные глаза то и дело всплывали перед его внутренним взором. Острым лезвием впивались в мозг детали минувшего дня. Блестела золотыми буквами на черном корешке русская фамилия, кривились в легкой улыбке губы Маны, и сияли его темные глаза, на дне которых можно было увидеть отражение луны. Тем временем Мана, лежа в своей постели, тоже вспоминал минувший день. Он с детства привык подвергать все движения своей души точному анализу, и у него никогда не возникало вопросов относительно собственных чувств, эмоций или привязанностей. И теперь он с большим удивлением обнаружил, что Гакт занимает его мысли больше, чем кто-либо другой. Он не мог вспомнить, чтобы кто-то был ему так интересен и так беспокоил его. Его цепкая память, привыкшая к пространным текстам пьес, не позволяла ему путать имена и кое-какие подробности биографии всех тех, кто составлял его свиту, но ни один из этих людей не занимал его мыслей дольше, чем Мана глядел на него. Мысли же о Гакте преследовали Ману почти каждый вечер. После сегодняшнего визита Гакта сначала в его дом, а после — в театр Мана тем более не мог не думать о нем. Гакт вызывал непривычное чувство. Если бы Мана хоть раз в жизни был влюблен, он бы понял природу этого чувства.