В сиянии лунного света

XVII Родственники Наоко пригласили молодоженов в Киото. Мана был рад такому подарку, сколько-нибудь скрасившему его новое положение. С женой он был подчеркнуто вежлив и галантен. Со стороны они ничем не отличались от любой другой молодой семьи, однако стоило им остаться наедине, между ними повисало молчание, тяжелое и мрачное, будто они ожидали начала похорон, а не сыграли совсем недавно свадьбу. Каждый из них радовался отсрочке их совместной жизни. Наоко предстояло переступить порог дома семьи Сато и остаться там навсегда, стать юной госпожой Сато, войти в эту семью. Мана же, в свою очередь, должен был смириться с тем, что теперь он отвечает за эту женщину и должен будет заботиться о ней и их детях, если таковые появятся. Особой симпатии друг к другу они никогда не питали. Их отцы дружили и когда-то решили породниться; когда отец Наоко умер, отец Маны заверил вдову, что помолвка все еще в силе и что дети поженятся, как только достигнут подходящего возраста. Наоко была старше Маны на два года, и то, что свадьбу решили сыграть сейчас, обрадовало ее мать: ей было спокойнее знать, что Наоко теперь будет жить в зажиточной семье и что исполнится воля ее покойного мужа. Господин Сато, не желая иметь тайн от сватьи, откровенно сказал ей, что затеял эту свадьбу раньше задуманного потому, что желает приструнить и образумить сына, поведение которого последнее время кажется ему недопустимым. Госпожа Оно знала, что болтают в городе, но, как и многие, списывала эти выходки на молодость и театральную среду. Ее покойный муж был художником, и она прекрасно знала, что за люди населяют так называемый богемный мир. Мана в ее глазах был еще ребенком, который со временем надурачится и остепенится — как и его собственный отец, если уж говорить начистоту. Она не стала посвящать свата в свои опасения. Госпожу Оно больше заботило, как бы ее дочь не вздумала сбежать с тапером, который, кажется, вскружил ей голову. До нее долетали слухи о нем и Мане, но она только усмехалась про себя: не с Маной он танцует каждую субботу и не его потом провожает домой. Одним словом, свадьба состоялась, и брак признали успешным все, кроме самих молодоженов. В Киото Мана чувствовал себя почти счастливым. Общество Наоко не тяготило его, хотя он бы и предпочел другую компанию. Наоко его терпеть не могла с самого детства. Мана же просто никогда особо не обращал на нее внимания. Они оба с детства знали, что они жених и невеста, и оба надеялись избежать этого брака, и им обоим теперь приходилось играть роль счастливых молодых супругов. Мане эта игра даже нравилась — по крайней мере, здесь, в Киото, где он водил жену в кафе, в синематограф, покупал ей подарки и делал комплименты. Наоко видела теперь, что он, по сути, добрый человек и не хочет ничем обидеть ее, и подыгрывала ему. Так они разыгрывали свою пьесу и с ужасом ждали возвращения домой. В Киото Мана познакомился с несколькими актерами Кабуки. Труппу из крохотного городка тут никто, конечно, не знал, но Мане удалось проникнуть в круг киотских актеров, и он был очень этим доволен. Кое-кто из них знал, как выяснилось, его отца, и это льстило его самолюбию. Из скромности он умолчал о том, что отец отдает ему главные женские роли. Он был слишком молод для такого положения в труппе и понимал это. Но сам театр мало чем мог его удивить. Он смотрел представление и думал о том, что в его родном городе актеры ничем не хуже киотских, что пьесы тут играют все те же. Впрочем, он понимал, что в нем, вероятно, говорит самолюбие, а не разум. Он не мог не видеть, что ему есть, чему поучиться, но природное упрямство не давало ему признать превосходство театра Киото над театром в Коками. Настоящим открытием для него стал синематограф. Он пожалел, что пренебрегал им во время поездок в Вакаяму. Если когда-нибудь ему придется попрощаться с театром, он посвятит себя этому новому искусству. Наоко не разделяла его восторгов. Между собой они говорили мало. Им было скучно друг с другом, однако они научились уживаться вместе и не мешать друг другу. Им хватало выдержки играть свои роли и не возбуждать у дотошной родни лишних подозрений. Мана приглашал супругу в синематограф или в кафе, они заходили в лавки и магазины, и у Наоко глаза загорались при виде красивых платьев, у Маны — при виде тканей для кимоно. Во время своих прогулок они становились немного ближе друг к другу, много смеялись и чувствовали себя почти такими же свободными и счастливыми, как и до свадьбы, которую оба предпочитали не вспоминать. Оставаясь по вечерам наедине, однако, они снова теряли друг к другу интерес. Наоко писала матери или читала, Мана мучился от вынужденного безделья. Они провели в Киото около двух недель. Обратная дорога заняла времени гораздо больше, чем они рассчитывали: из-за землетрясения поезда плохо ходили. «Будто бы сами боги не хотят, чтобы я возвращался домой. Что за ужас кругом! И что за ужас ждет меня дома?» — думал Мана. Им овладело мрачное предчувствие. Что-то будет, что-то еще будет… Как страшно, как гулко стало вокруг. Токио пал под натиском природы, люди оказались совершенно беззащитны перед этими страшными, темными силами, что таятся в глубинах океана. О, мрак! О, вечный хаос! Дома, однако, все было как будто по-прежнему. Волны столичных тревог не докатились до столь дальней провинции. Мана так поражен был этим спокойствием и неизменностью уклада, что решился в тот же вечер вернуться в кафе. Он вступил в ненавистный брак, но не собирался ради него отказываться от привычек, — будто бы говорил он. Он нашел среди публики прежних поклонников и знакомых, но не слышал музыки. Он не подал виду, что его волнует отсутствие тапера, но внутренне он чувствовал, что кроется за этим что-то неприятное и злое. Улучив момент, он спросил у Танаки, где Гакт. Танака устремил на него тяжелый взгляд и сказал, понизив голос: «Я не знаю, что именно произошло, но после твоего отъезда он потребовал расчета и сказал, что уезжает. Однако… — Танака помолчал немного и продолжил: — Не знаю, кому он перешел дорогу, но на следующее утро я нашел его у своего порога… еле живого и всего в крови. Он и сейчас у меня». Танака закончил свой рассказ и внимательно посмотрел на Ману. Тот с явным усилием сохранял равнодушное выражение лица, но по глазам его Танака видел все. «Я хочу его увидеть», — глухо сказал Мана. Танака понимающе кивнул. «Приходи завтра», — ответил он.