В сиянии лунного света

XVIII Когда Мана уехал в свадебное путешествие, кафе не опустело. Завсегдатаи знали, что он вернется, и коротали время за вином и сплетнями. Гакт невольно прислушивался к этим разговорам и поражался собственной глухоте и слепоте. Он начал думать, что был единственным человеком в городе, который ничего не знал. Его ослепила обида на внезапную перемену в поведении любовника, и он не замечал разговоров о скорой свадьбе, а ведь в Коками, где так мало происходило, их не могло не быть. На свадьбе он, конечно, не был. Потом, правда, болтали, что видели его в толпе гостей — бледного, с безумными глазами, «словно покойник явился с того света». Рассказ этот обрастал самыми невероятными и фантастическими подробностями, и даже много лет спустя его повторяли в городе, забыв уже, кто был этот страшный «он» и зачем пришел он на свадьбу незваным. Досужие вымыслы суеверной провинции! До Гакта эта история тоже долетала, и он только усмехался про себя. Молодые уехали на утро после церемонии. Гакт, узнав об этом, понял: в Коками он больше не останется. Он потребовал у Танаки расчета и написал сестре, что хотел бы приехать к ней. Сестра ответила, что будет рада ему в любое время, и даже прислала денег, чтобы он мог купить себе костюм, достаточно приличный для знакомства с зятем. Танака, однако, уговаривал его задержаться и тянул с выплатой денег. В кафе стали захаживать не только завсегдатаи: подружки Наоко и молодые актеры, не скрывая своего любопытства, приходили днем, слушали музыку, пили кофе или лимонад и разглядывали тапера. С театральной молодежью Гакт уже успел свести знакомство, и актеры болтали с ним, звали на вечеринки. Гакту начинало казаться, будто весь город знает о его тайном романе и будто бы сочувствует ему. Именно тогда он впервые услышал, что якобы его видели в храме. На него косились, шептались за его спиной. Кое-кто из актеров подшучивал над ним. Гакт никак не мог понять, что думать об этом. Он мог бы ждать осуждения, злобы, но ничего подобного не было. Их история стала чем-то вроде местной легенды. Гакта, однако, тяготила огласка. Прямо об этом не говорили, но ему неприятно было, что их тайная связь стала чуть не главным предметом сплетен. Через неделю в городе снова объявился Толстяк. Это стало последней каплей. Вечером, когда гости уже собирались расходиться, Гакт подошел к Танаке: — Утром я уезжаю. — И добавил, чтобы его слова не прозвучали слишком грубо: — Сестра давно ждет меня, и я не могу задерживаться дольше. «Хватит! — думал Гакт, бредя в предрассветных потемках на станцию. — Хватит с меня этого странного города! Хватит Маны, Толстяка, этих пьяных рож! К черту их всех!» Мысли его прервались. Что-то тяжелое огрело его по спине. Он чуть не упал, но удержался на ногах и обернулся. Перед ним стоял Толстяк, а рядом с ним еще двое: мерзкие типы, из «бывших» людей, которые готовы за пару су хоть убить, хоть продать свою дочь или сестру. Гакт насмотрелся на таких типов за годы скитаний и прекрасно понимал, чего ему ожидать. Один из них сжимал тяжелую палку. Гакт знал: он никуда не уедет. Толстяк не забыл нанесенного оскорбления и хочет посчитаться. Гакт плохо помнил дальнейшее. Он очнулся в доме Танаки уже днем. Все тело болело и ныло от ушибов и ссадин. Живот был забинтован, и Гакт вспомнил, что у одного из нападавших был нож. Больше всего его беспокоила рука: правое предплечье покрывал гипс. Комната, где он лежал, была не больше его каморки. Из единственного окна лился солнечный свет. Окно было открыто, и сквозь него проникал тонкий запах цветов и ветер. Гакт лежал на футоне и окна видеть не мог, но хорошо мог его себе представить. На стене висел свиток — изображение Каннон, единственное украшение его новой обители. Его собственные вещи и бумаги были перенесены сюда же. На низком столике, рядом с графином с водой и чашкой, лежала стопка его нот и записей. Гакт не сразу понял, где именно он находится, а осознав, был искренне тронут такой заботой. Приходил доктор, и первым вопросом Гакта к нему было: «Я смогу играть?» Доктор заверил его, что пока беспокоиться не о чем, но Гакт ему не верил. Ему снился один и тот же кошмар: он выходит на сцену, садится за рояль и не может пошевелиться. Каждый раз он просыпался в холодном поту. Мана ему не снился, но иногда Гакт будто бы ощущал его присутствие, слышал его дыхание. Гакт просыпался, обводил глазами комнату, прислушивался к ощущениям в теле. Он не знал, сколько времени так провел. Его навещал только нанятый Танакой доктор, сам Танака да его жена. Госпожа Танака напоминала Гакту его бабушку. Он охотно болтал с ней, насколько ему хватало пока сил, и удивлялся тому, что раньше ее никогда не видел. Она не вдавалась в дела мужа и к кафе не проявляла никакого интереса, но когда муж рано утром разбудил ее и рассказал, что нашел на пороге избитого до полусмерти тапера, не могла не посочувствовать «бедному мальчику». Она ухаживала за ним и явно ему симпатизировала. Они с мужем пережили своих детей, и неизрасходованную нежность она расточала на своего неожиданного постояльца. Ее жизнь была скучна и однообразна. Из-за возраста и болезненности она почти не выходила из дома. «Бедный мальчик» немного развеял ее скуку. Гакт и сам был рад компании. Он понимал, что еще слишком слаб, чтобы вернуться к привычному образу жизни. Часто он проваливался в сон посреди разговора и, очнувшись, не мог сообразить, где он и что с ним случилось. Постепенно сознание возвращалось, и тогда, если он был один, на него наваливалась тоска. Он был в отчаянии. Ему казалось, что жизнь его теперь кончена: мысль о руке беспокоила его все больше, о Мане он старался не думать, уехать, как собирался, он пока не мог. Гакт не привык к праздности и безделью, и его нынешнее положение заметно тяготило его. Ему хотелось двигаться, играть, жить, а вместо этого он лежал целыми днями и только спал и ел или разговаривал с Танакой, его женой или доктором. Он не следил за календарем, и ему казалось, что прошли месяцы или годы, а не недели. Однажды он проснулся и увидел Ману. Гакт не сразу понял, что видит его наяву, а не во сне. В светлом кимоно, залитый солнечным светом, он будто бы сливался со светлыми стенами и казался частью свитка на стене. Он сидел к Гакту боком, наклонив голову и прикрыв глаза. На щеку падала тень от ресниц, и Гакту показалось, будто в глубине этой тени блестит слеза. Мана не замечал взгляда, скользящего по нему, и его можно было видеть таким, каким он был, а не хотел казаться. Что-то новое появилось в чертах его лица. Плечи его были опущены, хотя он и сохранял привычную осанку. Гакт протянул руку и коснулся его рукава. Мана вздрогнул, почувствовав движение ткани, и медленно повернул голову. Теперь Гакт видел следы бессонницы на его прекрасном лице. Мана повернулся к нему всем телом и хотел что-то сказать, но губы его дрогнули, и самообладание изменило ему. Он с трудом сдерживал слезы и не мог вымолвить ни слова. Гакт все еще сжимал слабой рукой край его рукава, и Мана накрыл его руку своей. — Ты пришел, — прошептал Гакт и умолк. Мана тоже молчал. Они смотрели друг на друга и не произносили ни слова — так они просидели довольно долго, но вдруг в глубине дома что-то стукнуло, кто-то что-то громко сказал, и мир ворвался в их молчаливый уголок. — Я должен знать, — глухо проговорил Мана, — и прошу сказать мне правду: это сделал мой отец? — Что? — Гакт не сразу понял, о чем он говорит. — Нет. Конечно, нет. Как ты можешь… Ты правда решил?.. Мана поправил безупречно уложенный воротник. — Я не знаю, что и думать. Танака рассказал мне, что… Я должен знать, что именно случилось. Мы оба понимаем: такие вещи не случаются просто так. Я могу подозревать отца, потому что он… — Твой отец не имеет причин любить или хотя бы уважать меня, но он не опустился бы до такого. — Гакт немного помолчал и тихо сказал: — Привет от Толстяка. Мана отшатнулся от него, лицо его вытянулось и побледнело. — Это моя вина, — тихо проговорил он, опуская голову. — Если бы ты не вступился за меня… — Прекрати! — оборвал его Гакт. — Я бы никогда не простил себе, если бы… Они снова умолкли. Мана сидел неподвижно, думая о чем-то, потом порывисто наклонился к Гакту и поцеловал его в губы. Гакт сжал здоровой рукой его плечо и выдохнул ему в лицо: «Ты мой, ты принадлежишь мне. Ты мой, только мой. Слышишь?» Он так сжал плечо Маны, что тот поморщился от боли, но даже не попытался вырваться. Но скоро он принял прежнее положение и спокойно сказал: — Я пришел сказать только, что не собираюсь менять своих привычек и привязанностей. Я знаю, что ты обижен на меня, и понимаю, что вел себя глупо. Я много думал, пока был в отъезде… Сначала я полагал, что семейная жизнь помешает мне вести привычный образ жизни, но теперь… Мой отец попытался посадить меня на цепь, но ему это не удастся. Я не позволю командовать собой больше. Я выполнил его условие и могу диктовать свои. — К чему столько патетики? — спросил Гакт. — Я злился на тебя — это правда, но сейчас, когда ты здесь… Он протянул руку, и Мана с силой сжал ее. — Если тебе что-нибудь нужно… Деньги или еще что-то… — сказал он. — Как бы то ни было, я обязан тебе… — Нет! — твердо сказал Гакт. — Я не приму от тебя или твоего отца ничего. — Что ж, я понимаю. Но если ты передумаешь… Я должен идти. Не могу обещать, что буду навещать тебя, но когда ты поправишься… — Я понимаю… Думаю, теперь мне не потребуется много времени, чтобы вернуться к привычной жизни. Мана снова наклонился к нему. — Чуть не забыл. Я привез тебе подарок из Киото. Это ноты. Я подумал, что тебе понравится. До встречи. — Спасибо. До встречи. Гакт неохотно разжал пальцы, отпуская его руку.