В сиянии лунного света

XIX Время текло своим чередом, и Наоко казалось, что оно будто бы проходит сквозь нее, обдавая холодом. В мужнином доме она чувствовала себя чужой, незваной гостьей, которая задержалась неприлично долго. Иногда по ночам, лежа рядом с мужем, или без него, что случалось чаще, она думала, думала, думала… А время текло, равнодушное и холодное, год уже клонился к зиме. Для Наоко же весь срок ее замужества сократился до одного бесконечного дня. По возвращении из свадебного путешествия она быстро поняла: прежний ее мир закрыт теперь для нее навсегда. Бедная, бедная Наоко! Где теперь твои модные платья и шляпки? Оставлены в доме матери. Их теперь заменили приличествующие замужней женщине кимоно. Субботними вечерами ты сидишь одна или со свекровью, и прячешь ото всех свою тоску и одиночество. Коками снисходителен к молодым девушкам, но крайне строг к молодым женам. Свекровь была добра к ней, свекор — сдержанно-равнодушен, муж — вежлив. Ни теплоты, ни заботы, ни любви она не чувствовала в этом доме. Она прекрасно понимала, чего от нее ждут и как нужно себя вести. Наоко прятала глубоко в сердце свои мысли и чувства, не имея рядом никого, с кем могла бы поделиться ими. Муж ее почти не бывал дома, возвращался поздно ночью, и от него пахло сигаретами и вином. Наоко понимала, где он пропадает ночами, и только отворачивалась, чтобы не слышать запаха и не думать. К жене он интереса не проявлял. Их брак так и не стал браком в полном смысле этого слова. Поначалу Наоко радовалась этому: ей и подумать было неприятно, что этот человек будет прикасаться к ней, ласкать ее. Однако с течением времени ее стала донимать другая мысль. Каким позором было бы для нее раскрытие этой тайны! Ее положение в доме начинало представать перед ней в нелепом и карикатурном виде. Что будет с ней, если эта супружеская тайна выйдет за пределы их спальни? Она не могла не слышать шепота за спиной, когда бывала в лавке или шла к матери. Ей казалось, что все, весь город смеется над ней, над ее нелепым положением девицы при живом муже. Она сделалась раздражительной. Как-то, идя из лавки, она увидела Гакта. Он кивнул и улыбнулся ей, но она отвернулась, не в силах заговорить с ним или просто поприветствовать его. Подумать только, совсем недавно он целовал ее, провожал ее домой! Что это за насмешка над бедной девушкой? Зачем он так шутил с ней? Ей хотелось, чтобы он увез ее из Коками. Беден? Что ж! Она была готова к этому. Ничего такого, конечно, не случилось. Когда по городу поползли слухи, что молодой оннагата проводит ночи в каморке у кафе, Наоко не хотела этому верить. Тем больнее ей было убедиться в правдивости их. Дни ее проходили одинаково. Она читала или занималась домашними делами. Ее не нагружали работой, но вскоре у нее появились свои обязанности. Она ходила в лавку, помогала Огаве на кухне. Свекровь ласкала ее, как родную дочь, одаривала, была предупредительна и добра. Наоко всегда ее уважала и немного любила и теперь была рада ее присутствию в доме. Свекор все время был или занят в театре, или уезжал куда-то по делам. Наоко как-то обратила внимание на то, с каким выражением лица муж ее встретил очередное сообщение об отъезде свекра, и подумала, что эти отлучки, возможно, связаны отнюдь не с делами. Чаще всего она оставалась одна. Сидела в комнате мужа, читала или вышивала, дремала и думала, смотрела в окно. В этот день она сидела за столом мужа и листала какую-то книгу. Строчки пестрели иностранными именами, взгляд Наоко скользил по ним, не улавливая смысла. Она поняла только, что какая-то девушка называла себя чайкой. Мужа не было дома, свекровь пригласила в гости дальняя родственница, и она отправилась туда вместе с Огавой, свекор снова уехал по делам. Дом был пуст. Только теперь Наоко ощутила в полной мере, какой он был огромный. Несколько поколений жило здесь, и дом достраивался и перестраивался. Поначалу она даже терялась в нем, но именно теперь, впервые оставшись одна, в полной мере почувствовала, насколько он огромен. Она пролистала книгу еще раз и наткнулась на отмеченную химическим карандашом фразу: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Рядом стояла английская литера G, а чуть ниже, на полях, рукой Маны было написано: «Не шути такими вещами. М». кровь бросилась в лицо Наоко. Муж одалживал эту книгу Гакту, и это их переписка, свидетельство их связи. Она захлопнула книгу, отшвырнула ее. На глазах ее выступили слезы. Чтобы отвлечься и занять себя, она начала прибираться в комнате. Ее взгляд наткнулся на комод в углу — там муж хранил кимоно. Наоко никогда не открывала его, а сейчас ей вдруг захотелось примерить его наряды. Эта мысль немного развеселила ее. Она открыла нижний ящик и на мгновение зажмурила глаза — таким ярким показалось ей что-то белое, что лежало там. Она прикоснулась к шелковой ткани. Белый, словно лунный луч, шелк призывно блеснул. Наоко вытянула из комода белое утикакэ. Вместе с ним из ящика выпала какая-то бумажка. Наоко подняла ее и развернула. «Ты должен мне тысячу поцелуев за каждый час, что я не видел тебя», — прочитала она. Она заглянула в ящик. Целый ворох записок лежал там. Она перебирала их и читала. Время и место встречи, выражение чувств, пикантные двусмысленности. Вся история этих странных отношений проходила перед глазами Наоко. Какой стыд! Что муж пропадает по ночам, она готова была принять. Многие мужья ходят на сторону, не такое это большое дело! Но… вот так, не стесняясь, хранить свидетельства этого в доме… Это была пощечина, которую Наоко не могла снести. Она не знала, что сделает. Гнев бурлил в ней, застилая собой все вокруг. Она торопливо стала запихивать все обратно в комод. Утикакэ не слушалось и распадалось, и Наоко увидела на подкладке какую-то надпись. Это было короткое стихотворение, написанное тем же почерком, что и записки. О! Какие подарки делает нищий музыкант своему любовнику! Эти двое превратили всю жизнь Наоко в насмешку! О, как она была зла в эту секунду. Ярость охватила ее. Мана, вернувшийся из театра, застал жену в их спальне. Она сидела на полу и яростно кромсала ножницами белое утикакэ. Мана не сразу понял, что именно она делает и что у нее в руках, поняв же, вскрикнул и подскочил к жене, выхватил несчастную вещь у нее из рук и прижал к себе. Он смотрел на Наоко почти с ужасом. Она была бледна, на щеках ее горел болезненный румянец, руки дрожали, волосы растрепались. Она смотрела на мужа с ненавистью и отвращением. Ножницы в ее руке опасно блестели. Мана овладел собой и спокойно заговорил с ней. Она не ответила. Он с тем же ледяным спокойствием собрал обрезки и убрал их в комод. Наоко вздрогнула и будто очнулась ото сна. Она села на кровать и, не глядя на мужа, заговорила. Она говорила и плакала. Она изливала на него свою тоску и горе, свои обиды и отчаяние. Все, все свои мысли и чувства, что мучили ее все это время, она облекла в слова и говорила, говорила, говорила. Мана слушал ее, не перебивая и не выражая никаких эмоций. Он видел ее лицо, видел, как блестят ее глаза, как кривятся губы, и ему было ее жаль. Он заметил, что она сильно похудела со дня их свадьбы, что в выражении ее лица появилось что-то незнакомое. Это была несчастная одинокая женщина, оставленная мужем, и образ другой женщины вдруг заслонил Наоко, и Мана почувствовал, как у него сжалось сердце. Дав жене выговориться, он спустился в кухню и вернулся со стаканом воды. Наоко жадно выпила воду и судорожно вздохнула. Оба долго молчали. — Чего вы хотите? — спросил Мана. — Я не собираюсь отказываться от своих привычек, в этом могу вас заверить, но если есть что-то, что в моих силах и что может… Наоко нетерпеливо оборвала его: — Довольно речей. Я устала от разговоров. Мы оба понимаем, что этот брак — просто фарс и таким и останется навсегда, до конца наших дней. Мне надоело быть приживалкой в этом доме. Если бы это было возможно, я бы ушла. — Она умолкла на несколько мгновений и торопливо произнесла: — Если бы у нас был ребенок, мое положение не было бы таким шатким и нелепым. По крайней мере, это бы означало, что наш брак — настоящий. — Пусть будет так, как вы хотите, — сказал Мана.