your bones are held together by your nightmares and your frights

Сейчас нельзя сказать, сколько он пробыл в лагере землян. Он жил от одной порции боли до другой, ему нечасто позволяли отдохнуть от ударов, и только чтобы потом разбудить пинком в живот и обещанием вонзить в него клинок. Казалось, прошли десятки лет; Мёрфи точно получил достаточно шрамов на всю оставшуюся жизнь. Первые несколько раз его голова откидывалась назад. Он кинул несколько усмешек, даже не уверенный, поняли ли земляне их. Он пытался - по крайней мере, до тех пор, пока пытаться значило больше, чем свист металла, хруст костей, разрыв кожи. И несмотря на всё это, почти так же сильно, как порезы на его теле, ранил тот факт, что они сломали его. Они быстро разорвали его на множество кусков, и его части, что всё ещё могли чувствовать что-то, помимо боли, знали, что он позволил им. Он видит, как землянин приближается и заставляет его идти, прихрамывая. Им нет дела, спит он или нет; они разбудят его ударом, и, возможно, он проживёт ещё несколько минут без ножа в животе. — На землю, — приказывает кто-то, — ты никого не одурачишь. Мёрфи замирает, и пара грубых рук опускается ему на плечи, кидая в грязь. Они стоят здесь, судя по всему, неудовлетворённые. — Задери свою рубашку. Его сердце пропускает удар. Его рубашка, точнее просто обрывки ткани, вся прилепилась к телу, испачкавшись в крови и грязи, присохших к коже. — Подними свою рубашку, — снова говорит землянин, вдавливая его в землю сильнее. Он задыхается, теребя её край связанными руками. Ткань издаёт хлюпающие звуки, и он прикусывает губу, когда воздух ошпаривает его раны. — Блять. Блять, пожалуйста. И это странно, на самом деле. Он никогда не был особо воспитанным, но поднеси нож, и он будет умолять о том и об этом. Он бы рассмеялся, он думает, если бы не был так сосредоточен на том, чтобы сдержать крики в горле. — Скажи мне, — говорит землянин. Что-то острое давит около рёбер. Его руки не трясутся, совсем нет. Он прижимает нож к коже Мёрфи с впечатляющей непоколебимостью. — Я не знаю, — прохрипел Мёрфи, — я не могу сказать тебе. Боль вспыхивает в груди, перетекает в голову, и теперь она сосредоточилась здесь, стучит и стучит и стучит, взрываясь агонией, затуманивающей ему разум. — Хватит! — завопил он, возможно, ещё не понимая, что это никак не поможет, только заставит нож впиться глубже, но оно вылетает вместе с другими бесполезными словами. — Хватит, пожалуйста, хватит. Я ничего не знаю, я не- — Мёрфи. Его лицо горит, липкое от подсыхающих слёз. Глазам требуется немного времени, чтобы привыкнуть, и к тому моменту биение сердца уже значительно замедляется. — Мёрфи, я держу тебя. Всё нормально. Ты в порядке. Я держу тебя. Кровь на его груди превращается в пот, верёвки землян — в руки Беллами, нож — в кусок ветки, который он прижимал к животу. — Извини, — говорит Мёрфи. — Не надо. Мёрфи трясёт головой, и Беллами отпускает его. В первый раз, когда он кричал, когда разбудил Беллами, старший парень взглянул на него, дрожащего, всхлипывающего и фанатично проверяющего свои шрамы, и отдал своё одеяло. Он не просил объяснений, не просил ничего, если всё было нормально, и Мёрфи не поблагодарил его. Слова были необязательны. Во второй раз Беллами попытался продолжить спать, не обращая на это внимания. Когда Мёрфи снова заснул, он увидел на палатке подозрительный огонёк света. Остаток ночи ему спалось плохо, но, встав утром, Беллами ждал, приоткрыв глаза, и смотрел на его палатку. Третьей ночью он пробрался к нему под одеяла и накрыл его дрожащую руку своей. — Только раз, — выдохнул он, — только сегодня. (Это было одно из его нарушенных обещаний, но оно не задевало так, как остальные.)