iii.
19 апреля 2016 г. в 20:13
Она приходит, пока ещё темно — утром или ночью, Мёрфи не знает. Но сейчас холодно, и ему теперь всегда холодно, и воздух ощущается по-другому. Она машет факелом перед его глазами, и он вяло задумывается, не хочет ли она поджечь его.
(Надежда ужасна тем, что никогда не покидает тебя, неважно, насколько ты сломлен.)
Он пытается перестать дрожать, зная, что за слабость его не похвалят. Она вскидывает голову.
— Ты выглядишь немного замёрзшим, — говорит она.
Раньше он мог бы плюнуть в неё. Проклинать, огрызаться. Сейчас он лишь склоняет голову.
Она садится на корточки рядом с ним, размахивая факелом.
— Это должно помочь, — она говорит, и его глаза распахиваются, когда землянка подносит его к Мёрфи, и его тело замирает в предвкушении долгожданного тепла, а у мозга едва хватает времени, чтобы разослать предупреждающие сигналы перед тем, как она прижигает ему руку.
Это отвратительно. Его живот скручивает. Волосы на руке никуда не делись, словно их не опалило огнём. Нос наполняется тошнотворным запахом собственной вздувшейся кожи. Весь его разум чувствует, как будто горит. Всё вокруг стало красным; болит уже не только пузырящаяся кожа; боль затмила все его мысли.
Он кричит. По крайней мере, думает, что кричит. Всё, что он видит, слышит, чувствует — рябые языки пламени и разрывающая боль. Ему кажется, что зрение угасает, густые чёрные чернила стекают ему на глаза, а едкий дым царапает горло, пока огонь бегает по руке, утягивая куда-то в слепую темноту.
Кто-то трясёт его. Сковывавшее его сухое тепло исчезает, замененное двумя липкими руками на его плечах. Он моргает.
— Блять, — Беллами с облегчением выругался. Он отпускает его.
— Тебя передёргивало. Очень сильно. А потом ты- ох. Ты начал кричать.
Мёрфи растирает свои руки, места, где Беллами касался его, липкие от холодного пота.
— Прости. Я-я пытаюсь бороться с этим.
— Блять, — Беллами отпустил ещё раз, уже со злостью. Мёрфи не задумывается, почему — его голова всё ещё заполнена страхом. Беллами смотрит на него, взгляд карих глаз смягчается по мере того, как проходит по дрожащему телу младшего.
— Эй, не волнуйся. Теперь ты в порядке. Сейчас всё нормально.
Парень, следовавший за своим лидером как щенок, поверил бы ему, думает Мёрфи. Парень, убивавший, когда ему приказывали убить, кто ненавидел, когда ему приказывали ненавидеть, кто любил без единой на то причины, поверил бы всему, что вылетало из его рта. Но бинты не могут вылечить свёрнутую шею, а время — ужасно медленная медсестра в таких случаях.
Парень, у которого никогда не было своего места, снова хочет доверять (хотел бы он уметь), но он знает, что это закончится кровью. И его сердце окажется открытой раной.
Беллами убирает руку от рук Мёрфи, на которых он бессознательно трогал ножевые шрамы, вздрагивая от касаний. Мёрфи отстраняется.
— Почему ты это делаешь? — спрашивает он отстранённо.
Беллами смотрит на него.
— Делаю что?
— Помогаешь мне.
— Потому что тебе это нужно.
— Не значит, что я заслуживаю этого.
— Возможно. Но это то, что мы делаем.
Мёрфи смеётся.
— Ага, вернёмся к тому времени, когда мы повесили друг друга. Так помогает.
Беллами ничего не говорит, но Мёрфи слышит шорох одеял, которыми он накрывает палатку. Мёрфи скрещивает руки на груди и отодвигается в угол.
— Почему ты делаешь это? — повторил Беллами за ним, остановившись.
Мёрфи уставился на него.
— Отдаляешься, когда кто-то пытается помочь. Сделать лучше.
— Уж такой я, — бормочет он, — всегда таким был.
— Нет, не был, — Беллами пододвигается ближе, и он переводит взгляд на землю. — Не был.
Его дыхание тяжёлое и тёплое, оно согревает шею Мёрфи сзади. Это должно успокаивать. Это должно быть приятным, что кто-то присматривает за тобой, хочет, чтобы ты был в безопасности. Вместо этого его горло сжимается от злости. Иррациональная злость, злость на страх — единственные из всех, которые он когда-либо испытывал.
— Ты не можешь сотворить ёбаных чудес, Беллами! — кричит он. — Ты не можешь никого спасти, и не можешь спасти меня. Так что- так что просто хватит пытаться.
Это то, что я уже делал, ему хочется добавить.
Если Мёрфи и знает что-то, так это худшие виды боли. От потерянного доверия, угасшей любви. Все хорошие вещи, слишком хорошие, чтобы быть реальными, в которые ты веришь, вещи, оставившие тебя истекать кровью в грязи, — единственный способ узнать, что они скоро закончатся. В мире нет больших сучек, чем надежда и любовь, и для жестокого сироты-изгоя Мёрфи знал слишком много о них обеих.
— Я не верил в тебя раньше, — медленно говорит Беллами, — и не повторю этого снова.
И хотя он знает, что не должен верить ему, хотя он знает, что это закончится так же, как и всегда, Мёрфи думает, что доверяет ему. Слабый телом, слабый душой, он думает.
— Возвращайся в кровать, — говорит Беллами, — ты, наверное, замёрз.
Мёрфи отворачивается, но Беллами прав. Он дрожит от холода и оставшегося в нём страха, и поэтому забирается под одеяла, обратно к другому парню.
Мёрфи позволяет ему обнять себя крепче, потому что знает, что Беллами ненавидит видеть его таким (только если сейчас), и он мог бы так же позволить другим спать спокойно по ночам.