Бантики для дам

Предупреждение: ГЕТ! Кто из ее родителей умудрился дать моей соседке старинное певучее имя Василиса, я никогда не задумывался. Впрочем, как Васька, мы ее и не звали так, как-то не прижилось, тем более боевая наша подружка за Василису готова была напинать под зад любому пацану из нашего двора или соседнего, и хорошо, если только напинать, а не зафинтилить чем-нибудь по голове или не получить ее острым локтем прямо в рыло. Васька всегда дралась, как настоящая бестия, защищая не только свою позицию по жизни, но и близких ратных друзей. Смутно помню нашу зарождающуюся дружбу между мной, Васькой и нашим соседом Димкой. Мне все время казалось, что мы всегда были вместе, чуть ли не с пеленок, вот такой боевой неугомонной тройкой, мчавшейся уверенно по извилистым подворотням, чередуя их с яркими счастливыми улицами нашего детства. Осталось в памяти только то, что мы часто втроем доказывали другим пацанам, и порой кулаками, что Васька — свой парень в доску, хотя и девка. Вообще, тогда для меня было крайне непонятно, почему Васька не может гонять с нами мяч по полю, играя в тот же футбол. И оправдывание, что у нее в трусах нет пацаньего хозяйства — нас с Димкой не устраивало. Дралась наша подруга не хуже нас, что доказывали криво выросшие передние зубы с крупной щелью и вечно подбитые фонарями серые глаза, рассеченные губы и два небольших шрамика на левой брови. Это противостояние периодически то потухало, то вспыхивало, когда в нашем дворе появлялись непроверенные новые лица. Так все и катилось оторванным колесом от велосипеда, умело подгоняемым вертким пацаном в расхлябанных сандалиях. Детство постепенно перешло в отрочество, кроме двора появилась школа, новые знакомые и другие проблемы. Сначала было необычно видеть стриженную под мальчика Ваську в коричневой школьной форме для девочек, подпоясанной черным фартуком, но мы привыкли, тем более попали все в один класс. Когда же все начало меняться в нашей слаженной тройке? Я думаю, в классе в пятом или шестом… Уже тогда появились первые ростки зарождающейся между нами пропасти, разводящей нас по разным берегам куролесившей непростой жизни. Когда пацаны вдруг начинают заглядываться на девочек, пытаясь понять, чем же они отличаются от них. Появляются разные разговоры на своеобразные темы, да и переодеваться для физкультуры начинают отправлять в разные раздевалки — в мужские и женские. Васька поначалу фыркала на заливающихся девушек про их нижнее кружевное белье и утверждала, что никогда в жизни не будет носить лифчик. Впрочем, с ее прогонистой костлявой фигурой вечной пацанки носить эти атрибуты взрослой женщины пока и не представлялось никакой возможности. Мы, конечно, с Димкой слушали ее в пол-уха, хотя сами больше думали, как сбежать с уроков, и, покамест тепло, поиграть, к примеру, в футбол или волейбол. Иногда мне даже казалось, что Васька не взрослеет, как другие наши девушки из класса, и особо не меняется. Нет, конечно, она вытянулась по росту и даже в какой-то период времени была выше нас с Димкой, пока в старших классах мы ее не обскакали за какой-то один несчастный год. И как раз в одиннадцатом все то, что скапливалось до этого и мешалось в кучу, вылилось сразу наружу, расцветая во всю ширь. Димке призналась в любви одна из красавиц параллельного класса, и он очумело летал в облаках примерно с недели две, вообще не замечая ничего вокруг. А после с каких-то щей решил с ней встречаться. С совершенно незнакомой девчонкой, с которой мы и пару слов, наверное, не перебросились за всю нашу школьную жизнь. Нет, я понимаю, конечно, с каких. Марина была очень миловидна и женственна, да и Димка, в отличие от меня и Васьки, всегда выделялся своей цыгановатой черной шевелюрой и пронзительными карими глазами. И если меня вся эта история практически не задела, только немного удивила, почему именно неизвестная Марина, а не другая девица, к примеру, из нашего класса, все же Димка нравился многим девушкам. Тем более, чего греха таить, я и сам в это время начинал заинтересованно поглядывать на дев, какая и чем мне нравится. Да и по утрам, скрывшись в ванной от родных и близких, усиленно гонял шкурку в энном месте. То Васька стала вести себя, мягко сказать, странно. Она выбелила себе русые волосы до совершенной прозрачности, проколола уши и губу, стала носить яркие открытые кофты, короткие юбки поверх цвета вырви глаз лосин с таким убойным сочетанием, что ее часто отсылали к директору или отчитывали завучи. Она стала избегать меня и Димку, отказывалась играть в футбол, на все вопросы — что не так — посылала грубо матом, открыто закурила... Конечно, мы с Димкой тоже, бывало, баловались, но не так дерзко и вызывающе, теперь ее можно было часто найти в компании смолящих за гаражами парней из параллели. С одним из которых я один раз застал ее целующейся смачно взасос. «Может, Васька тоже влюбилась?» — думал я иногда, смотря, в каких радужных облаках витает рядом со мной ничего не видящий Димка. Хотя, по моему мнению, белобрысость Ваське не шла, она из серой мыши превратилась в накрашенную неестественными цветами худую бледную поганку или полинялую моль. С Димкой мы перестали так близко общаться, он все свое свободное время теперь проводил с Маринкой, Васька вообще не заговаривала ни с одним из нас, рассекая иногда демонстративно через двор на мотоцикле, прижимаясь к спине очередного неизвестного парня. Я и оглянутся не успел, как мои близкие друзья очень резко ушли своеобразным веером от меня в разные стороны, оставляя вариться в собственных измышлениях наедине с самим собой. Сначала это было неприятно, но жизнь и учеба, что день изо дня становилась все более интенсивной, загружали все мое свободное время. А еще были родители, которым надо было помочь по мелочам, младший брат, требующий к себе внимания. Зима пролетела так, что ее и не заметили, наступила весна — время выпускных экзаменов и становления нового витка моей жизни. Встал вопрос — идти в армию или поступать в институт. И вот как раз за две недели до выпуска мои родители на выходные умотали к старикам, захватив брата с собой, наказав мне готовиться в поте лица. И в этот самый день ко мне стукнулись, я бы сказал, даже поскреблись в дверь. А когда я недоуменно ее раскрыл, упали в пьяном невменяемом состоянии прямо в руки. Васька была одета в обычные драные джинсы на коленях и потертый свитер. Неухоженная, не накрашенная, как обычно в боевой раскраске Ирокезов, блеклая, потухшая, с мокрыми сосульками коротких волос и уставшая. Она истерично всхлипывала и зажимала порезанное до крови запястье. Сначала я даже не понял, она что, хотела покончить с собой? И когда потянулся к телефону, дабы вызвать скорую помощь, Васька меня остановила. — Не надо… это только кожа… я не смогла… просто не смогла сделать то, что хотела… помоги мне перевязать запястье, одной рукой неудобно… Я помчался на кухню, именно там у нас всегда была аптечка. Васька, шатаясь, ползла за мной, опираясь на косяки и стены. То, что ее ведет неслабо, было видно и без слов. Потянув на себя аптечку, следом уронил какие-то пузырьки на пол, судя по резкому запаху, один был с валерьянкой. Руки тряслись, в голове толклись дурные мысли — а вдруг не успею, и Васька умрет, может, там у нее все распластано до кости, и надо, наверное, было звонить в службу спасения или скорой помощи, не слушая весь ее гребаный треп. Еле открыл аптечку и, рванув упаковку со стерильными бинтами, развернулся к съехавшей на стул невменяемой девице. На стене кое-где остались кровавые отпечатки ее ладоней. «Словно в фильме ужасов», — пронеслось в моей голове. — Я видела, как твои уехали… В деревню, ага? Язык у нее заплетался, она шмыгала носом, некрасиво кривя верхнюю губу, показывая кривоватые передние зубы, иногда рукавом не пострадавшей руки мусоля опухшие серые глаза. — Да, на все выходные… Я забрал ее покалеченную руку и, щедро смазав порез перекисью, стал заматывать, как меня учили когда-то на уроках оказания первой помощи в летнем лагере. Васька зашипела не хуже той самой перекиси, прикусив нижнюю губу. Судя по тому, что на бинтах кровь еле выступала, она не врала, порез был мелким и в скорой не было необходимости. Девушка скрючилась в три погибели и замычала: — Ща вырвет… И я только успел смотаться до помойного ведра и в него поймать жутко воняющую буро-зеленую струю. — Ты что такое пила? — А хер его знает… — она грубо отерла испачканный рот длинным замусоленным рукавом, а потом заржала, резко закидывая голову назад, обнажая худую шею в странных разводах. — Что наливали, то и пила. А что мне еще делать? Он мне в лицо сказал, что я пустая дешевка. И что ему моя любовь никуда не уперлась. — Кто? — не понял я, пытаясь вообще вспомнить, какие пацаны в последнее время вертелись возле Васьки. Выходило порядочно, с десяток. — Димка, — буркнула нехотя она, и я замер посреди кухни. — Димка? Какой Димка? — не доходило до меня. — Веров? — Ну, а кто еще? Я уж и не помню, когда в него влюбилась. Наверное, когда мне было восемь, а может, девять. Конечно, ты не знал, откуда? Я ж никому не говорила. Разыгрывала из себя друга по жизни, рубаху-парня, вот же ж дура. Васька, не меняя положения головы, скосила на меня серость глаз из воспаленных щелей век. — И почему это не ты, Женька? Ведь, по сути, ты классный парень... спокойный, уверенный… и даже в чем-то симпатичный. Я тупо смотрел на Ваську и никак не мог въехать, о чем она вообще. — И угораздило меня втюхаться в этого смазливого черноволосого баклана, — она с усилием попыталась встать, а после, хватаясь за меня и за стены, попросила: — Мне бы в душ, холодно как-то… морозит… Я приобнял ее за талию, оставив ведро с рвотой на кухне, и, осторожно переступая, повел Ваську в ванную. — Твою руку, — я, отвернувшись, регулировал воду, — надо в полиэтилен замотать. Я помнил, как порезался у бабки в деревне и мотал порез долго в кулек, когда мылся. — Похер, не помру, потом перебинтуешь, — раздалось хрипло сзади меня. А когда я повернулся, то застыл окончательно… Васька стояла совершенно голой посреди разбросанных своих вещей, не стесняясь, показывая всю себя. И черт подери, несмотря на то, что у нее не было практически груди, да и в линиях тела была незавершенная угловатость подростка, я засмотрелся. — Что пялишься? Нравлюсь? — хмыкнула она пьяненько и чуть с мясом не ободрала занавеску. Я помог ей залезть под падающую горячую воду. — М-ммм, может, ванну? — промычал, не отрывая взгляда от ее округлых идеальных ягодиц. — В ванне я уже была… когда резала себе неудачно вены, — буркнули из-за занавески. — Не уходи, пожалуйста, я боюсь, что навернусь в таком состоянии и расшибу голову… а повторять попытку неудачного самоубийства как-то неохота, — заметили мне, вставая под теплые струи. Боже, как же она застонала от жара, что дарила ей сейчас вода. Отчего у меня все внутри встрепенулось, и я лучше ничего не придумал, как угнездиться сверху на крышку унитаза, прикрывая себе рукой налитое не к месту хозяйство. Вся ситуация неправильности: то, что Васька у меня дома, пьяная, после неудавшейся попытки суицида, моется, не стесняясь меня, и я тут вдруг со стоящим членом наперевес и сжавшимися у его основания звенящими яйцами. В голову поползли дурные мысли о том, что зря сегодня не дрочил с утра, правда, это было попросту невозможно, так как родители с братом суетились, собираясь свалить из нашего городка в деревню. А еще, что занавеска весьма полупрозрачная, и почему я этого раньше не замечал? И что у Васьки на лобке волосы довольно-таки темного цвета, широкий просвет между худых бедер, не скрывающий половых чуть приоткрытых набухших губ. «А какие они цветом? Черт, не успел рассмотреть!» — сокрушалось мое возбужденное «я» внутри головы. Надо приглядеться… как Васька между блаженными вздохами счастья снова спросила: — Ты так и не ответил мне. Вот, блин, я глянул на бугор в спортивных штанах, вовремя как… — О чем? — пытался отбояриться. Но Васька гнула свою линию дальше: — Так нравлюсь или нет? То, как член однозначно дернулся в трусах, говорило, что да и весьма. Попытался совладать с собой, уговаривая себя на который раз, что это же подруга детства, тем более влюбленная в твоего же друга того же сраного детства, да и в состоянии упитого ежика, помноженного на потрясение от отказа и неудачного суицида — ну да, практически неприкосновенная иконка. — Ну, да… местами… — попытался смягчить ответ, скажешь, что не нравится, еще чего утопится у меня прямо тут от безнадеги. Потом доказывай, что не сам утопил. Васька даже как-то повеселела: — Интересно, какими? — Глазами, — буркнул невпопад, как услышал ее пьяненький смех. — Господи, Женька, только не говори мне, что ты все еще девственник? Выдав это, Васька явно взяла воду в рот, громко полоща и демонстративно сплевывая. И тут я обозлился, бля, да что б тебя — заразу! Приходит, вываливает тонну дерьма в виде ненужной мне информации, еще и ковыряет. — Ну да, а ты перетрахалась со всеми мужиками из параллели! — прорычал я. За занавеской замерли, а затем закрыли неуклюже кран, занавеска, звякнув колечками, скользнула в сторону, открывая мокрую ломкую фигурку. — Вообще-то нет, я хотела, чтобы Димка был у меня первым, но, видно, не судьба. Васька пошатнулась, и я, уже не думая про свой стояк, и как это будет выглядеть, подхватил ее на руки мокрую, горячую, легкую. Спустил на холодный кафель пола подворачивающимися ступнями, придерживая, как мог, замотал в широкое банное полотенце и понес. Естественно, на свою кровать, а куда еще, не в соседний же подъезд в Васькину квартиру. Пока тащил Ваську, она вырубилась у меня на руках окончательно. Посему, устроив ее на горизонтальную поверхность, убрал блевотину и отпечатки кровавых рук, а после прилег рядом. Оставить ее одну мне было страшно, тем более с трудом различал Васькино дыхание, девушка дышала глубоко и медленно, словно прибывала в волшебном заколдованном сне… Наверно, там меня и вырубило, рядом с ней, от всего пережитого и свалившегося на мою белобрысую голову. *** — Знаешь, ты даже в чем-то красив… Именно благодаря этим словам, сказанными Васькой, я и проснулся. А когда продрал глаза, уставился в серые напротив. Девушка полулежала, оперевшись на локоть порезанной руки, и пристально рассматривала меня. — Сколько сейчас времени? — попытался сообразить, как долго мы продрыхли. — Думаю, утро, — ответила она, а затем, протянув раненую руку, очертила мои распахнутые изумленно губы, посеревший бинт мазнул мокрыми концами, напоминая, что я так и не перебинтовал после душа Васькину руку, — особенно линия губ, их хочется целовать. — Вась, ты чего? — попытался отпрянуть, но тонкая рука вцепилась намертво. — Назови меня нормально хоть раз в жизни полным именем. — Чего? — это было еще ненормальнее, чем голая, распаленная Васька в моей постели несчастного девственника. — Ну же… — она завалила меня на спину и улеглась сверху, полотенце сползло, и я все же заметил, что у Васьки есть грудь, небольшая, плоская, но есть. — Васи… лиса… — еле пробормотал я, как мои губы накрыли ее, мягкие, теплые, дерзкие, а раскрытая промежность потерлась по набухающему на глазах стояку. Одежда с меня срывалась с остервенением в четыре руки. Было глупо отрицать — я ее хотел, хотя и прекрасно понимал, что любит она другого. Но кто не желает хоть немного для себя урвать кусочек счастья. Быть с тем, кто тебе приятен и нравится. Конечно, глупо говорить, что я был влюблен в Ваську — нет, но она мне всегда импонировала своей силой, яркостью характера, стойкостью и боевым настроем. Первый раз — это было дерзко, неуклюже, непонятно и для нее, и для меня. Но она не смеялась, когда неправильно тыкался в нее, направляла сама, а когда замер в ней, упираясь в невидимую преграду, чувствуя, что ее трясет от прошивающей боли, сжала зубы и потянула меня на себя, вцепляясь до синяков в мои ягодицы. — Чеееерт! Это был ее рык на всю квартиру, а может, наш совместный, так как сжимала она меня в себе до тянущей боли. — Дьявол! А я еще бабам не верила, что это больно. — Может, тогда не стоит? Я лежал на распластанной Ваське сверху и смотрел на ее слезящиеся глаза, в этот момент она была некрасивой, даже страшной, с покореженным ртом, но в то же время мне казалась самой прекрасной девушкой на всем белом свете. — Ага, счас! Двигайся, давай, знаешь, ты не пушинка вообще-то! Меня огрели по спине довольно-таки увесисто. Всегда удивлялся, как у Васьки так выходит, вроде хрупкая девица, а тумаки отвешивает, как здоровый крепкий пацан. — Тогда расслабься, ты меня сжимаешь и мне больно, — проворчал недовольно я, член в районе уздечки нещадно горел. — Да как это вообще возможно? — прошипели мне в ответ. — Хочешь, я тебя поцелую? — предложил, вспоминая, что вроде ей нравились мои губы. Васька осмотрела сквозь навернувшиеся слезы мое лицо, а после, прикрыв глаза, согласилась: — Но только сегодня, — и рукой меня притянула к себе за шею. Поцелуй был мокрым, влажным, сладким, словно Васька вчера под душем полоскала рот какой-то приторной гадостью. Может, так и было, я не видел, на полочках там чего только не стоит. Пару раз мы стукнулись зубами, приноравливаясь и отпуская друг друга. Я и сам не понял, как двинулся в ней, вызывая первые всхлипы и вздохи… Где-то в процессе вспомнил, что, вообще-то, надо трахаться в презервативах, высказал Ваське это вслух и даже решил выйти из нее, но она меня оплела нагло ногами за талию и властно прорычала: «По хуй!». Это было грязно, сногсшибательно, жарко и волшебно… Наш первый раз для нее и для меня… Потом лежали, пялясь тупо в потолок. Васька, дотянувшись до моей сорванной футболки, обтерла выступающую кровь вперемешку с моей спермой, а затем, запулив ее на пол, попыталась встать с кровати. — Курить хочется, — выдала она мне и, видя, как я встаю за ней, добавила: — Не провожай. — Но… — подорвался я все же за ней. Но меня отпихнули обратно в кровать: — Я же сказала, только сегодня. Ты же в курсе, я люблю придурка Димку, и этого не изменить. Все же, пошатываясь, потащился за ней, смотря, как она собирает раскиданные свои заляпанные со вчерашнего вечера грязные вещи, как неуклюже одевается, не поднимая глаз и не смотря на меня. А перед тем, как уйти, Васька замерла у входной двери и, не оборачивалась, прошептала мне: — Ты это… не волнуйся, я больше вены резать не буду. Дурость это, я еще вчера поняла, как безумно хочу жить. И… — она помолчала, чуть склонив голову, — спасибо за все. Больше Василиса ко мне не приходила, в школе не заговаривала, впрочем, Димка вел себя практически так же, вычурно ухаживая за Маринкой. Со мной бурчал односложно, да и о чем с ним говорить? Как я переспал с Васькой, и что она сама этого захотела, причем только из-за его глупого поведения. Или как Василиса пыталась вскрыть себе вены? Ну да, его Маринка как красивая картинка, но Васька… Василиса, для меня она была более живой и желанной. Так прошли экзамены, школьные я сдал более-менее, вступительные в вуз провалил. Пришлось отдавать долг родине и уже после него поступать в университет. Я не рвался в мой родной небольшой городок на берегу полноводной реки. Конечно, родители требовали, чтобы после армии приехал, но я не хотел снова окунаться в прошлое. Ведь Васька и Димка жили в моем дворе и с писем мамы оставались в нашем городке до сих пор. Я помнил о Ваське всегда и о той первой для нас обоих близости, и когда служил, и когда уже учился в университете в Питере, и когда крутил романы то с одной девицей, то с другой. Они были все разные: нежные, чувственные, красивые, милые, дерзкие и не очень, сладкие, иногда даже до приторности, но такой, как Васька, не была ни одна. Возможно, из-за Василисы я выбирал худых пацанок, так как полноватые меня совсем не привлекали. *** Прошло семь лет, когда я таки оказался в своем родном городке. Мне обещали неплохую работу по специальности и на долгое время, так что я планировал тут осесть, приобрести собственную квартиру, тем более ее можно было купить здесь по-дешевке. Вот наш старый двор все с теми же облупленными качелями, вечной песочницей, разобранной частями горкой, намертво врытыми полукружьями железных турников. Деревья, что сажал с родителями и с братом вместе на очередном субботнике, когда мы только въехали, уже давно выросли и дают благодатную тень. Надо же, что в детстве, что в школьные годы на них и не обращал особого внимания, а тут, увидев, подошел к двум посаженным впритык, не к месту вспоминая, что было два хилых саженца, думали, не приживутся, но и выбрасывать было жалко — так и посадили в одну яму. И поди ж ты, выросли оба и теперь спаялись намертво стволами у самой земли. Мимо меня бегали ребятишки, скрипели по-знакомому качели, кто-то пытался раскрутить у нерабочей карусели ее покореженный круг. Лето, июнь, жара, парит, как перед грозой. — Женька, а ну, стой! Я вздрогнул от глубинного рыка крепко сбитой девахи с длинной русой косой до пояса. Она ловко поймала пробегающего мимо черноволосого карапуза и, схватив его на руки, повернулась ко мне. Овальное милое лицо в конопушках по носу, серые глаза, чуть подведенные карандашом, пухловатые губы. Я пялился на нее, недоумевая, что где-то все это видел, вот только где… А она, приоткрыв рот, смотрела удивленно на меня, пока мои глаза не нашли два небольших шрамика на левой брови. — Вась… илиса… — поправился в последний момент я, черт, от былой пацанки не осталось и следа. — Женя… — мне улыбнулись ровными жемчужинами зубов. — Вернулся-таки? — Ну да, приехал… своих повидать, — прошептал, смотря на брыкающегося у нее на руках карапуза. — МамЯ ПУсти! — извивался мальчишка, пытаясь соскользнуть на землю. Его черные вихры, сосредоточенная мордаха сказали мне о многом. Только у Димки было такое выражение лица и целеустремленность, а еще смешинки в карих лучистых глазах. — Значит, ты с Димой, да? Это было фактом и даже не вопросом. Василиса кивнула и, выпустив упертого карапуза, выпрямилась, задумчиво смотря, как ее чадо неуклюже побежало к песочнице. — Ну да, оказалось, что он меня тоже любит, ну а с Маринкой мутил так, по первости и по дурости. Красивая она была, да и до сих пор как открытка на праздник. Ну, а у кого не бывает ошибок? Василиса не оправдывалась, просто говорила то, что есть, а когда ее сзади позвал вышедший из подъезда шестилетний мальчишка, прикусила нижнюю губу. — Мам, я за хлебом, не теряй. Магазин был рядом в одном из домов, очерчивающих наш старый поросший лопухами и одуванчиками двор, только выйди и заверни. Сколько я сам бегал туда за булками, батонами, молоком, кефиром, спичками по поручению матери или отца. Я смотрел на щуплого парнишку и не знал, как дышать. Я прекрасно помнил свои старые фотографии, конечно, это не была точная копия меня, но все же… Поворот головы, шея, руки, ноги, то, как уперто он выпячивал нижнюю губу вперед, белобрысый, сероглазый, обцелованный солнцем до облупления коленей и плеч. — Да, беги, Игорь, — прошептала согласно Василиса, а когда пацан гордо утопал, колотя по голой коленке хозяйственной сумкой, она посмотрела на меня, прикрыв нижнюю часть лица полноватой рукой. — Догадался, да? — А как же Димка, он что, не видит? — удивленно я выдавил из себя. — Ну… у нас роман закрутился сразу после выпуска, я и сама сначала не поняла, что уже беременна, и потом, Игорек родился мелким и недоношенным с черными волосами. Ну, я и посчитала, что он все же Димкин сын. А после уже годика в четыре он стал резко меняться… и чем дальше, тем сильнее походить на… — Меня… Я стоял на своем старом дворе и собирал мысли в кучу. Это что же получается… я что, отец? Вот так вот, не зная ничего, просто возвращаюсь в родной городок и становлюсь папкой? — Ну, не только, на меня как бы тоже, мы ж с тобой похожи, помнишь, в детстве нас все время за брата с сестрой принимали. Ну, разве что ты меня волосами светлее. Вот все и думают, что старший сын пошел в меня. Я проглотил комок, не зная, как реагировать. Но с другой стороны, что я хотел здесь и сейчас от Василисы? Уехал сразу после вручения аттестата, даже на выпускном не был и отсутствовал целых семь лет. Мог ли я претендовать сейчас на место рядом с ней? Возможно, если бы после армии завернул к родителям, ну, и что? Увидел бы Василису с грудничком на руках с черными волосами, и с ее уверенностью в глазах, что это Димкин сын. Я тяжело вздохнул, приводя кружащуюся голову в порядок, и посмотрел в охваченные страхом глаза замершей напротив женщины. Через них на меня смотрела моя несуразная заполошная пацанка Васька, не в меру испуганная, но упертая до конца. — Ты это… Димке только не говори. Он Игоря любит больше жизни и еще все грозит свернуть шею тому «придурку», кто у меня был первым. Выглянувшая на поверхность прошлая Васька занырнула снова куда-то в глубину, став опять незнакомой, чужой, основательной девицей. Василиса потупила глаза, рассматривая растресканный дворовый асфальт. — Я так старалась стать красивой для Димки, даже брекеты на зубах носила и татушку свела… — Татушку? — недоуменно пробормотал я. — Ну да, у меня была такая мелкая на затылке под волосами в виде бантика… ты и не заметил. — Татушку… — пробормотал я еле ворочающимся у меня во рту языком и пошел от Василисы прочь, она что-то еще пыталась мне выдать вслед, но я не слышал, а потом громко заплакал требовательный карапуз, и дева от меня отстала. Я пробыл в своем родном городке, этаком Задрючинске на берегу полноводной реки, после семи лет отсутствия — целых три дня. Переругался с родителями, виртуозно избежал встречи пытавшегося меня найти всеми правдами и неправдами упертого Димки. Отказался от перспективной работы на только строящемся заводе и, позвонив своему другу по универу Косте, согласился на другую, без особых привилегий и перспектив. На четвертый день трясся снова в поезде в сторону Петербурга. Как бы там ни было, я не имел права претендовать на жизнь рядом со счастливой Василисой в одном городе, тем более таком маленьком, где все у всех на виду. Так как прекрасно понимал — не утерплю, не смогу, будучи вблизи нее, делать вид, что у меня нет родного сына. А так меня ждало открытое будущее и жизнь с совершенно нового листа, и, возможно, когда-нибудь — человек, что будет меня любить всем своим щедрым открытым сердцем. Конец.