La cordialite

Клариса не умеет курить - красиво, правильно, по-женскиправильно - поднося сигарету к губам, она растопыривает все пять пальцев, втягивает дым вместе со скулами и, опираясь на стену чуть сильнее, запрокидывает голову и закрывает глаза. Там, снаружи, солнце предсмертно рисует яркими красно-оранжево-желтыми пятнами на домах, заставляя их гореть и кричать на фоне совершенно чистого небосвода. Клариса, возможно, пытается согнать с ресниц последнюю дымку (похожую на ту, что отбрасывает на соседнем здании клубящуюся тень вместе с трубой). Клариса, возможно, пытается за ней спрятаться. Ей всегда снится комната. Почти белая, сверху донизу выложенная дешманским кафелем, с размазанными следами ботинок на полу и переполненным мусорным ведром. В раковине следами из хлебных крошек осталась дорожка от пепла. Дверь всегда заклинивает, она несколько раз дергает-выламывает ручку и ловит раскрытыми лопатками брошенное в спину: "Нежнее. Сломается - и мы с тобой останемся здесь." Может, пусть бы-лучше бы- и сломалась. Может, лучше бы и остались. Ганнибал напротив всегда смотрит на Старлинг, как на высеченное в камне произведение искусства (в этом взгляде - раскурочивает её всецело и упивается кровью досыта). Она знает. Она видит. Она горит. Как чужая сигарета между пальцами, как лес в Канаде, как дом напротив в минус двадцать. Это ничего: ладонь в ладони, ладонь на лопатках, ладонь гладит под сердцем трепыхающуюся птицу, снимая с нее старую гирю и трепетно вторит, что «все должно быть хорошо рано или поздно» - то ли прикормит, то ли шею свернёт. Открываясь, дверь предсмертно хрипит и глухо касается стены. Птица насмерть разбивается, ослепленная отраженным костром инквизиции в стекле роговицы.