***
Себастьян опоздал. Он позвонил Хименесу и стал рассыпаться в извинениях. Он сказал, что в их квартире был скачок напряжения, который привёл к тому, что его будильник отключился. Но на самом деле он просто проспал. Джозеф той ночью остался у Татьяны, поэтому никто его не разбудил. Он быстро принял душ и начал одеваться, даже не почистив зубы после утреннего кофе — тот, впрочем, был таким кислым, что даже самые стойкие микробы в его рту должны были умереть в муках. Он вздохнул и посмотрел на часы. Утренний сеанс начнётся меньше, чем через пять минут. Он должен быть там. Себастьян пересёк кафетерий, дневную комнату… и остановился. Ему показалось, что… Нет, не может быть. Он вернулся назад и вновь заглянул в дневную комнату. Рувик. Рувик сидел за столом напротив Лесли. И они… играли в шахматы. Лесли широко улыбался, а у его соперника было очень напряженное выражение лица. Он задумчиво потёр подбородок и сделал ход. Но Себастьян едва обратил на это внимание. Вокруг стола столпилась группа из не менее, чем шести людей. Они наблюдали за ходом партии. Рувик их не замечал, или ему было плевать. Себастьян окликнул идущую мимо медсестру: — Прошу прощения. Что здесь происходит? — Один из отшельников вышел из палат и начал играть с Лесли в шахматы, — сказала она. — Рувен, кажется. Когда он вышел из-за угла, он нас до смерти напугал. Бедняжка Нэнси уронила поднос. — Когда? — Рано утром. Он, кажется, прогуливался, потом сел здесь, и они начали играть, — она посмотрела на часы. — Примерно два часа назад. — Сколько партий они сыграли? — Себастьян потянулся за блокнотом. — Одну. Некоторые пациенты прогуливают сеанс, чтобы на это посмотреть… — она хихикнула, затем извинилась и ушла. Себастьян замедлил шаг, чтобы не побеспокоить игроков и не сорвать их беседу. Количества отыгранных фигурок обоих цветов сравнялись, но Рувик уничтожил почти все пешки Лесли, а тот, в свою очередь, лишил Рувика всех слонов и ферзей и одного коня. Пешки соперника Лесли почти не трогал, но белая королева была в серьезной опасности. Рувик был недоволен. Он лихорадочно думал, какой сделать ход, чтобы обратить удачу в свою сторону. Спустя пять ходов Лесли взволнованно воскликнул: — Шах, шах, шах! — Сукин сын, — пробормотал Рувик сквозь стиснутые зубы. Он не мог в это поверить. Он проиграл человеку, чьё умственное развитие остановилось на уровне пятилетнего ребёнка. Но шахматы требовали подлинного мастерства. Он сделал единственно возможный ход. Три хода спустя ему поставили шах и мат. — Победа-победа! Лошадки едят короля, — сообщил Лесли. — Ням ням ням. Рувик со вздохом опрокинул белого короля. — Еще раз, — он устроился поудобнее и принялся заново расставлять фигурки. — Я давно не играл. Надо освежить память. — После утреннего сеанса и ланча, — прервал его Себастьян. — В противном случае на групповой терапии никого не будет. Рувик оглянулся. Неожиданно до него дошло, что его окружали люди. На мгновение его лицо перекосилось от паники. Все эти люди были слишком близко, они надвигались на него. Себастьян стал всех поторапливать. Только когда все разошлись, Рувик смог нормально вдохнуть. — Пожми руку, Лесли. Даже проигравшему, — Лесли опять кого-то передразнивал. — Лошадки Лесли выиграли. Он пожал Рувику руку, не высказывая ни капли страха, затем удалился, прихватив с собой чёрного коня. Он будет играть с ним во время групповой терапии, может быть, даже весь день. В дверях Себастьян обернулся. Рувик стоял с нерешительным видом. — Вы идёте? — спросил Себастьян. — Нет, — Рувик оглянулся. — Я думаю, я… вернусь в комнату, позанимаюсь… перед ланчем. — Тогда увидимся на ланче, — Себастьян кивнул и зашагал в сторону коридора. Рувик хотел бы последовать за ним, но эти люди… он не был к этому готов. Играть с Лесли в шахматы — это совсем по-другому. Тот был ребёнком. И Лесли, кажется, почти никогда и никому не смотрел в глаза. А эти люди, которые встали в круг вокруг него, что он должен был делать, когда они на него смотрели? Когда они ожидали, что он им что-то скажет? К чёрту. Он вышел из гостиной и направился к своим комнатам. Он хотел побыть один. Но в этот раз мысль об одиночестве почему-то не принесла ему облегчения.***
Во время сеанса Себастьян почти ничего не слушал. К счастью, всё прошло быстро. Словно кто-то специально ускорил время, чтобы он побыстрее мог поговорить с его любимым пациентом. У него не хватало нервов на то, чтобы остаться с пациентами. Позор. Но он уже начал пробираться к выходу. Когда он пришёл в кафетерий, еду только начинали раскладывать по тарелкам. Слишком рано. И там было только несколько пациентов. Себастьян подошёл к кофемашине и налил себе кофе. Затем он наполнил второй стаканчик. Еда его в тот момент не интересовала, так что он стал просто сидеть за столиком и читать в газете спортивную колонку. Он ждал и ждал, обед уже заканчивался. Себастьян задумчиво прикусил губу. Время шло, но Рувик так и не появился. Странно. Себастьян взял поднос и положил туда несколько кусков пирога. Никакой моркови, потому что Рувик её, кажется, никогда не брал. Побольше персиков, потому что тот их любил. Наконец он взял ещё один стаканчик свежего кофе и пошел к палатам. Дорога не заняла много времени. Себастьян постучался и стал ждать. — Войдите, — сказал Рувик. Он вошёл. Рувик сидел возле мольберта и водил кистью по холсту. Бинтов на нём не было, капюшон был опущен. Комната выглядела более аккуратной. Кровать была заправлена, две пары обуви выстроены в ряд, книжные полки очищены от пыли. — Вы убрались в комнате? — удивился Себастьян. Он положил поднос на стол. — Вы не пришли на ланч, так что я кое-что принёс. — Мне было скучно. И потом меня посетило вдохновение, — Рувик кивнул на холст. — Я потерял счет времени… Вы не обязаны носить мне поднос. — Поздно, — Себастьян сел на кровать, потому что стул был занят. Рувик вытер руки тряпкой, на которой уже было много цветных пятен. Затем окунул кисти в стакан с водой, потряс их и вытащил. Палитра была почти пустой, так что он положил её на пол. Затем он придвинул стул к столу, секунду придирчиво смотрел на еду, затем начал кушать. Себастьян не заметил на его лице неодобрения. Наверное, он угадал с выбором. Он ел очень аккуратно. Отрезал небольшие куски, вдумчиво жевал. Точные скупые движения. Это выглядело очень изысканно. Он не лгал, когда говорил, что знает, как себя вести в обществе. — Что вы рисуете, если не секрет? — Себастьян кивнул в сторону мольберта. — Он не закрыт. И ваши ноги не сломаны, — сухо сказал Рувик, проглотив кусочек персика. Себастьян решил, что это можно счесть за приглашение посмотреть. Два шага, и вот он уже смотрит на набросок картины. Нарисовано было довольно мало. Синий переходил в розовый и оранжевый. Рассвет. Снизу были тёмные цвета. Коричневый, зелёный, красный. Может, холм? Он не был уверен. Холст был достаточно большим, три на два фута, оставалось много пустого пространства. Рувик только начал. — Вы разочарованы? — Рувик сделал глоток из стаканчика с кофе. — Как можно быть разочарованным незаконченной работой? Конечно, я не разочарован. Я бы так никогда не смог, а вы ведь только начали. — Вероятно, — Рувик пожал плечами. — Почему вы не пошли на ланч? — наконец спросил Себастьян. Рувик опустил взгляд. Он жалел о том, что начался этот разговор. Ему не хотелось обсуждать то, что произошло утром. Всё это было не в его духе. Разговаривать с другим пациентом. Гулять по коридорам в столь ранний час. Ему это понравилось, но не из-за этого он не пошёл на ланч. Это всё из-за игры. Все эти лица, которые на него смотрели. Он все ещё не пришёл в себя. — Вас встревожило то, что вас окружили? — догадался Себастьян. — Там было так много людей, — признался Рувик, хотя в этом не было необходимости. — Так близко. Слишком близко. Я не мог дышать, когда они были так близко. Это было… — Мучительно, — закончил за него Себастьян. — Я понимаю. Со временем будет проще. — Как? Как это вообще может быть простым? — Рувик отодвинул поднос, поднялся, передвинул стул обратно к мольберту и вновь сел. — А что, если я буду стоять здесь, с вами, и смотреть, как вы рисуете? Это поможет вам привыкнуть к тому, что на вас смотрят. — Это совсем другое, — Рувик опустил взгляд на краски. Отобрав несколько тюбиков, он начал выдавливать их содержимое и смешивать. Невысказанное предложение повисло в воздухе. Это было совсем другое, потому что Себастьян был другим. По-другому было чувствовать на себе его взгляд. Рувик не возражал, чтобы тот стоял и смотрел, как он водит кистью по холсту. Словно повторялась сцена из его детства. Не хватало только пары рук на его плечах и длинных волос, которые щекотали бы его шею. Но это, конечно, не может случиться снова. А если Себастьян это сделает… Положит его большие тёплые ладони на его спину. Наклонится к нему и скажет, как хороша его новая работа. Будет ли это сопоставимо? Будет ли это… лучше? Он не знал. Себастьян смотрел на него с немалым восхищением. Этот человек был настоящим затворником, всего месяц назад он заявлял, что не собирается покидать комнату, а всё, что было вне её, его не интересовало. А теперь он почти каждый день выходит на ланч, теперь он начал заниматься физическими упражнениями. Сыграл партию с Лесли. Почти не демонстрирует ярость. Его голос с каждым днём становится всё спокойнее. Себастьян слушал его с наслаждением. — Время, — негромко произнёс Рувик. — А? — Разве ваше время не вышло? — Рувик указал на настенные часы. Полдень. — Я даже не понял… куда это время ушло, — Себастьян усмехнулся. — Увидимся позже, как обычно. Себастьян похлопал его по плечу и пошёл к двери. Такой простой жест. И тепло, которое он вызвал, было таким мимолётным. На самом деле он был не в восторге от того, что он чувствовал это и был вынужден смотреть, как тот уходит. Он задумался, стоит ли ему молчать по поводу графика. Но он не хотел, чтобы этот интерн попал в беду. Это привело бы к тому, что они будут проводить вместе меньше времени. Рувик кивнул и продолжил рисовать. Рассвет над холмом, амбар. Их амбар. Где они часто играли в прятки. Подпись. И потом… его сердце сжалось при следующей мысли. Его неспособность смириться со смертью сестры приводит к тому, что эта последняя рана не может исцелиться. Эти воспоминания его разрушают. Ему следует остановиться. Рувик смазал чёрную и синюю области, затем взял мастихин и начал удалять с холста красочный ностальгический пейзаж. Закончив, он вздохнул. Что дальше? Если он не может предаваться воспоминаниям о Лауре — если от этого ему не станет лучше — то что дальше? У него не было других счастливых воспоминаний. А сейчас он уничтожил многообещающую картину с тёмным небом и заревом. Тёмное небо. Он вновь взял кисть и начал творить.***
В два часа дня Себастьян вернулся. Он обнаружил, что Рувик спит. Все волнения этого дня, видимо, его совсем вымотали, так что небольшой отдых ему не повредит. А в комнате кое-что изменилось. Картина. Мольберт был накрыт. Себастьян очень хотел снять ткань и взглянуть на картину, но это могло разрушить доверие Рувика, которое он заработал с таким трудом. Он сунул руки в карманы, чтобы избежать искушения притронуться к мольберту. Проигрыватель был выключен. Там даже не было пластинки. — Что вы делаете? — спросил Рувик, усаживаясь на постели. Он беспокойно покосился на мольберт, затем расслабился. — Вы хотя бы постучали? — Да, — Себастьян улыбнулся. — И опять эта привычка смотреть, как я сплю, — Рувик смущённо нахмурился. — Я не не стоял над вами, словно вампир. Я заметил, что вы устали, так что я решил немного подождать, пока вы не проснётесь. Что случилось с Clair de Lune? — Качество звука стало хуже. Пластинка старая, ей уже… много лет. Не хочу, чтобы она совсем испортилась, — Рувик заранее подготовил эту ложь. — Вы можете её переписать. На кассету, например. Я могу это сделать, если хотите. Никаких проблем, — Себастьян невесело улыбнулся. — Я понимаю, она важна для вашего сна. — Нет, я… — Рувик перевёл дыхание и свесил с постели ноги. — Не нужно. Я решил расширить свою музыкальную коллекцию. Не хочу постоянно слушать одну и ту же пьесу. Это было неожиданное признание. Оно произошло куда раньше, чем он ожидал. Себастьян кивнул на мольберт и вопросительно посмотрел на Рувика. Тот молчал, тревожно оглядывая комнату. Он выглядел неуверенно. Себастьян уже собирался сказать Рувику, чтобы тот не беспокоился. Но тут Рувик кивнул. — Только не думайте ничего такого, — добавил он, когда Себастьян начал приподнимать ткань. Картина была весьма масштабной. Там больше не было мазков синего, розового и оранжевого. И холм исчез. На его месте были верхушки деревьев — они заполняли весь горизонт. Синие, чёрные, зелёные. А между ними были звёзды. Множество звёзд. Их скопления были совершенно случайны — кроме одного. — Это же… — начал Себастьян. — Ваше созвездие, — закончил Рувик. — Его было проще запомнить, потому что оно было самым ярким. Своё я не запомнил. Это не то, что вы подумали… — Это великолепно. — Ничего особенного, уверяю вас, — Рувик отмёл его комплимент движением руки. — Я собирался её закрасить. — Не нужно, — возразил Себастьян. — И что вы обычно делаете с картинами? Несколько картин он отдал Хименесу, чтобы их зарисовали другие пациенты. Вероятно, они были уничтожены. Он никогда не берёг свои работы. За последние десять лет у него сохранилось только три картины. На всех была Лаура. — Швыряю их в других пациентов, — сказал он. — Можно я заберу её? В смысле, она выглядит просто потрясающе, вы всё равно собирались её выбросить, верно? Как она называется? Вы её подпишете? Рувик не был уверен. Во многих вещах. Должен ли он отдать её? Если рассуждать логически, это казалось довольно безобидным. Но он словно отдавал кусок самого себя. Работа, которую можно проанализировать и разобрать на части. Сама по себе картина была безобидна, но отдавать её в руки психотерапевта… в руки Себастьяна… — Хорошо, возьмите её. Она подписана сзади, — Рувик пожал плечами и одел капюшон. — Но название? — Я не знаю это созвездие. — Стрелец. Всегда попадает в цель. Себастьян смотрел на картину в восхищении. Первый объект искусства, который по-настоящему принадлежал ему. Он поставил картину обратно на мольберт и сказал, что заберёт её после вечерней прогулки. Потом последовали обычные вопросы. Как он себя чувствует, физически и эмоционально. Он бодр и не чувствует усталость. Его разум кристально ясен. Но с эмоциями всё было не так однозначно, так что он просто пожал плечами. — Предполагается, что на сеансах вы честны и открыты. Ничего из того, что вы скажете, не покинет эту комнату. — Тогда не могли бы вы убрать ваш… блокнот? Не для записи, если вы не возражаете, — попросил Рувик. Себастьян отложил карандаш и закрыл записную книжку, даже убрал её в карман, так что Рувик обладал всем его вниманием. Это для него много значило. Рувик сунул руки в карманы и сделал глубокий вдох. — Я стал чаще слышать Лауру. Обычно её голос является источником радости и спокойствия. Но… сейчас я чувствую… — Рувик замолк. Себастьян наклонился вперёд. — Страх? — Злость, — он обхватил затылок, словно у него заболела голова. — Раньше она говорила только о том, что я её бросил. Что она меня обожала, при этом она мучила мой разум. Это было нормально, потому что я этого заслуживал. Но сейчас всё стало по-другому… она злится на меня. — Когда это обычно происходит? — Себастьян с трудом удерживался от того, чтобы опять достать записи. Рувик помолчал. Он не хотел кое в чем признаваться. — Не знаю. Он встал с кровати и попытался шагнуть, но Себастьян схватил его за руку. — Давайте. Не для записи. И я не буду записывать это потом.Да, Рувик, признайся ему. Как ты обычно признавался мне. Но ему плевать, не то что мне. Ты рассказывал мне всё. Как сильно ты меня любил. Подпустит ли он тебя так же близко, как я? Нет! Он тебя оттолкнёт! Ты помнишь, что было в амбаре? Скажи, что ты помнишь.
— Я слышу её, — Рувик невидяще уставился перед собой. — Она пытается напомнить мне о прошлом. Каким оно было чудесным. И оно было чудесным. Как что-то может с ним сравниться? — Что-то? — шепотом переспросил Себастьян. — Вы не Лаура. Вы не так близки. Она обнимала меня, прижималась лицом к моей шее и говорила, каким я был хорошим. Я преклонялся перед каждым её движением. Как она танцевала в поле. Как она засыпала с раскрытой книгой на груди. Как она каждое утро причёсывалась. Каждая её веснушка! Я любил её! — его голос сорвался на крик, затем стал тише. — Господи, я так её любил… и она меня любила. Я знаю. Но теперь я… предаю её… Себастьян не мог вымолвить не слова. Рувик сжал его руку. Она дрожала. — На самом деле, я бы очень хотел сбросить вашу руку. Ударить вас. Оскорблять вас до тех пор, пока вы не уйдете и не оставите меня наедине с отчаянием, — пробормотал Рувик. — Лауре бы понравилось. Она любит, когда я причиняю другим боль. И она не расстраивается, когда я в одиночестве. Но когда вы здесь, она… словно боится. — Она боится? Или это вы? Рувик горько усмехнулся. — Я предпочитаю думать, что я выше этих глупых эмоций, — сказал он, но его рука при этом вновь сжалась на запястье Себастьяна. — Но это причиняет мне боль, так что вы, наверное, правы. Я многого боюсь. Вас. Лауру. Себя… и сейчас мне нехорошо. — Тогда, может быть, я пойду, чтобы вы отдохнули? — Себастьян поднялся. Рувик убрал руку. — Я не хочу сейчас быть в одиночестве, — бездумно ляпнул он, тут же пожалев об этом. — В смысле, когда я слушаю, как вы говорите всю эту ерунду, мой разум освобождается от мыслей о прошлом. Или нет. Просто уйдите. Я справлюсь. Рувик зарылся в одеяла. Больше барьеров. Больше. Так было безопаснее. Может быть, он опять поставит ту пластинку в проигрыватель, чтобы уничтожить чувство вины за то, что он сходит по ней с ума. Или достанет новый холст и нарисует новую картину — её, скрытую подсолнухами. Как только он окажется один, он немедленно начнёт тонуть в отчаянии. Как всегда. Кровать прогнулась под новым весом. Чужая рука легла на его спину, покрытую одеялом, и осторожно погладила. — Бояться — это нормально, вы знаете? — мягко сказал Себастьян. — Нормально. Когда Лили была напугана, я обнимал её и гладил по спине. Она, кажется, всегда успокаивалась, ей становилось лучше. — Вы собираетесь обращаться со мной, как с ребёнком? — проворчал Рувик. Но ощущения были приятные. — Я бы хотел вас обнять, но я не уверен, что вы к этому нормально отнесётесь, — усмехнулся доктор. Последовало долгое молчание, словно Рувик обдумывал его предложение. — Вероятно, вы правы. — Тогда в другой раз, — Себастьян продолжил гладить его спину. — Так лучше? Не слишком сильно? — Лучше, — Рувик расслабился. Его глаза закрывались. Пожалуй, он смог бы сейчас попытаться заснуть.Рувик, почему? Ты позволяешь этому человеку трогать тебя? Улыбаться тебе? Ударь его! Бей! Кричи! Он тебя не любит. Никто тебя не любит. Кроме меня, Рувик.
— Замолчи, Лаура, — пробормотал он. — Я только сейчас понял… — Хм-м? — Она называет меня Рувиком…, но раньше она никогда так не делала, — он вздохнул и стянул с головы одеяло. — Я всегда был Рубеном… маленьким Рубеном. Теперь он ненавидел это имя. — Расскажите о вашей семье, — Рувик попробовал сменить тему. — Какими они были? Себастьян улыбнулся. — Вам бы они вряд ли понравились. Они были очень шумные и всегда находились в движении. У Лили было живое воображение. Она постоянно то бегала, то рассматривала разные предметы. Её любимой игрушкой был белый лев. Когда-то он принадлежал маленькой Майре. Сначала он был рыжим, но спустя годы цвет выцвел до белого. Этот лев побывал, кажется, в каждом закоулке их дома. Майра очень любила читать. Она предпочитала дешёвые романчики, хотя его это не волновало. В её сумочке всегда была книга в мягкой обложке. И она постоянно была занята. Она считала, что время не должно тратиться впустую. Когда он рассказывал это, Рувик кивнул. Он был с ней согласен. Она отвратительно готовила, поэтому он был вынужден учиться этому сам — это был вопрос выживания. Больше всего он любил готовить для семьи цыплёнка с лимоном, фасолью и рисом. Он всегда получался восхитительным. Но он давно уже ничего не готовил. Было бессмысленно делать это просто для себя. — А что насчет вашего друга? — спросил Рувик. — Разве он не живёт с вами? — Он вегетарианец. Трагично, я знаю, — Себастьян театрально вздохнул и взглянул в потолок. — К тому же это особое блюдо. Готовить его не для… кого-то — совсем не интересно. Думаю, у вас тоже есть подобные вещи. Рувик кивнул. — Я играл на скрипке. — Когда вы в последний раз играли? Глупый вопрос… — После того, как мои… — Рувик сглотнул, — повреждения зажили. После пожара у меня не было ничего. Когда я играл, мне становилось лучше. Потом я на несколько лет погрузился в научную работу. Меня всё устраивало, я был дома, мне было удобно. Я занимался наукой, потом спускался вниз и играл на скрипке. Потом… я нашёл её пластинку. Рувик закрыл глаза, пытаясь не думать об этом. О том, как он рылся в её вещах, отказываясь признать, что её больше нет. Он говорил себе, что она просто отошла. Что она сейчас на улице, читает в саду. Или играет в прятки. Или что она путешествует по Европе и ещё не успела позвонить. Но потом он нашел пластинку. На ней не было никакой подписи. Он включил её, и его словно ударило. Он больше никогда её не увидит. Она больше не будет играть ему на пианино. Никогда не будет смеяться или шутить. Он сделал глубокий вдох. — Кое-что случилось. Я словно провалился в кроличью нору, меня поглотила тьма. Где был верх? Где — низ? Как выбраться? Я потерялся. Отец отправил меня в это место, и с тех пор я здесь, — по его лицу заструились слёзы. Он скрипнул зубами. — Чёрт. — Что? — Опять плачу. Как ребёнок. Это так жалко. Себастьян убрал руку с его спины и полез в карман за носовым платком. — Не нужно, — остановил его Рувик. — У меня уже есть один. Рувик достал платок из-под подушки и начал вытирать глаза, прикрывая лицо. Доктору, должно быть, всё было прекрасно видно: как он лежит тут, по самую шею закутанный в одеяло, и плачет. И он только что признался, что держит при себе кусочек ткани, отмеченный монограммой. Как влюбленный подросток. Вряд ли что-то могло быть хуже. — Думаю, я должен его вернуть, — Рувик протянул платок Себастьяну. Тот покачал головой. — Оставьте его. Он стал для вас важен, — он улыбнулся. — В смысле, раз уж вы держите его под подушкой. Я так понимаю, это значит, что вы слегка влюблены в вашего доктора? Рувик похолодел. Что он должен был на это ответить? Он бы не смог сказать такое вслух. Но его сердце стало стучать так громко, что этот звук отдавался в его ушах. Так громко, что он не сможет услышать Лауру, если та опять заговорит. Он дышал? Сложно сказать. Ему просто нужно было расслабиться, чтобы опровергнуть сказанное. Вдохнуть. Выдохнуть. Заговорить. — Замечательно, если это так, — Себастьян прервал его смешком, затем похлопал его по плечу. — Честно говоря, вы мне тоже немного нравитесь. Он определённо не мог дышать. Его мысли свалились в кучу и бились изнутри об череп. Сердце бешено колотилось. Рувик попытался сглотнуть, но обнаружил, что его горло пересохло. Должен ли он был дерзнуть посмотреть в его лицо? В груди нарастала боль, он прижал к ней руку, но всё быстро прошло. — Боюсь, во мне ничего не может нравится, — Рувик старался успокоиться. — Боюсь, вы ошибаетесь, — возразил Себастьян. — Но сейчас не лучшее время для спора. Наше время вышло. Себастьян поднялся. Рувик не шевелился. Доктор напомнил ему о вечерней прогулке, затем ушел, закрыв за собой дверь. Рувик ожидал, что после того, как Себастьян уйдет, прогремит гром. Но этого не случилось. В его ушах по-прежнему пульсировала кровь, заглушая все звуки, в том числе — его дыхание. «Замечательно, если это так.» Да? «Вы мне тоже немного нравитесь.» Серьезно? Почему? Рувик сжимал платок в руках, отчаянно пытаясь подумать, но его мозг, кажется, отключился. Что Себастьян мог в нём такого найти? Он был грубым. У него был чересчур острый язык. Он был затворником и он шарахался от теней и искр из зажигалки. И его отвратительное лицо. Удивительно, что он мог смотреть на него без содрогания и даже находить в нём что-то привлекательное. Немыслимо. Он не мог отрицать, он иногда думал о Себастьяне. Но он предпочитал игнорировать эти фантазии — те должны были так и оставаться фантазиями. Они никак не могли осуществиться. И не должны были. Руки Себастьяна на его коже, никакого страха перед его уродством. Гладят его лицо, шею, грудь. Он мог представить влюблённую улыбку Себастьяна, его горячее дыхание. Эти мысли заставили его нервно сглотнуть. Как жалко, думал Рувик, что всё, чего он хочет, ограничивается прикосновениями — без какого-либо выражения омерзения. Чтобы его обняли. Ласкали. Целовали. Он почувствовал внизу живота напряжение, чего не было уже несколько лет. Желание. Когда он в последний раз прикасался к… себе? Нет, сказал он себе. Хочешь поддаться низменным инстинктам, как обычный человек? Начни уже себя уважать. Кто угодно мог зайти в любой момент. Он отнюдь не желал, чтобы его застали в таком компрометирующем положении. Он мог просто умереть со стыда. Нет, он должен держать свои желания в узде. Так что он просто вновь сжал платок Себастьяна и глубоко вдохнул запах кофе и табачного дыма. Это было ошибкой. Он вновь вдохнул. Жадно. Платок пах так хорошо. Словно рядом с ним находилось лицо Себастьяна. Он закрыл глаза и представил, что доктор находится здесь. Его рука сама собой спустилась ниже. Он не смог бы остановиться, даже если бы захотел. Он представил, что это пальцы Себастьяна трогают его там. Медленно поглаживают. Рувик старался не торопиться, хотя это было непросто. Господи, почему он не делал этого раньше? Ощущения были невероятные. Рувик глубоко дышал, втягивая в себя запах Себастьяна. Он задрожал и ускорил темп. Он был уже близко, еще секунда, и всё кончится. — Себ, — выдохнул он в платок. Его тело содрогнулось. Это было почти болезненно. Более болезненно, чем несколько лет назад. Пришедшая позже слабость превратила его тело в студень. Он старался дышать размеренно, но он всё равно чувствовал себя больным. Он не помнил, когда вообще его голова была такой пустой. Лет десять назад, а может, больше. И теперь ему следовало переодеться. Он со вздохом выбрался из постели. Надо было найти чистую одежду.***
Себастьян прислонился спиной к двери пациента. Он сказал ему. Он правда сказал, что ему нравится его пациент. Он ступил на дорогу, которая приведёт его к падению. На дорогу, о которой его пытался предупредить Джозеф. Он обозвал себя идиотом. Дураком. Тупицей. Но часть его пела от радости. Его чувство было взаимным. Рувик был к нему неравнодушен. Иначе почему тот хранил его платок? Он не мог не улыбаться, думая о том, что пациент держал его платок под подушкой, как сокровище. У Рувика наконец-то появился человек, к которому он что-то чувствовал, хотя ему, должно быть, было в этом очень трудно признаться. Перед тем, как Себастьян смог оторвать себя от двери, он кое-что услышал. Это был… стон? На мгновение он испугался, что у Рувика началась паническая атака или очередной эпизод. Но потом он услышал. Его имя и сдавленный стон. — Он… — прошептал Себастьян, поражённый осознанием. В животе всё перевернулось от волнения. Себастьян быстро дошёл до душевой для персонала и заперся изнутри. Он просто не мог поверить. Ему и в голову не приходило, что Рувик может думать о физической части отношений. Ему казалось, что Рувика больше интересует их эмоциональный аспект. И Себастьян против этого не возражал. Он не ожидал, что Рувик Викториано будет мастурбировать, предаваясь фантазиям. Прикасаться к себе в темноте, думая о Себастьяне, выдыхая его имя во время… Себастьян умирал от желания сделать то же самое. Но ему следовало дождаться, пока он будет дома. Он не мог делать это здесь; стены были слишком тонкими. Он не мог рисковать быть услышанным, как он только что услышал Рувика. Поэтому ему просто нужно было переждать это желание в душевой. Он ополоснул лицо и руки. Начал неторопливо вытирать их. До конца рабочего дня было более чем достаточно времени.