В дальней комнате, где никогда не включают свет

«Меня не было, но теперь я здесь и никуда не денусь» — хреновая клятва, когда не можешь поручиться за завтра и за себя самого. На Джеймсе новый костюм, лакированные туфли, и вечером он идет на танцы, и это в корне не вяжется с обещанием, данным им Стиву. * Идти домой пьяным и пропахшим табаком кажется ему дурацкой идеей, а вот переночевать у Стива, наоборот, отменной, и он проскальзывает в чужой дом, спотыкаясь обо все и сваливаясь кучей на пыльный ковер в гостиной. Он не ожидает, что тут же включится свет и испуганные глаза Роджерса, свернувшегося на узком диване, воззарятся на него сверху. — Я думал, ты спишь наверху, — вместо привета и пояснений, какого черта он тут забыл, бормочет Барнс, и Роджерс поджимает губы. — Подниматься тяжеловато, — Стив сонный, прищуривается, пытаясь совладать с ярким светом лампы, но в его словах та же вечерняя колкость и много злобы, и Джеймс замирает, встревоженный и огорченный. — Я тебя донесу, — он пьян, и история многолетней давности повторяется, только в этот раз Стив бьет его кулаком в нос без попыток вырваться, когда Барнс склоняется над диваном. — Оправляйся домой, Джеймс, — требует он, но Баки преисполнен жалости и героизма, и это самый страшный коктейль в их ситуации, какой только может быть. Барнс не слышит чужого испуганного вскрика, когда подхватывает тощее и слишком легкое тело на руки, не чувствует, как пальцы вцепляются ему в шею в попытке то ли задушить, то ли оттолкнуть — тащит на подкашивающихся ногах и делает нетвердый шаг вверх на первую ступеньку. А после слышит всхлип и трезвеет: моментально, кристально, страшно. Стив дрожит у него на руках, уткнувшись лбом в плечо, и у Джеймса заходится сердце. Идиот, какой идиот! Он беспомощно оглядывает лестницу, подмечая слой пыли и отсутствие воска на дереве ступенек: никто не поднимался наверх очень давно, возможно, годами, так с чего он вообще взял, что спальня Роджерса там? Стива ощутимо трясет от страха, гнева и собственного бессилия, и ненависть к Баки, которую, как ему казалось, он похоронил давным-давно, вызревает заново, крепче прежней. — Отпусти меня, — просит он, и в голосе нет ни злобы, ни стали, лишь холодное пустое безразличие. — Стив, я… — Барнс поворачивает голову, пытаясь поймать чужой взгляд, но Роджерс прячет лицо, не желая сталкиваться с ним глазами. Баки напряженно топчется на чертовой ступеньке еще несколько бесконечных секунд, а после решается: подхватывает Стива крепче и делает еще один шаг наверх, чувствуя, как Роджерс вцепляется в ткань пиджака с такой силой, какую не ожидаешь от этого тщедушного тела, и давится всхлипами. — Я не уроню, Стиви, я больше не уроню. Никогда, слышишь? — но Барнс единственный, кто верит в его слова в эту минуту. Прежняя спальня Роджерса дальняя по коридору, и они преодолевают оставшееся расстояние в молчании. Джеймс ногой распахивает дверь, чувствуя, как в нос ударяет спертый воздух, и понимает, насколько облажался с затеей донести Роджерса до нормальной кровати. Он осторожно усаживает Роджерса на постели, отходя обратно к стене, чтобы включить свет, но Стив его останавливает: — Не включай, — и это единственное, что ему позволяют. Стив просит его проваливать ко всем чертям, и Барнс слушается, покорно ступая к дверям. Он выкуривает полпачки крепких дешевых сигарет, стоя во дворе и вглядываясь в темноту окна на втором этаже в надежде, что Стив его позовет или зажжет лампу, но ни того ни другого не происходит. В дальней комнате, где никогда не включают свет, и в эту ночь все так же темно. Возможно, даже темнее, чем в предыдущие.