В дальней комнате, где никогда не включают свет

Попытка самому себе донести всю безответственность сложившейся ситуации заканчивается неудачей: Барнс сбегает к очередной Дженни, Марии, Кристен, но разговаривать им оказывается не о чем, дурацкие тисканья и стандартная клятва быть вместе до самой смерти, прежде чем наконец запустить руки под юбку, доводит до зубовного скрежета, а жеманное хихиканье вызывает у него настолько внезапное для самого же себя раздражение, что три пощечины за три дня — рекорд для него, кто умудрялся обходиться без них годами. Возвращение домой кажется благословением по сравнению с удушьем, которое он испытывает подле каждой трепещущей перед ним леди. Стив не трепещет, Стиву, собственно, вообще нет дела до его метаний. Роджерс встречает его улыбкой, хлопает по дивану рядом с собой и чешет, как пса, за ухом, когда Джеймс валится рядом, укладывая голову ему на колени и стараясь не думать, как все это выглядит со стороны. Ощущение слова «дом» становится полноценным, но радует его это не то чтобы очень сильно. * Он замечает, как много рисует Стив, и в этот раз решает спросить прямо, а не лезть тайком в чужие альбомы, и оказывается прав в своем решении: Роджерс рад показать, а еще запинается в словах, пытаясь рассказать все, что в его голове, и это смешно, нелепо и очень, очень забавно. На каждом листе здоровый крепкий мужчина — косая сажень в плечах, облаченный в военную униформу, стоящий на фоне то американского флага, то впереди отряда солдат, и лишь по одной-единственной детали Баки понимает, кто перед ним, но не спрашивает у Роджерса, прав ли он, потому что о таком не спрашивают. У парня с рисунков нос Стива и пара крепких ног. И он герой для теней, окружающих его то на поле битвы, то на стадионе, полном восторженно хлопающих людей. * Роджерс думает, что уход за больным, конечно, не делает его спасителем человечества, но отчего-то хочется думать именно так. Если бы он только был покрепче, если бы только он был здоровым, как много он смог бы сделать для Баки, и тому бы не пришлось все делать самому. Джеймс еще слаб после болезни, но уже вынужден готовить им еду, убираться и таскаться спать на второй этаж, в дальнюю комнату, проделывая утомительный путь в миллион скрипящих ступенек. Первые штрихи выходят неловкими, словно он и сам не знает, что собирается рисовать, но после появляется неясный разворот плечей, способных носить Барнса на руках так же, как делает это Баки, пара крепких ног, которые в силах вынести целый день на ногах, прямая спина, которая никогда не сгибается под грузом трудностей и усталости, и улыбка, которую не стереть ничем: ни страхами, ни болезнью. Он сдается и аккуратно делает одной-единственной деталью придуманного героя похожим на себя, зачем-то оглядываясь по сторонам, словно кто-то может уличить его в сделанном, словно кто-то может сказать ему: «Ты не можешь быть этим героем, взгляни на себя, разве в вас есть что-то общее?» Нос выходит чуть больше, чем у него самого, зато с характерной горбинкой, но, если Барнс спросит, Роджерс обязательно попытается его разуверить в том, что перенес собственные мечты на бумагу. Скажет, это просто капитан войны, которая никогда не случится. Скажет, это просто человек, которому повезло чуть больше, чем ему самому. Только Барнс не спрашивает, словно и не заметил ничего схожего, пусть даже сходство слишком маленькое, чтобы пытаться его отыскать. Но после рядом с рисунком появляется его размашистый почерк, и это можно было бы назвать кощунством, рассердившись на самоуправство, если бы не слова «Капитан Роджерс» и маленький кривой человечек в бушлате рядом с кривой припиской «Сержант Барнс».