В дальней комнате, где никогда не включают свет

— Как месяц? — пол уходит из-под ног, и Джеймс вцепляется пальцами в столешницу, чувствуя дурноту. Он не смотрит на доктора, прикрывает глаза, словно отсутствие Эрскина перед глазами сделает его слова ложью. — Вы ему сказали? — Нет, пока нет, — и от этого «пока» хочется начать рыть собственную могилу собственными же руками. — Мистер Барнс, Джеймс, — голос у доктора усталый и мягкий, но это ни черта не помогает ему успокоиться, — месяц это возможный срок, если болезнь будет прогрессировать медленно. Понаблюдайте за ним в течение пары суток, если будут наблюдаться лихорадка и недомогание, немедленно вызывайте меня. — Иначе? — на полный вопрос его не хватает, и Баки кулем оседает на стул, по-прежнему избегая смотреть на Эрскина. Доктор стучит пальцами по столешнице, и по этому движению Барнс понимает, что нервничают они оба. — Иначе это будет означать, что у нас нет и месяца. * Барнс взлетает по лестнице в дальнюю комнату, едва провожает доктора до порога, и воет, уткнувшись лицом в матрас. А после лежит неподвижно, наблюдая, как спальня погружается во мрак, пытаясь выровнять дыхание и понимая, что у него ни хрена не получается. Стив зовет его снизу, и его голос доносится слишком хорошо, чтобы обманываться, что сам Стив не слышал его звериного воя, поэтому Джеймс спускается как есть: с распухшими от слез веками, покрасневшими глазами и поникшими плечами. Садится возле постели, утыкаясь Роджерсу в живот, обнимает так крепко, как только может, понимая, что не причинит этим боль, и, не справляясь с собой, снова плачет, пока чуткие пальцы осторожно перебирают его волосы в попытке успокоить. И это тоже неправильно: это Барнс должен быть сильным и утешать Стива, но именно он, а не Роджерс, сейчас обессиленно скулит, не в силах собрать себя воедино. — Все будет хорошо, — тихо шепчет Стив, гладя его по голове, и Джеймс прокусывает губу до крови в попытке не закричать, а после перехватывает его руки, правую и левую, и прячет в них горящее от слез лицо. Его не хватает на слова, и Джеймс молча целует чужие ладони, прося прощения за все, что сделал, и все, чего не успел. За тот день, который перечеркнул жизнь Стива. И за себя самого, такого бесполезного и не умеющего ничего исправить. Он пропадает в доках несколько ночей в попытке заработать денег, пока однажды Стив не просит его оставить это занятие. — Я помню взгляд врача, еще в детстве, когда маме сказали, что я уже не смогу ходить, — Роджерс крепко держит его за руку: грязная тряпка вместо бинта, лопнувшие волдыри и кровавые точки там, откуда выдернули занозы. — У этого доктора был такой же. Поэтому, Джеймс, пожалуйста, если у нас нет времени, не отнимай его еще больше. Мне страшно, мне чертовски страшно, и если тебя не будет рядом, когда это случится… Роджерс сильнее, чем я сам, думает Барнс, прикрывая глаза и чувствуя подступающие к ним слезы. Он перехватывает ладонь Стива и наклоняется, целуя его в висок. А после тычется слепым котенком куда придется: в щеку, в подбородок, губы, собирает губами слезы, не понимая, свои это или чужие, и смеется, хотя походит это на один нервный изможденный всхлип, когда Роджерс трется носом о его подобородк и фыркает, хотя нежности в его голосе больше, чем недовольства: — Опять твоя дурацкая щетина. А наутро приходит повестка.