Per aspera ad Proxima Centauri

Где б дороги ни носили: Мимо паперти терновой, Мимо гордых и великих, И отчаянных умов. © GevaL — Эпитафия

Декабрь 2007, Пембрукшир, Хаверфордуэст.       Джеймс сидит в очереди в центральной больнице графства, терпит выламывающую, выкручивающую боль в бедре, проигнорировавшую новокаин, и изо всех сил пытается отвлечься от назойливой и раздражающей болтовни местных пациентов единственным доступным ему способом — ковыряясь в телефоне. Перечитывает смс-ки и поочерёдно играет то в «змейку», то в жалкое подобие тетриса, втиснутого в рамки экрана старенькой Nokia — планшет Джим оставил дома, а приобрести новый мобильник пока не мог за неимением лишних денег, так как ещё не получил скромный гонорар за небольшую статью в локальной газётке о неудачном сожжении чучела в ночь празднования Гая Фокса: под нагромождением досок, веток и деревянных поддонов нашли связанную девушку-туристку.       Две недели назад Гриффит снова ударился ногой об угол обеденного стола — в тот момент всё его внимание было сосредоточено на заполненной до краёв горячим кофе кружке, так что заметить мирно дремлющего кота, едва различимого на сером ковре, парень, разумеется, не мог. В результате кружка и самообладание Джеймса разбились вдребезги, стоило ему споткнуться о несчастное животное и на полном ходу полететь только-только пришедшей в норму конечностью в «приветливые» дубовые объятия столешницы.       Итогом неудачного падения стали: перепуганный питомец, глубокая царапина на ладони от осколка, довольно неприглядная гематома, посещение травматолога и направление в клинику административного центра Пембрукшира ввиду того, что хирургия и ортопедия такого провинциального городка, как Стэкпоул, оставляют желать лучшего.       Врач — весьма достопочтенный мужчина с внушительным животом и не менее внушительной бородой — долго и придирчиво изучает рентгеновские снимки и МРТ, многозначительно похмыкивая.       — Ну-с, голубчик…       — Бога Ради, доктор Хупер, в ХXI веке живём же, ну какой «голубчик»! — как можно спокойнее говорит Джеймс: непроницаемое лицо доктора действует на и без того расшатанные от бессонницы нервы, и больше всего на свете ему хочется выплеснуть давно остывший дешёвый кофе из автомата прямо на белоснежный халат этому врачевателю с очками в роговой оправе и влажными, толстыми, какими-то похотливыми губами.       Честно говоря, он вообще априори не переваривает врачей, особенно после того, как несколько лет назад ему удалили зуб мудрости, ухитрившись одному Господу Богу известным образом задеть глазной нерв, от чего пару недель Джеймс ходил с расширенным, как у больного раком мозга, зрачком.       — Ладно, мистер Гриффит, — доктор пожимает плечами, садится за стол и жестом приглашает пациента последовать его примеру. — В принципе, ничего серьёзного мы в вашем случае не наблюдаем, хотя ушиб сустава и напрягателя внешней фасции…       — Доктор Хупер, я писатель, а не медик или дешифратор.       — Проще говоря, ушиб мягких тканей и первая степень коксартроза, — чуть помедлив, изрёк травматолог, — в оперативном вмешательстве нет необходимости, так что можно ограничиться внутрисуставными инъекциями гиалоурановой кислоты, лёгкими обезболивающими, противовоспалительными препаратами и физиотерапией.       Джеймс не имеет ни малейшего представления об этой кислоте и смутно догадывается, что «коксартроз» так или иначе связан с суставами, но возможность встать на ноги без операции его обнадёживает. Правда, перспектива введения медикаментов не внутривенно или внутримышечно, а непосредственно прямо между костей его настораживает и, чего греха таить, пугает, причём настолько, что тем же вечером является в душном и липком кошмаре, где ему без анестезии вшивают ежа вместо хряща.       Декабрь 2007, Пембрукшир, Стэкпоул.       Неистовые вопли сотрясают безликие стены процедурного кабинета: два гориллоподобных санитара крепко прижимают голосящего Джеймса к кушетке, как буйного сумасшедшего, третий стальной хваткой фиксирует его ногу, выкручивая её под странным углом — сильно вбок, через всю койку, — а доктор Хупер, нахмурившись, медленно вводит Гриффиту в тазобедренный сустав почти пять миллилитров до ужаса вязкого лекарства.       Боль такая жгучая, такая распирающая, такая невыносимая, что Джеймсу кажется, будто бедро вот-вот лопнет, и он орёт благим матом, орёт во всю мощь лёгких, орёт до хрипоты, ненавидя себя за слабость и не замечая стекающие по щекам предательские слёзы. Декабрь, 2007, Пембрукшир, Бошерстон.       В этом году пришла очередь Майло принимать гостей на Рождество. Восхищённый и беззлобно-завистливый свист унисоном вырывается из уст МакКензи, Нортона и Гриффита, опирающегося на трость, стоит только им увидеть шикарный новенький «Land Rover» Клэвелла.       Во время обмена подарками Джеймс чувствует себя крайне неловко: в их компании он единственный официально безработный, и вручённые друзьям преподношения красноречиво контрастируют с их презентами.       Развалившись в кожаном кресле, Гриффит с натянутой улыбкой смотрит на пьянствующих товарищей поверх стаканчика с нетронутым виски — принимать алкоголь ему не рекомендуется и, как ни странно, совершенно не хочется, хотя стоило бы, так как непосредственно в данный момент его бесит абсолютно всё: неприятно пульсирующая от вчерашней инъекции нога, выставленное напоказ богатство успешно поднимающегося по карьерной лестнице в рекламном агентстве Майло, жалобы Дейви на то, как сложно управлять PR-компанией и бесконечные байки Билла о том, как он «кончал Эбби в варежку и её сладкую жопу в лифте», и сколь сложен процесс съёмок реалити-шоу.       Настроение у Джима совершенно не праздничное: его несколько расстраивает, что у друзей есть перспективная работа, деньги и отношения, в то время как он практически иждивенцем сидит на шее у родителей, пишет статейки для газеты и сайта со страшилками и дрочит под анальное порно с пышногрудыми загорелыми актрисами — нет, он, конечно, не прямо чтобы завидует товарищам, но и радоваться за них тоже не получается. Да, это отдаёт ребячеством, но ему чертовски хочется сделать что-то по-настоящему большое, важное и храброе, быть первым хоть в чём-то, хотя бы раз в жизни.       Вскоре народ вырубается от неимоверного количества алкоголя, и Гриффит остаётся единственным бодрствующим человеком в коттедже Клэвелла. Выплеснув выдохшийся виски в раковину, Джеймс с трудом справляет малую нужду — видимо, все медикаменты, связанные с проблемами опорно-двигательного препарата, вызывают проблемы с мочеиспусканием, — чистит зубы пальцем, ругая себя за забывчивость, а Майло — за недальновидность, умывается и, вытирая лицо собственной рубашкой, хромает в единственную не занятую комнату, принадлежащую хозяину дома, чтобы полежать в тишине и, если получится, уснуть.       Он принимает миорелаксант на ночь и ложится на кровать лицом к стене, но мерцание не пойми откуда взявшегося огонёчка отвлекает его, пробираясь сквозь тонкую кожу век. Источником свечения оказался ноутбук в режиме гибернации, опрометчиво не запароленный, и Джим, снедаемый прогнавшим сон любопытством, не может устоять перед соблазном сунуть нос в чужую жизнь.       Некоторые папки всё же заблокированы, но их совсем мало, так что Гриффит решает не тратить время на дешифровку и пускается в изучение доступных материалов, пролистывая всякую чушь вроде excel-таблиц, презентаций и фотографий с корпоративных вечеринок в фешенебельных ресторанах. А вот в папке с нечитабельным названием спрятано кое-что действительно интересное: роман на четыреста машинописных страниц. Законченный.       Губы Джеймса скривились — вот же лживая мразь этот Майлз! Всем говорил, что слишком занят для такой чепухи, а сам… Гриффит стал жадно вчитываться в текст, чувствуя, как в крови начинает бурлить уже совершенно не беззлобная досада: чёртов сукин сын успел написать книгу до него!       Судя по всему, Клэвелл писал что-то вроде художественной интерпретации биографии своего отца, умершего в тысяча девятьсот девяносто пятом от рака пищевода, когда Майлзу было всего шестнадцать лет, и именно его смерть побудила Джима и Майло выбрать писательскую стезю. Стиснув челюсть и потирая уставшие глаза, Гриффит до утренней звезды жадно вчитывается в роман, напрасно стараясь подметить каждую мелочь и неточность, ведь книга действительно хороша  — ни одной ошибочки, хоть прямо сейчас бери и неси в «Bloomsberry» на публикацию, разве что остаётся выбрать финал, коих у Клэвелла было аж три.       Последний вариант эпилога слишком сырой даже для неопытного читателя и не вписывается в сюжет, но, что самое главное, содержит описание человека, как две капли воды похожего на главного героя Джима, и он копирует концовку на флешку, чувствуя себя виноватым, завистливым и малодушным куском говна.       Январь 2008, Лондон, госпиталь им.Св. Варфоломея.       — Будет немного больно, мистер Гриффит, — глубокий, размеренный голос молодого, но уже поседевшего анестезиолога напоминает Джеймсу рокот волн и действует успокаивающе, покуда процедурная медсестра и ассистент удерживают его в правильном положении, давая возможность врачу вколоть анестетик.       Джим храбрится изо всех сил, но не может сдержать тихий стон, когда длинная игла впивается в эпидуральное пространство позвоночника.       — Я бы без суда и следствия четвертовал этих придурков, купивших диплом, — бормочет хирург, натягивая стерильные перчатки, и с сочувствием смотрит на потихоньку теряющего чувствительность ног пациента. — Так над парнем издеваться…       — Да уж, руки бы им поотрывать, — откликается анестезиолог. — Это же надо умудриться так испоганить синовиальную оболочку…       — Ne noceas, si juvare non potes*, — вздыхает медсестра, вскинув идеально очерченную бровь, и устанавливает Джиму назальный катетер.       Ему немного не по себе от мысли, что он будет оставаться в сознании на протяжении всей операции — хорошо хоть всё его тело ниже пояса предусмотрительно закрыто зелёной ширмочкой, из-за которой периодически выглядывают локти и спины врачей, а до ушей доносится лишь странное позвякивание инструментов и до неразборчивости тихие переговоры операционной бригады.       Джеймс даже не вслушивается в их беседу и абстрагируется от происходящего: прокручивает в голове песни и воспоминания, обыгрывает возможные микро-сценки своей повести… Стоит ему только вспомнить о своей работе, как перед глазами сразу всплывает чёртова книга Клэвелла (грёбаный надменный ублюдок! Лживая, лживая сволочь!), и левая рука, не занятая пульсоксиметром, непроизвольно сжимается в кулак, царапнув прорезиненную поверхность операционного стола.       — Мистер Гриффит, вернулась чувствительность? — голос ассистента анестезиолога звучит несколько недоуменно и тревожно, стоит ему увидеть гримасу, исказившую тонкие, аккуратные черты лица Джима.       Джеймс с трудом сглатывает подкативший к горлу комок, заходится кашлем, но отрицательно качает головой.       — Успокойтесь, мистер Гриффит, вы в надёжных руках, — хирург оттягивает маску и приветливо улыбается Джиму. — Через неделю уже в футбол играть будете.       Джим не верит. Ну не бывает такого, что сегодня ты и встать-то не можешь, а через семь дней будешь носиться сломя голову, как малое дитя — на это не способен ни один врач, пусть даже у него руки будут трижды золотыми и четырежды — платиновыми.       Когда Гриффит слышит изумлённый возглас хирурга, ему кажется, будто он схлопотал микроинфаркт миокарда: пульс подскакивает, руки и челюсти дрожат, а тело прошибает холодный пот; заметившая испуг пациента медсестра тихо переговаривается с врачами и вкалывает ему успокоительное, от чего Джеймс проваливается в солоноватую и жидкую тишину.       Гриффит просыпается резко и сразу от нескольких факторов: жжение в члене, стремительно набирающая силу раздирающая ломота в бедре и нестерпимое желание отлить. Он пытается сесть, но поясница и ноги ещё не обрели должную чувствительность, и Джеймс неловко заваливается обратно на твёрдую больничную койку, зашипев от прострелившей всё тело боли. Сделав пару глубоких вдохов и выдохов, он теперь уже неспешно отталкивается дрожащими от слабости руками и свешивает на пол затянутые в компрессионные чулки ноги, с отвращением замечая, что его облачили в памперс, как какого-то престарелого энурезника.       Джеймс неловко тащится на ватных ногах в санузел, держась за всё, что можно (при всём своём желании он никак не может заставить себя облегчиться прямо в одноразовое бельё, пусть и предназначенное именно для таких случаев). Ему, в конце концов, под тридцать, а не под девяносто, чтобы ходить под себя! Январь 2008, Лондон, госпиталь им.Св. Варфоломея.       Он валяется в лондонской больнице примерно неделю, стоически перенося бесконечные звонки матери, перевязки, болезненные и мерзкие пункции из отёкшего и воспалённого сустава, приём таблеток, уколы и лёгкий голод: больничную кухню он не переносит как таковую — пары ложек безвкусной овсянки или куриного бульона со шкурками вместо мяса вполне достаточно, чтобы полдня просидеть на унитазе, уткнувшись лицом в тазик.       Дейви, снявший однокомнатную квартирку неподалёку, приходит каждый день и приносит свежие газеты и еду, к которой Джеймс практически не притрагивается, и они вместе прохаживаются по коридору терапевтического отделения, чтобы Гриффит потихоньку разрабатывал ногу, или сидят в безлюдной палате, рассчитанной на четверых больных, пьют чай с печеньем и играют в подкидного дурака, болтая обо всём и ни о чём сразу.       — Какие новости? — Джеймс бросает карту и тянется за чашкой чая, раздражённо отмахиваясь от вскочившего было Дейви. — Да сам я, всё в порядке.       — Да никаких, в принципе, — Нортон старательно, но безуспешно пытается не смотреть на Гриффита, точнее, на виднеющуюся под лёгкой тканью пижамных штанов повязку; заметив его тягучий взгляд, Джеймс как бы невзначай накрывает ноги одеялом. — Разве что Билл решил вырастить дерево из семечка.       — Фигня, Дэйви. Ставлю сто фунтов, что он плюнет на это дело ещё до дня рождения Роберта Бёрнса**. Твой ход.       Картонные прямоугольники с приятным шелестом ложатся друг на друга, поблескивая гладкой поверхностью в свете лампы.       — Никак не могу дозвониться до Майло, — задумчиво произносит Нортон и хмурится, изучая имеющиеся у него карты.       — Да и хрен бы с ним, небось придумывает очередной каверзный план, как вытрясти побольше денег из потребителей.       — Или всё-таки пишет книгу, — предполагает Нортон, вытирая влажные ладони о простыню.       Джеймса передёргивает, но он не хочет выдавать секрет Майлза, потому что, если он это сделает, то речь пойдёт уже о его книге, а перспектива лгать другу или расписываться в собственной творческой несостоятельности ему совершенно не по душе.       — Как Мелисса? Шах и мат, аметист, — меняя тему, Гриффит кидает победную шестёрку треф*** и собирает карты в колоду, чтобы перетасовать ещё раз.       — Нормально, — лениво тянет Нортон, — по-прежнему не даёт в жопу.       Джеймс закатил глаза.       — Когда я спросил о Мелли, я не это имел в виду, обмудень ты лесной. Вечно только хуем и думаешь.       — Мой дружок всяко поумнее уродов, из-за которых ты лежишь здесь, Джим, — парирует Дейви.       — Не знал, что он сечёт в медицине, — неуверенно произносит Джим, и палата наполняется хохотом, от чего Гриффит морщится и шипит, хватаясь за бедро.       — Эй, чувак, ты в порядке?       — Да нормально всё, нормально. Не еби мне мозг и раздавай карты уже, — отмахивается Гриффит, ёрзая на койке, чтобы устроиться поудобнее.       — Кстати, о мозготрахе. Ща шёл к тебе и увидел странноватенького такого типчика в курилке. Вылитый ты.       — Да ладно? Фантазия — не твоя прерогатива, Дэйви.       — Бля буду! Такой же дрищ-жирафище, как ты, только в пижонском пальто и кучерявый, как кудряшка Сью.       — У каждого человека на свете есть как минимум шесть двойников, так что ничего удивительного, — парень опирается на локоть и кладёт ухо на плечо.       Беседа сходит на нет, и некоторое время они играют молча. В каждом движении Нортона проявляется некая отчуждённость и нервозность, которые он силится подавить, но его потуги тщетны: от проницательного взгляда Джеймса, пусть и одурманенного обезболивающими лекарствами, мало что может скрыться.       — Выкладывай.       — Ты о чём? — Дэйви отрывается от веера карт в своих руках и наигранно наивно хлопает ресницами.       — Слух, не держи меня за идиота, — нетерпеливо произносит Джим, взглядом чуть ли не прожигая дырки на друге. — Что случилось?       — Да так, старпёры захворали, — нехотя отвечает Нортон и раздражённо швыряет девятку пик*** в ворох карт.— Пришлось взять отпуск на время.       — Ну… По крайней мере, ты теперь можешь отдохнуть от своей волокиты, или чем ты там занимаешься...       — Да уж, отдохну, как же, — хмыкает Нортон, ополаскивает кружки и покидает палату за несколько минут до окончания регламентированного Бартсом времени посещения пациентов.       Февраль 2008, Пембрукшир, Стэкпоул.       Джеймс прячет лицо в руках и смотрит на мигающий курсор пустующего текстового редактора сквозь пальцы.       Сейчас, когда швы сняты, и остаётся лишь пройти физиотерапию до победного конца и допить курс таблеток, Джим наконец-то может нормально работать за столом — единственное неудобство причиняют очень уж медленно рассасывающийся отёк и лёгкая резь в незаживших до конца швах, когда он садится, а мышцы бедра натягиваются.       И если с техническим аспектом писательской деятельности серьёзных проблем практически нет, то с точки зрения самого творческого процесса, наблюдается полный штиль — Джеймс слишком расстроен тем, что журнал по агрономии отказал ему в вакансии на должность редактора, и не может разродиться даже крошечным абзацем. В каждом слове, в каждой чёртовой букве Гриффит слышит смех обскакавшего его Майло и видит неизбежную стагнацию своего главного героя, которому он уже не может помочь. Хочет, но не может.       Плюнув в сердцах, Джим выключает компьютер и ковыляет на кухню, чтобы умыкнуть отцовское пиво и провести в его компании пару часов за просмотром очередного американского фильма про Валентинов День: отчасти, чтобы абстрагироваться от творческого кризиса, отчасти — надеясь почерпнуть идейку и ввести её в сюжет своего рассказа.       Гриффит лежит в темноте, вдыхает запахи зарождающейся весны и рассматривает подкрашенные фосфором точечки на карте звёздного неба; одна рука легонько касается на удивление безболезненных припухлостей на ноге, а вторая, свесившись с кровати, лениво покачивает наполовину осушенной бутылкой. Зацепившись взглядом за созвездие Рака, Джим решает, что как только сможет нормально сидеть за компьютером, то постарается спасти главного героя своей книги, до неузнаваемости переиначив сворованный у Майло текст.       Мысль кажется Джеймсу привлекательной и в то же время паскудной, и он мысленно салютует Акубенсу и Альтарфу, не забывая про Азеллюс Бореалис****, и прикладывается к прохладному стеклянному горлышку, запивая снотворное «Гиннессом».       Вместо терпкого солода он смутно чувствует что-то слишком горькое даже для самого крепкого пива, что-то лекарственное, и рассеянно потирает чуть липкое от рассасывающей мази бедро, ощущая две ранки от швов и мягкие бугорки небольших отёков.