Per aspera ad Proxima Centauri

Что с тобой? В пустой ты угол смотришь, говоришь С пространством, с воздухом, в твоих глазах Огонь сверкает дикий. © У. Шекспир — «Гамлет»

      Июнь 2008, Пембрукшир, Стэкпоул.       Когда папа входит без стука, Джеймс вздрагивает от неожиданности и едва успевает свернуть окно текстового документа, в который кропотливо и предельно внимательно выписывает все фактические и возможные расчёты своего лечения, ведь в скором времени ему предстоит снова покинуть отчий дом на два с лишним месяца и поехать в Хаверфордуэст и, возможно, Лондон, где его ждёт первый курс лучевой терапии и, если не повезёт, второй — химической.       Всё это, безусловно, стоит немалых денег, и ему просто необходимо досконально изучить сей вопрос, чтобы протянуть как можно дольше на накопленные средства. Ведь пока у него нет официальной работы, он не сможет взять кредит в банке. Хорошо хоть, что он успел просмотреть сайты благотворительных фондов, оплачивающих терапию малоимущим гражданам Уэльса, до того, как папа вторгся в «сынарник», как родители часто называли его комнату, иначе отвертеться от серьёзного разговора с родителем было бы невозможно.       — И почему только ты смотришь на обои рабочего стола, сынок? — наполовину задумчиво и наполовину шутливо произносит отец, облокачиваясь о дверной косяк, и с тревожной улыбкой смотрит на Джима.       — Тренирую память, — невпопад отвечает молодой писатель, пряча дрожащие от всплеска адреналина руки от родителя. Слава богу, что он уже давным-давно перестал ставить на фон компьютера голых тёлок, отдавая предпочтение газовым туманностям, особенно Большой Туманности Ориона — восхитительной розовато-лиловой чаше, таящей в своих необъятных недрах тёмную пыль, светящийся газ и сливающиеся друг с другом яркие и горячие звёзды.       — Что же ты в астрономы не пошёл? — вздыхает отец и устало трёт переносицу.       — Потому что я — гуманитарий, в отличие от вас с мамой, — бормочет Джим, вглядываясь в выражение лица папы и пытаясь понять, что же послужило причиной его неожиданного визита, ведь беседы родителей и сына вообще были редкостью в их семье. С Хло, понятное дело, болтовня не прекращалась ни на миг, когда она звонила или приезжала погостить, что было довольно часто, но с Джеймсом подобное не прокатывало совершенно. — Может, перейдём сразу к делу? Я занят, ты занят, к чему вообще это всё?       — Я сегодня ездил к тёте Джейн помогать разбирать чердак и нашёл кое-что, что может тебя порадовать, — говорит мистер Гриффит и заговорщицки подмигивает озадаченному Джиму.       — И какого лешего ты решил сказать мне об этом на ночь глядя, ещё и войдя без стука? — Джеймс старается сделать вид, что он чрезвычайно раздражён, но не может сдержать лёгкую ухмылку, изгибающую губы против его воли.       — Потому что сейчас — самое время, сынок! Так что отрывай-ка свой кочан от компьютера и иди во двор. — Отец ещё раз подмигивает сыну и бесшумно покидает комнату, оставив дверь приоткрытой.       — Блядь, да ла-а-адно? — при виде потрёпанного жизнью, но довольно мощного телескопа Джим не может сдержать восхищения, одновременно чувствуя, как отлегло от сердца: он-то боялся, что обычно проницательный отец раскрыл его секрет.       — Джеймс Кимберли Гриффит! — притворно-укоризненно воскликнул мистер Гриффит, театрально всплеснув руками. — Мы что, зря платили за твоё обучение, чтобы ты тут позволял себе такую грязную брань?       — Пффф, я никогда в жизни не ругался грязным матом, пап! Мой всегда чист, блядь, свеж и пахнет морем! — фыркает Джим, припав к окуляру и настраивая резкость, совершенно не замечая, как с лица папы исчезает улыбка.       — Надо бы повернуть на шесть градусов левее.        Неожиданно тёплый поток воздуха, словно чей-то выдох, опалил лысый череп Гриффита, из-за чего по спине бежит ниагарский водопад мурашек.       — Ты что-то сказал, Джим? — Гриффит отрывается от прибора и вопросительно смотрит на отца.       — Нет, я молчал, — удивлённо ответил Джеймс, пожав плечами, и вновь обратил взгляд к небесному куполу. — Тебе послышалось, наверное.       — Да, вполне возможно… Не задерживайся слишком долго, сынок. И не разбуди маму, когда пойдёшь спать. Спокойной ночи.       — И тебе, па.       Несколько озадаченный тем, что произнёс мысль вслух, Джеймс всё же направляет окуляр чуть левее и жадно впивается в ставшее близким и от того ещё более загадочным усеянное звёздами небо; он видит Поллукс и Кастор — альфу и омегу созвездия Близнецов — в полной красе. Два мерцающих гиганта, как два глаза, смотрят на него с теплотой и одобрением. Наверное, было бы здорово иметь близнеца…       Гриффит со вздохом проводит рукой по прохладному металлу аппарата — как жаль, что он не успеет вдоволь наиграться с телескопом, ведь уже послезавтра он будет трястись по ухабистой дороге в Хаверфордуэст, продолжая свой заплыв через реку, имя которой «рабдомиосаркома», и идёт в дом, с отчуждённым, усталым недоумением слушая собственный внутренний голос (который в последнее время стал… умнее, острее, проницательней, что ли?) монотонно рассказывающий давно, казалось бы, забытые выдержки из греческого мифа о сыновьях-близнецах Зевса и Леды:       — Диоскур Поллукс, видя, что смертный брат его Кастор превратился в безжизненный труп, стал умолять Зевса возвратить его к жизни, но повелитель богов ответил, что может только предложить Поллуксу на выбор следующее: или разделить жизнь богов и быть вечно бессмертным, или вместе с братом-близнецом Кастором проводить полгода в мрачном царстве Аида, а полгода — на Олимпе. Поллукс тотчас же выбрал последнее, не желая расставаться с братом. Тронутый такою нежною дружбой, Зевс превратил братьев Диоскуров в созвездие Близнецов. Боже мой, и зачем только ты захламляешь свой жёсткий диск таким мусором, Джейми?       Июнь 2008, Пембрукшир, Стэкпоул.       Очередной стук в дверь и мамино «Джи-и-им!» — наверное, сотый раз за день.       — Блядь, мам, ну что ещё? — кричит Джеймс, не отрываясь от своего занятия: он готовится к кратковременному переезду и убирает кассеты, диски и журналы с порнушкой, которые ему совершенно не пригодятся в Хавере, в картонные коробки, чтобы они не попались на глаза родителям или — не дай бог! — девочкам во время его отсутствия.       Накануне отъезда он всё же решает соврать родителям, будто якобы нашёл работу в центре Пембрука в качестве младшего помощника редактора газеты «Вестерн Телеграф» и планирует пожить там самостоятельно пару месяцев, чтобы хоть как-то объяснить своё очередное отсутствие, и теперь обеспокоенная скорым отъездом прожившего всю жизнь под родительским крылом единственного и горячо любимого сына мать беспрестанно донимала его советами, перемежая их с уговорами остаться или хотя бы взять с собой Дейви, который, к счастью, именно сейчас отсутствовал на Британских островах.       — Шарф возьми. — Опять плачет, Господи, да сколько можно?       — Да какой, нахуй, шарф? Я вернусь задолго до осени, мам, ну не сходи ты с ума! — Джеймс отмахивается от назойливой материнской заботы и так резко отрезает ленту скотча, что попадает лезвием по указательному пальцу и раздражённо шипит, посасывая порез.       Июнь 2008, Пембрукшир, Стэкпоул.       — А что, если ты всё же останешься здесь и будешь ездить на работу на машине?       — По три часа туда-обратно? Конечно, Джейн, у нас же бензин на деревьях растёт, — усмехается отец, паркуясь неподалёку от автобусной остановки.       — Бензиновые яблоки… Колоссальная комбинация, барону Мапертису и не снилось, — тонет в вопле клаксона какого-то нетерпеливого водителя невесть откуда взявшаяся саркастическая мысль.       — Ну уж лучше так… Он же будет там совсем один! — восклицает женщина, обеспокоенно наблюдая за вытаскивающим из багажника набитый под завязку походный рюкзак сыном.       — Разберётся, здоровый лось уже, — бормочет отец, сжимая в руках тубус со звёздной картой, не вместившийся в поклажу Джеймса.       — Да, мам, ну заканчивай уже, я же в Хавер еду, а не в Бирмингем, — Джим уворачивается от очередного поцелуя плачущей матери.— И это всего на два с небольшим месяца.       — Ох, Джимми, как жаль, что Дейви не смог с тобой поехать! — не унимается женщина и крепко обнимает сына. — Обещай, что будешь звонить!       — Конечно, буду, мам, даже в гости позову, — скрепя сердце, врёт Джим, ещё раз клюёт родителей в щёки и садится в автобус, махнув рукой на прощание. Июль 2008, Пембрукшир, Хаверфордуэст.       — Криоконсервацию проводить планируете? — очень симпатичная радиолог со светлыми короткими волосами и тонкими запястьями бегло оглядывает Джеймса и возвращается к заполнению больничной карты.       Тридцать четыре, регулярно изменяет мужу, но с тобой не станет точно, даже из жалости.       — Что-что, простите? — неожиданный вопрос и не менее неожиданная мысль, будто и не его вовсе, застаёт Джеймса врасплох.       — Вы будете проходить радиотерапию нижней части тела, и лучи неизбежно попадут на репродуктивные органы, поэтому рекомендуется сдавать сперму на консервацию.       — Эм… Мой врач меня об этом, кажется, не предупреждал, так что…       Вообще-то, предупреждал. И откуда только такая привычка игнорировать хотя бы более-менее полезную информацию и запоминать мусор? Хуже Джона.       — …В любом случае нет, консервация не понадобится, я эм…       Девушка понимающе кивает головой, и вот спустя несколько неловких мгновений Джеймс стоит перед ней со спущенными штанами, покуда она разрисовывает его бедро с не зажившим до конца после операции шрамом непонятными точками и полосками, беспрестанно сверяясь с трёхмерным изображением оставшихся опухолей на мониторе аппарата.       Июль 2008, Пембрукшир, Хаверфордуэст.       В отличие от химического лечения, радиотерапия проходит для Джеймса довольно-таки легко: он не валится с ног от слабости, его не выворачивает наизнанку, да и окружающая действительность не давит так сильно. Он просто приходит в назначенное время в больницу, спокойненько лежит пять минут под лучами аппарата, благодарит радиолога и уходит домой, предоставленный самому себе.       Может быть, именно из-за столь внезапно обрушившейся на голову свободы и полного одиночества Гриффит чувствует, что борьба с раком — далеко не единственное изменение, произошедшее с ним. Потому что его внутренний голос — или как ещё можно назвать то, что мы слышим, когда думаем или читаем про себя, или просто мечтаем — изменился: он словно перестал принадлежать Джиму, более того — начал приходить извне, практически вступать с ним в диалог, как несколько недель назад, когда он смотрел на звёзды в телескоп на заднем дворе родного дома.       Джеймс не может сказать точно, но предполагает, что этот голос стал звучать несколько иначе, чем раньше, и становится похож на интонации того возмущавшегося всем и вся молодого человека из скверика в больнице имени Святого Варфоломея в Лондоне: стремительный, цепкий, последовательный, да ещё и мысли озвучивает такие, какие самому Гриффиту в голову бы никогда не пришли, словно в голове поселился кто-то ещё — чужой и незнакомый.       — Нет, ну ты только посмотри, Джейми. Мирно, тихо, спокойно… Какое гадство! До чего же скучный город. Мозги ржавеют.       Он звучит так ясно и отчётливо и не из головы, что у Гриффита перехватывает дыхание, и мелькает мысль, что он сходит с ума: он стоит у кровати, втирая специальную мазь от ожогов в бедро, а жалоба на скуку определённо звучит с кресла у окна.       Август 2008, Пембрукшир, Хаверфордуэст.       Первый курс лучевой терапии проходит довольно успешно, разве что немного кружится голова, и неприятно жжёт бедро, но это однозначно и рядом не стоит с той жестью, что происходила с ним онкоцентре, когда он только-только вошёл в бурные воды борьбы с опухолью.       — Рабдомиосаркомой. Точность в фактах — наше всё, Джейми.       Мысли его на удивление ясны и чисты, и он даже заставляет себя снова засесть за книгу.       Открыв файл с текстом, который он сохранил на флешку зимой, будучи у Майло, Джеймс ещё раз внимательно всё перечитывает и попеременно сравнивает его с собственным рассказом — про незадачливого шафера Алана, робеющего перед широкой аудиторией на свадьбе лучшего друга-вояки Тома.       Герой Клэвелла, несомненно, лучше неумехи-лаборанта, и Гриффит, скрепя сердце, вносит изменения в своего персонажа — делает его более подтянутым, самоуверенным и успешным.       Увлёкшись, Джеймс постепенно отходит в сторону и от своего оригинального героя, и от персонажа Майло и, неожиданно для самого себя вспомнив о витиевато изъяснявшемся пареньке в Бартсе, наделяет Алана, которому это имя уже совершенно не подходит, красивыми тёмными кудряшками вместо светлых, зализанных назад волос, расширяет лексикон, добавляет щепотку сарказма, циничности и аристократической утончённости.       Обычный лаборант такими психологическими чертами обладать не может — ему будет слишком скучно ковыряться в экскрементах и разбавлять мочу химическими реагентами за три гроша, и Джеймс, закусив щёку, невидящим взглядом впивается в мерцающий курсор, сложив ладони и прислонив их к нижней губе, позволяя фантазии лететь, куда ей вздумается.       Кем может работать симпатичный молодой человек незаурядного ума, с острым языком, определённо начитанный и получивший хорошее образование, но довольно эгоистичный, социопатичный и чудаковатый? Нейрохирургом? Журналистом? Эксцентричным учёным? А может, он просто безработный засранец и мажор, сосущий деньги из отца-нувориша?       И, что немаловажно, каким же именем окрестить этого молодого человека?       Джеймс откидывается на спинку стула, положив затылок на сложенные в замок пальцы, зажав в зубах карандаш на манер сигареты. Имя… Оно должно перекатываться на языке, как мятная карамелька, приятно поигрывая красивым, будто журчащим сочетанием звуков, и в то же время не быть слишком уж вычурным, как какой-нибудь Бенедикт, Арчибальд или Уилфред.