Per aspera ad Proxima Centauri

Быть может, словом свой покой Баюкал он в тиши. Но много ль стоит жалость в том — У смертной у межи? Дано ль словам пролить бальзам На дно больной души? О.Уайлд, «Баллада Редингской тюрьмы»

Сентябрь, 2008, Пембрукшир, Стэкпоул.       Окна чуть ли не звенят от хохота Клеменс, Мэддисон и ещё нескольких детей — в день рождения Джеймса опять без его спросу устраивают натуральное сборище всей их немаленькой семьи, а в этот раз и вовсе делают его главой детского стола. Обычно эта должность принадлежала Майло или Биллу, но в этот раз оба не смогли приехать из-за плотного графика на работе, да Дейви, к сожалению, тоже не смог вырваться, так как ему пришлось срочным образом отвозить сломавшую шейку бедра бабушку в Хаверфордуэст.       От подобного наплевательства родителей на его повторяющееся из года в год пожелание — «мама, пожалуйста, не надо опять закатывать армянскую свадьбу и зазывать весь пчелиный рой на пирожки с повидлом Хло и очередную самодеятельность девчонок» — несколько обидно, но Гриффит уже привык к потребности матери создавать гостеприимный хаос по поводу и без, равно как и к попыткам организовать его личную жизнь, приглашая на любой мало-мальский семейный праздник дочерей (и даже как-то один раз юношу по имени Марк, очень-очень давно: они и правда подружились, и даже впятером ездили в Бирмингем на его восемнадцатилетие) своих подруг и знакомых, в большинстве своём — «ниочёмочек», как Джеймс ласково называл их про себя.       В этот раз мать вознамерилась познакомить сына с некоей Джанин Хокинс — симпатичной девушкой то ли из Лондона, то ли откуда-то из Сассекса, со слегка выпученными карими глазами, длинными волосами и просто умопомрачительными формами, но весьма недалёкой. Настолько недалёкой, что даже Джеймс, у которого последние года три, если не четыре, секс был только с рукой, едва терпит бесконечный поток её болтовни и, смущаясь от её пустоголовости и откровенной навязчивости, вежливо ретируется в дом под первым пришедшим в голову безобидным предлогом — стереть с щеки смазанное сине-розовое пятнышко от аква-грима (след от благодарного поцелуя подружки Мэдди из детского клуба) и принести сок для детей и очередную бутылку яблочного сидра для взрослых.       Шум гостей слышен даже в ванной, и это немного раздражает, но Джеймс старается не обращать на них внимания. Он улыбается собственному отражению, проводя рукой по отрастающему ёжику ещё не начавших завиваться волос, которые стали даже гуще и жёстче, чем до химиотерапии, и, что не может не радовать, приобрели тёмно-русый оттенок с едва заметным медным отливом вместо раздражающего неопределённо-рыжего.       В любом случае, свой самый лучший подарок — частичную ремиссию — он получил. Надрал саркоме задницу. Наподдал по-свойски. Показал раку, где он зимует, если угодно.       Джим, видимо, устал или слегка переборщил со спиртным, или организм попросту отвык от того, что его уже неделю как не пичкают таблетками (надо бы съездить к врачу, но он сделает это чуть позже), а может, всё и сразу. Иначе как объяснить, что отражение улыбается ему несколько иначе, чем обычно: неправдоподобно, наигранно и холодно — так скалятся интроверты, которых с детства приучили растягивать рот «для фото бабушке», и подмигивает ему?       Возможно, это уже повод для волнений, но Гриффит не хочет портить себе настроение: вместо этого он с радостной улыбкой играет с детворой и более-менее молодыми гостями, нашедшими общество старшего поколения слишком скучным, в жмурки. Чуть прихрамывая, он кружится с завязанными синим шарфом из тонкого трикотажа от «Paul Smith»  — сегодняшний подарок, он не помнит, от кого именно — глазами по заднему двору, ориентируясь на звуки: хлоп-хлоп слева, «ха-ха-ха» спереди, справа шелест искусственных перьев, сзади бодрое «дзинь-дзинь» велосипедного звоночка, шум моря, шуршание спальных мешков о брезент палатки, треск костра, звяканье склянок в упавшей на землю подсумке, шорох шин по ухабистой дороге, мерное клацанье прорезиненного наконечника трости о доски моста, торопливые и испуганные шаги, что-то ищущие в ночи и траве, — со всех сторон.       — Джимми, Джимми, ача-ача! —  мужской и глубокий смех раздаётся откуда-то, и Гриффит резко поворачивается на звук и пытается поймать этого поклонника классики индийского синематографа, но спотыкается обо что-то, и его пальцы лишь мимолётно касаются шёлковых вьющихся волос, бархатной, гладко выбритой кожи подбородка и атласного воротничка не застёгнутой на пару верхних пуговиц рубашки.       Как и всегда, сколько Гриффит себя помнит, галдёж среди скрывшихся под навесом от заморосившего дождя родственников прекращается внезапно, словно кто-то нажимает кнопку «mute», когда во двор выносят торт с уже зажжёнными свечами — бело-голубыми, для Джеймса всегда бело-голубыми, с тонкой фиолетовой надписью «happy birthday» — и ставят на стол перед именинником.       Давняя традиция их семьи, берущая истоки из позапрошлого, если не больше, поколения: неважно, пять тебе, пятьдесят пять или все сто пять — всё равно перед тобой поставят сладкое сооружение из коржей и крема, сплошь утыканное свечками.       Вечерняя тишина нарушается нестройным хором, поющим уже давно набившей оскомину «С днём рожденья тебя», и Джеймс, загадав желание переплыть свою реку и выйти на берег победителем, с силой задувает крошечные костерки (стоп, какого хрена их двадцать восемь, ему же двадцать семь?) и гасит их всех, кроме одной.       Это шутка, что ли?       Гриффит чувствует себя чертовски глупо — здрасьте, приехали, с такой мелочью справиться не может — и, набрав побольше воздуха в лёгкие, пытается дунуть ещё раз, но давится вдохом и заходится в глоткораздирающем приступе кашля, столь сильном, что к горлу подкатывает тошнота, и Джеймс едва успевает покинуть застолье и доковылять до ванной, чтобы не опозориться и не блевануть на глазах гостей.       Стоит ему склониться над унитазом, как спину обдаёт неприятным холодом, а кожи касается узкая ладонь и грубая, шерстяная ткань пальто, чуть влажная из-за дождя.       — Не в силах сдержать в себе радость, Джейми?       Твою же в бога душу мать! Только попыток подсознания вступить с ним в полемику сейчас и не хватает.        — Пшолнах, — хрипит Джеймс и вновь склоняется над бачком в спазме, морщась от обжигающей слизистую желчи, горчащей от алкоголя и гламорганской колбасы, которую он терпеть не мог, но ведь...       «- Джим, тётя Джейн старалась, делала.       - И что? Моё пиво тоже люди старались, делали...»       Господи Иисусе, будто ему семь, а не двадцать семь…       Отдышавшись и прополоскав рот, Гриффит вяло плетётся в свою комнату и плашмя падает на кровать, раскинув руки и ноги, как морская звезда, и, кажется, засыпает — немощь после рвоты постепенно растворяется в чудящихся ему шорохах одежды, неспешных шагах, запахе эксклюзивного парфюма и дорогого табака; по непонятной причине призрак присутствия постороннего человека не настораживает Гриффита, а, наоборот, дарит чувство уюта, защищённости и немножко светлой грусти о чём-то несбывшемся.       Джеймс смотрит на светящуюся в темноте карту звёздного неба над головой и слушает, как постепенно, по мере отъезда гостей, их дом потихоньку наполняют спокойствие и тишина — сходят на нет голоса девочек, дозвякивают последние тарелки, скрипят под тяжестью тел пружины матрасов. Бесцельно блуждающий взгляд случайно натыкается на практически своё зодиакальное созвездие Льва  — он родился чуть раньше срока, так ещё и вперёд ногами — корявенькую трапецию с небольшим крючком-астеризмом «Серп», и Гриффит на цыпочках, чтобы никого не разбудить, спускается во двор.       К сожалению, небо всё ещё затянуто тучами, и Джеймс, чертыхаясь, ступает пару шагов назад, не отрывая раздосадованного взгляда от грязно-серой пелены, подобно толще воды скрывающей от него светила, и сквозь тонкую подошву растоптанных кроссовок чувствует, что наступил на какую-то палочку, которая при изучении оказывается ничем иным, как той самой чёртовой незадуваемой свечкой, так и не сгоревшей ни на дюйм. «Будто в кредит», — пронеслось в голове.       — С днём рождения, Джейми, — ахает ночь в затылок, и Гриффит, отрываясь от созерцания кусочка парафина, возводит очи наверх. Его радости нет предела: небо кристально чистое, и можно без труда рассмотреть, как оранжевая безымянная звёздочка, упоминающаяся в каталогах как «HD 87884» — эдакая неприкаянная сестрёнка Проксимы Центавра — стыдливо прячется за вращающийся с бешеной скоростью овал альфы Льва — Регула.       Октябрь, 2008, Пембрукшир, Стэкпоул.       — О, Джимми, привет, сладенький! — Джанин отвечает на звонок даже раньше, чем прозвучал второй гудок.       — Привет, — Джим смущается, не ожидая, что девушка ответит так быстро. — Я хотел это, спросить… Ну, в общем, ты как там?       — О! Восхитительно! Разве что Мэри…       Джеймс закатывает глаза и чуть отводит телефон от уха, и периодически удивлённо хмыкает, понимающе угукает и возмущённо фыркает, выслушивая поток жалоб Хокинс на то ли коллегу, то ли подругу, скуку в Пембрукшире и слишком тесное новое платье и представляет, как Джанин выглядит без своего этого наряда. Когда поток нытья заканчивается, Джим наконец-то успевает вставить свою реплику:       — Ты ведь всё ещё в Стэке, Джанин?       — А, да, Джимми, я здесь до середины ноября примерно, а что ты хотел?       — Ну… — Гриффит смущается ещё сильнее; ловелас из него, честно говоря, не ахти, да и опыт общения с представительницами слабого пола был крайне скуден, и теперь Джеймс робеет, как школьник — это уже третья попытка пригласить Хокинс на свидание, и потерпеть очередную неудачу будет просто-напросто убого, особенно на фоне друзей, легко и непринуждённо идущих на контакт с любой понравившейся барышней. Больше всего на этом поприще преуспевает, как ни странно, Дейви. — Я тут подумал... Ну, может, в кино сходим?       — О-о-о, — капризно тянет Джанин. — Опять на какую-то херню?       — Ну давай не на херню, — не показывая виду, что его несколько коробит от употребления девушкой нецензурных слов, Джеймс добродушно пожимает плечами и прокручивает сайт с расписанием сеансов местечкового кинотеатра. — Каков будет твой положительный ответ насчёт «Ещё одной из рода Болейн?»       Фильм предсказуемо тосклив: режиссёр перевирает половину романа, актёры неубедительны и раздражают противным американским произношением, но Джанин, видимо, пребывает в полнейшем восторге и умилительно жмётся к Джеймсу, дразня податливым телом, а в моменте примирения между героями и вовсе целует его тёплыми, солёными от попкорна губами, и сладковатый от колы язык бесцеремонно вторгается в его рот, смешивая вкус газировки с выпитым им пивом, и приятно скользит шариками пирсинга по его собственному языку, отчего низ живота словно наполняется горячей водой, мошонка сжимается, члену становится до боли тесно в старых джинсах, а руки сами собой тянутся к её…       И потом, спустя полчаса, ещё раз, как в старших классах, за кинотеатром и на заднем сиденье отцовской машины: от оттока крови к пенису слегка немеют расстёгивающие бюстгальтер кончики пальцев, в паху расплывается блаженная ломота, а в голове царит восхитительная, присущая только сильному возбуждению тишина, которую Хокинс совершенно неожиданно нарушает, нежно проворковав:       — О, Джимми, дорогуша, а у тебя дружок на-амного больше, чем у Дейви.       Октябрь, 2008, Пембрукшир, Стэкпоул.       Дом наполнен шуршанием конфет в пакетах, звоном посуды на кухне и запахом домашних сладостей: яблок в карамели, тыквенных печенюшек и традиционных кексов с нарисованной глазурью нечистью. Тут вам и Джек Скелетон, и всякие гады, типа пауков, летучих мышей, привидений, ведьминских шляп и кладбищенских крестов — очень странных, чем-то напоминающих скрещённые трости из-за неряшливых линий, выходящих из кондитерского шприца. Наверняка девчонки постарались.       Под бодрые песенки из «Кошмара перед Рождеством» Джеймс, Клем и Мэдди делают из тыкв всю семью Гриффитов — точнее, девочки рисуют рожицы чёрным маркером и выковыривают ложечками для мороженого мягкую светло-оранжевую мякоть, а Джим снимает верхушки и аккуратно вырезает намалёванные окошки глаз и рта, попутно рассказывая племянницам об истории Хэллоуина; они, конечно, не особо вслушиваются в его повествование — их больше занимает сам процесс изготовления тыквенных мамы, папы, дедушки с бабушкой, друг друга и, разумеется, горячо любимого дяди, который выходит скорее похожим на уплощённого идола с острова Пасхи, до губчатых язв изъеденным солью морских ветров.       Когда всё уже готово, они втроём закрепляют свечи внутри поделок и зажигают их, и Джеймс почему-то не удивляется, что непосредственно его свеча — чёрная с блёстками, напоминающая космос (где её откопали только?) — даже не думает загораться, но на душе всё равно становится неспокойно.       Эта тревога необоснованная, ненужная и немного щемящая продолжает терзать Джима весь шумный вечер, глухую и одинокую ночь, в которой звёзды были видны только на его плакате, и весь последующий день, потраченный на окончательную подготовку к главному развлечению Хэллоуина — ночному «колядованию». Ещё за несколько часов до общепринятого в Стэкпоуле времени начинаются звонки в дверь и радостные крики ребятишек: «Сладость или гадость, мистер Джеймс!», который от души сыплет угощение направо и налево, не забывая, что Грегу можно давать только пончики и яблоки — обычные, без карамели, Сара признаёт исключительно имбирное печенье и лакричные палочки, а Молли без ума от шоколада и домашней медовой пастилы.       На центральной площади Стэкпоула удивительно много народу, и сложно понять, кого больше на празднике: коренных жителей или туристов из больших городов? Но, что не может не радовать, народ кругом относительно трезвый в предвкушении комендантского часа, когда дети оправятся спать, и можно будет начать настоящее веселье с декалитрами пива и яблочной настойки, плясками у костров и девушками в сексуальных костюмах.       Джеймс в ярко-оранжевом — как пламенеющее солнце, заходящее за рифы Барафандл-бэй ранней осенью — костюме астронавта идёт, стараясь не показывать виду, что при каждом шаге бедро простреливает от поясницы до колена, и держит неимоверно счастливых от хорошего улова девочек, нарядившихся в Белоснежку и фею Динь-Динь, за руки, отправляясь домой, когда за поворотом их окружает разодетая в пух и прах шумная и определённо нетрезвая компания. Глаз на автомате выхватывает выбивающихся из общего гуляния людей: человека в костюме растёкшихся часов, словно сошедших с полотна Сальвадора Дали, чумазого мальчишку с довольно реалистичными крыльями, мужика с головой быка, Дарта Вейдера в костюме Хана Соло и какого-то приезжего одноногого парня, изображающего надкушенного Пряню — выжженный человечек — из «Шрека»:  даже немного жалко, что он не один, а с маленькими детьми, и не может рассмотреть наряды этих праздных гуляк повнимательнее.       Они уже выходят на соседнюю от своего дома улицу, когда из какой-то подворотни им навстречу неожиданно вываливается пьяный в драбадан высокий молодой человек в костюме пирата, повисший на пучеглазом доходяге в белом халате и защитных очках, как у химика-лаборанта. Джим напрягается и обеспокоенно переводит взгляд с незнакомцев на девочек и обратно, сожалея, что не взял с собой ничего для самозащиты.       — Сладость или гадость? — заплетающимся языком вопрошает расхристанная импровизация на тему Черной (рыжей, Джейми, рыжей!) Бороды с размазанным по небритому лицу гримом. Да нет, он не пьян, он же под кайфом, и его интонации смутно кажутся Джеймсу знакомыми.       — Не трогай их, Шезза, пойдём, пойдём… Извините, пожалуйста! — химик хватает спутника за локоть и пытается оттащить в сторону, но тот упирается и тянет в противоположном направлении, так что оба начинают кружиться вокруг Джима и девочек под беспрестанное бормотание пирата, путающегося в собственных словах:       — Благость или радость? Младость или слабость?       Когда пират наконец фокусирует взгляд на Джеймсе и впивается в него скрытыми под цветными линзами глазами, то Гриффит видит края красноречиво суженных зрачков, видимых в пределах прозрачной кромки раскрашенного силикона.       Он садится на корточки и, чуть пошатнувшись, с загадочной улыбкой пристально смотрит прямо на расплакавшуюся Мэддисон и незамедлительно подхватившую младшую сестру Клеменс.       Джим, крепко держа девочек за руки, опасливо делает несколько шагов назад, растерянно озираясь и понимая, что в одиночку с двумя парнями (тем более что, как минимум, один из них под наркотиками) ему не справиться, да и покинуть переулочек тоже не получится — племянницы ещё слишком малы для такого марш-броска, особенно Мэдди, а взять их обеих в охапку и сбежать он не сможет из-за ноги. Это, к сожалению, не психосоматическая хромота, как у какого-то лондонского блоггера, на которого он наткнулся недавно. Как назло, кроме них, на улице больше никого нет — даже на помощь позвать некого.       — Ребята, пожалуйста, не надо. Мы просто пойдём, хорошо? — практически умоляюще бормочет Гриффит и, не выпуская маленькую ручку Клем, ищет в кармане костюма кошелёк (вроде бы, у него есть с собой фунтов пятьдесят), но Шезза ласково улыбается и совершенно трезвым голосом произносит:       — Золотист один бочок, красноват другой бочок, середину-сердцевину поедает червячок. Что это такое, Белоснежечка?       Джеймс и девочки ошеломлённо смотрят на пирата. Обе перестают лить слёзы, стоит им только услышать произнесённый нараспев незамысловатый стишок — ведь феи такие маленькие, что в них вмещается только одна эмоция в один момент времени.       — Абличко! — радостно восклицает одна, и Чёрная Борода (рыжая, Джейми, ры-жа-я, всё хорошо) неизвестно откуда, словно из воздуха или пустоты, как заправской фокусник, материализует большое яблоко сорта «Гала» — светло-жёлтое с одной стороны и нежно-розовое с другой — и протягивает его девочке.       — Мэдди, не… — Джеймс обрывается на полуслове и едва сдерживается, чтобы не броситься в атаку, когда химик передаёт пирату блеснувший в свете фонаря красный перочинный «wenger» (точь-в-точь как тот, что он подарил Дейви в восемьдесят девятом году) - на подкорках сознания тут же на секунду вспыхивает тревожная картинка: вырезанные буквы «IOU» на отравленной мякоти) - с уже вытащенным лезвием, но тот лишь отрезает от яблока небольшой кусочек и отправляет его в рот, хитро подмигивая:       «Видишь, Джейми, всё о’кей, отравы нет, болезни нет, опасности нет».       И есть в этом действии что-то успокаивающе тихое и родное, как их скромный палисадничек и возня с повидлом и сушёными дольками для компота.       — Я бы никогда не причини вреда ребёнку, Хьюстон,  — произносит Шезза, бросая пристальный и странный взгляд на Джима, и тут же весело обращается к Клем: — В Никогдандии живёт и совсем он не растёт, ко второй звезде летит, за собой лететь велит?       — Питер Пан! — Девочка, как и младшая сестра, расплывается в улыбке и без зазрения совести принимает из рук пирата прозрачный пакет с красными мармеладными жучками.       Странный парень забавно трясёт головой, от чего из-под пиратской треуголки и красной банданы выбивается кудрявый локон, и теряет равновесие, но химик проворно ловит его за локоть и помогает подняться на ноги.       — А теперь ты, Хьюстон. Кто из сынов Зевса был поражен Дартом Вейдером? — выпаливает Шезза, отталкивая спутника и не отрывая глаз от опешившего Гриффита.       Сыны Зевса, как-то связанные с Владыкой Ситхов? Что за бред?       — Э-э-э… — растерянно тянет Джим, и пират заходится в нездоровом смехе, протягивая ему коробочку из-под спичек. Не переставая хохотать, он приподнимает головной убор в знак прощания, хватает спутника-химика за руку и тащит его за угол.       — Это Мимас, Джейми! Мимас! — раздаётся в последней октябрьской ночи крик Шеззы, который тут же начал петь: — Old McDonald had a farm. I-O-I-O-U!       А Гриффит, ошеломлённый и испуганный, открывает подарок, оказавшийся «корабликом» с сюрпризом: в нём лежит обугленная бумажка с цифрами 46809, утопающая в бошках*, словно хрупкая фигурка в пенопластовых шариках.       Ноябрь, 2008, Пембрукшир, Стэкпоул.       Джим чуть ли не шипит от досады: в поисках имени для главного героя он даже позаимствовал у Хлои книжку, которую она купила, вынашивая Клеменс, но всё, чего он смог достичь, так это лишнего подтверждения, что писательский труд ничуть не легче материнства. Так или иначе, не-Алан пока что остаётся таковым, словно он — тот, кого называть нельзя, тот, кому следует до поры до времени оставаться безымянным.       Эдмунд? Не журчит, а скорее стучит тросами парусов о деревянный борт пиратского корабля. Джозеф — жужжит, Чарльз — переливается, но не как корично-лимонная карамель, а скорее как леденец от кашля. Шелдон — словно электронная сигарета или безалкогольное пиво.       Гриффит вспоминает Шеззу и думает, что, если облагородить до «Шезарда», то получается очень даже ничего, но, пока суд да дело, решает временно называть не-Алана просто «Ш.».       В ночь на Гая Фокса Джеймс, рассерженный и раздражённый, зачёркивает в календаре очередной бесплодный и в плане поиска нормальной работы, и на писательском поприще, день и тащится в душ.       Вопрос о том, как же назвать героя — должен решить проблему, их последнюю проблему — вертится в голове заевшей пластинкой, и тут, ярко и отчётливо, словно на экране монитора, он видит, точнее, чувствует, так как толком рассмотреть не получается, будто Ш. до последнего должен оставаться своего рода анонимом, искажённое яростью лицо своего протагониста со сверкающими от гнева и нетерпения глазами, когда он с силой пинает распластавшегося перед ним старика Джеффа Хоупа, страдающего от аневризмы водителя лондонского такси.       Гриффит, прикрыв глаза, подставляет лицо и замёрзшие ладони под медленно нагревающиеся струи воды, но за мгновение до того, как он смежает веки, ему чудится, что на покрывшихся паром стенах вырисовываются имена — но все они из чужих историй Майло и его отца, а не из его собственной; старик-то точно знает, что нужно Ш., этому рослому красавцу в дорогом шерстяном пальто, и как зовут его тоже осведомлён, и это ещё больше бесит Джима.       — Мне нужно имя, — говорит он одновременно с Ш., выдавливая на ладонь дешёвый гель для тела, и — уже не вслух, а только в голове и самому себе, — давай же, ты ещё не настолько бесполезен, мне нужно…       — ИМЯ! — издаёт разъярённый вопль подсознание, жёстко и требовательно, уверенно и напористо, пока старик баюкает простреленное другом Ш. плечо, и очки его сползают так сильно, что болтаются на одном ухе.       — Я всё ещё могу причинить тебе боль, — шипит герой и обнажает ровный ряд жемчужных, будто молочных, зубов в хищном оскале, стоит ему наступить на кровоточащую рану поверженного, но не сдавшегося врага. Но Джеймс так и не слышит его крик: он всецело поглощён созерцанием того, как от стремительного движения Ш. полы пальто и шёлк тёмных кудрей красиво взметаются в воздух, словно сухая осока от резкого порыва морского ветерка, а свободно затянутый синий шарф обнажает дёрнувшийся кадык и пульсирующую от адреналина жилку, бьющуюся под тремя аккуратными родинками на шее — точь-в-точь как у Джеймса.       Вода попадает в глаза, и Джеймс тонет в странном ощущении, будто бы он наблюдает за происходящим через два находящихся между ними окнами с одной стороны, и в то же время не может оторвать глаз от этих чёртовых родинок, которые у себя никогда не любил, покуда мир из огромного и непостижимого схлопывается в единую, сингулярную точку двуличности сознания и единонаправленности желания двух сущностей — да, точно, именно желания — и на это всё накладывается воспоминание о коже Джанин — шлюха — мягкой и податливой, как хорошо отжаренная телятина — мать твою за ногу, этот смазливый ублюдок, ну почему всегда этот смазливый ублюдок…       Джеймс снова прикрывает глаза, теряясь в многомерности, что обуяла его разум, и находит себя в прикосновении своих все ещё прохладных от геля пальцев к шее, ключицам, узкой и бледной грудной клетке с красивым созвездием из пяти родинок, так похожим Кассиопею — женщину в кресле-качалке — скользящих всё ниже, к медной проволоке редких, жёстких волос, растущих от пупка и становящимся всё гуще ближе к паху, и наконец-то к вяло приподнявшемуся члену, постепенно набухающему от притока крови.       Мягкая, рыхлая, сочная задница Джанин и такие же сиськи с тёмными сосками кофейного цвета — без молока, с сахаром, я буду сверху — и костлявое, как у него, только не такое тощее, тело Ш. и, что вызывает у Джеймса куда более очевидный отклик — его властный, подчиняющий всё и вся голос.        Обхватив напрягшийся и разбухший член, Джеймс закусывает губу и медленно двигает ладонью вверх-вниз, выжимая капли смазки, а свободной рукой гладит немного дряблую от быстрой потери веса кожу живота, поджавшуюся мошонку, всё ниже и ниже и, коснувшись бедра, чувствует: что-то не так, там есть то, чего быть не должно, словно тело заплутало в обиде на этого кобеля Нортона, литературное фиаско и в спонтанно охватившее его возбуждение, которое теперь бугрилось на поверхности кожи мягкими, безболезненными шишками.       ЧТО?!       Надеясь, что это не ошибка и не галлюцинация, он распахивает глаза и таращится вниз, на некрасивый торс, длинный пенис с небольшой родинкой рядом с головкой и тощие ноги с дурацкими, похожими на ласты ступнями, раскрасневшимися от горячей воды. Он с силой отдёргивает заслоняющую свет лампы шторку с чайками и прямо так, с несмытым гелем, вываливается на затёртый синий коврик между раковиной и стиральной машиной, сразу покрываясь мурашками от холодного после парилки воздуха, и ему чудится, будто бы в запотевшем окне он видит пристальный и насмешливый взгляд Ш.       Джеймс наскоро вытирается облысевшим полотенцем, внимательно и скрупулезно ощупывает бедро, а после оглашает стены пустующего (конечно, ведь все сжигают чучелко на главной площади!) дома хриплым стоном — эти припухлости он не спутает ни с чем.       Чуть придя в себя, Гриффит берёт телефон, чтобы позвонить своему онкологу, и земля во второй раз уходит из-под ног: почти десять пропущенных звонков от Дейви, Майлза и Хлои, и три практически одинаковых смс-сообщения: Билл, перепрыгивая через костёр, угодил ногами прямо в пламя и сейчас находится в травмпункте с сильным ожогом левой ноги.       Примечания Sine prece, sine pretio, sine poculo (лат.) — Без просьбы, без подкупа, без попойки. *Бошки — соцветия конопли с повышенным содержанием наркотических веществ.