Per aspera ad Proxima Centauri

Плывёт в глазах холодный вечер, дрожат снежинки на вагоне, морозный ветер, бледный ветер обтянет красные ладони, и льётся мёд огней вечерних и пахнет сладкою халвою, ночной пирог несёт сочельник над головою. Твой Новый год по тёмно-синей волне средь моря городского плывёт в тоске необьяснимой, как будто жизнь начнётся снова, как будто будет свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнётся вправо, качнувшись влево. (с) Иосиф Бродский, "Рождественский романс"

      Декабрь 2008, поезд Хаверфордуэст — Лондон.       …Опухолевый очаг — свыше десяти сантиметров…       Джеймс едет, прислонившись лбом к холодному стеклу, мгновенно запотевающему от тепла его кожи и дыхания, и взволнованно смотрит на пролетающий в безликом, словно затуманенном небе косяк каких-то птиц — кажется, это козодои — слишком далеко, чтобы разглядеть, и он не особо подкован в орнитологии, да и не от этого сердце болезненно пропускает пару ударов: созерцание всё сильнее отстающей от сородичей пичужки, то ли ослабшей от полёта, то ли просто больной, вселяет в него тревогу.       …Нужных препаратов нет в наличии, отправим Вас в Лондон, мистер Гриффит…       Когда они выезжают из туннеля, птиц уже не видно, и Джеймс, тихо вздохнув, устраивается поудобнее и под шелест играющих в карты Хло и девчонок бездумно скользит зрачками по девственно-гладко укутанным снегом полям, один за другим переключая треки в плеере в поисках мелодии, которая подошла бы под настроение, но так ничего и не находит, и просто включает звукозаписи космоса, сделанные NASA.       …Полное хирургическое удаление опухоли невозможно…       Всё же зима — хоть и самое красивое, но в то же время самое лживое, как какой-то дурацкий конкурс красоты, время года: вся грязь, всякое несовершенство прикрыто погребальным саваном из изменчивых кристалликов замёрзшей воды, словно небу становится противно смотреть на серые просторы, и оно опускает облака вниз, ограждая себя от унылого вида умершей природы.       …Злокачественные клетки в близлежащих лимфатических узлах…       Точно так же и его болезнь — язык упрямо не хочет говорить «рак» — прячется под кожей, притворившись спящей, а сама практически незаметно, клетка за клеткой, сквозь мышцы и сосуды клещом прогрызает свой путь всё глубже и глубже, к венам, к самой кости.       …Метастазы в костной ткани…       Кто утешит теперь? Где найти Оза, Великого и Ужасного, что вселит в душу бесстрашие, а в сердце — отвагу? Кто разожмёт мёртвой хваткой скрестившиеся на груди руки? Кто разделит ужас и облегчит боль?       — Чтобы разрешить новую проблему, необходимо разобраться со старой, для чего нужно погрузиться внутрь самого себя, а это глубокие воды, Джейми, очень глубокие воды, — раздаётся из наушников до боли знакомый голос, заглушенный пронзительным гудком прибывшего в Лондон поезда, и Джеймс, ощущая себя безмерно, безмерно одиноким, перекидывает через плечо дорожную сумку, берёт Мэддисон за руку и плетётся вслед за сестрой.       — Ну, и где же твоя Джанин? — хихикает Хлоя, когда они вчетвером после пятичасовой тряски в поезде выходят из сверкающего рождественскими украшениями вокзала Паддингтон.       — Где надо, там и тусуется, — незлобиво бурчит Джеймс, старательно делая вид, что всё идёт, как надо. — Через пару дней причешет, она сейчас в Суссексе проверяет ульи.       — О да, конечно, цепкая, беспринципная таблоидная потаскуха прям спит и видит, как бы пчёл послушать, Джейми. Извелась вся, ага.       — А разве пчёлки зимой не спят, дядюшка Джеймс? — изумлённо спрашивает Клем, не по-детски серьёзно посмотрев на Гриффита.       — Не совсем, милая, — Джеймс поправляет ремешок сумки и поудобнее перехватывает утопающую в тёплой варежке ладошку Мэдди. — Видишь ли… дело в том, что жизнь… — (Сегодня мне… и по ходу, я не увижу своё…) — Эээ… дело в том, что…       На секунду он запинается, так как, честно говоря, понятия не имеет, какие процессы происходят с трудолюбивыми насекомыми в холодное время года, но на помощь ему до удивления незамедлительно приходит голос в голове (для себя он окрестил его Ш. — как и своего литературного героя, всё так же оставляющего больше вопросов, чем ответов, будто и не он вовсе придумал Ш., а Ш. придумал его), нашёптывающий информацию, о которой Джим за все свои двадцать семь лет был вообще ни сном ни духом. Слова, летящие с поразительной скоростью, звучат гладко, слаженно и вполне убедительно, и Гриффит просто повторяет то, что слышит:       — Дело в том, что пчёлы зимой не спят, а образуют так называемый «клуб» — живую кучу, в которой они беспрестанно меняются местами друг с другом, поддерживая нужную температуру в улье. И пасечник — дядя, который разводит пчёлок — обязательно должен их прослушивать, так как в случае отсутствия каких-либо звуков улей считается мёртвым и подвергается сожж… Да ёб твою мать, блядь!       Он спотыкается на ровном месте, но умудряется не упасть, в первую очередь думая о мелкой, которую он иначе попросту придавил бы, и, неловко провернув корпус, находит опору и вскрикивает от боли, миллионом осколков вонзившейся в бедро.       — Джим? — Хлоя оборачивается и с нескрываемой тревогой смотрит на младшего брата — и от этого взгляда Гриффиту становится не по себе, ведь если…       — Нормально всё, — он раздражённо отмахивается и, опершись о фонарный столб и перенеся вес на здоровую ногу, осторожно болтает в воздухе больной, чтобы чуть-чуть растрясти зазудевшие внутри мышечных волокон колючие раскалённые песчинки. Перехватив сумку поудобнее и растянув губы в незлобивой усмешке, он мягко обращается к девочкам:       — Зайки, дядя сказал плохое слово. Что нужно сделать?       — Запомнить и никогда не произносить! — гордо отвечает Клем, поправляя выбившиеся из-под шапки тёмные, как у Майка, волосы, и широко улыбается, обнажая только-только проклюнувшиеся пеньки вместо выпавших молочных зубов.       — Правильно, — кивает головой Джим. — Ну так вот, когда колония пчёл считается умершей, улей подвергается сожжению. Если же оттуда раздаётся тихое, похожее на шелест листьев, жужжание, это значит, что пчёлки ослабли, и их нужно подкормить, и тогда пасечник снабжает их медовыми лепёшками или канди — специальной смесью мёда, цветочной пыльцы и сахарной пудры.       — Откуда такие познания, Джим? — усмехается Хлоя, недоумённо глядя на Гриффита.       — Гугл, — резко выпаливает Джеймс и уверенно хромает вперёд.        До остановки они бредут молча, любуясь чистотой укрытого белоснежным одеялом Лондона и наслаждаясь тишиной, присущей исключительно зиме — и внезапно всё вокруг в этом молчании на секунду наполняется приглушенным, словно через подушку — (я уж думал, таких подушек не бывает) — грохотом фейерверков, токованием глухарей и счастливым смехом, и почему-то кто-то — сраный идиот, и если ему вздумается поиграть в «Горбатую гору», то ему ответят игрой в «Рэмбо», но всё это мальчишеское веселье ощущается настолько тревожно, что Джеймс застывает на полушаге, судорожно хватая ртом морозный воздух.       Декабрь 2008, Кенсингтонские сады, Лондон.       Накануне отъезда Хлои с девочками обратно в Пембрукшир Джеймс вспоминает о том, что чуть больше года назад обещал отвести девочек в Кенсингтонские сады, и, решив выполнить обещание, проводит небольшую экскурсию — его, разумеется, особо никто не слушает — спо-орить не бу-уду, Гриффит — зану-уда — но это уже в порядке вещей, так что ему и в голову не приходит обижаться. Да и зачем портить настроение себе и другим, особенно теперь, когда неописуемо красивый парк дышит спокойствием, словно давая обещание, будто зимой не может произойти ничего плохого, ничего страшного, когда впереди ещё целый день, чтобы набраться хороших впечатлений перед половиной второго курса химиотерапии; на полный денег просто не хватило, но Джеймс изо всех сил старается отогнать от себя эту неприятную червоточинку.       Услышав звонкие голосочки смеющихся девочек и сестры, Джим, одолеваемый невесёлыми мыслями и засмотревшийся на припорошенные снегом отпечатки козлиных копыт вокруг памятника Питеру Пэну — Пану, Джейми — поворачивается к ним и незамедлительно получает прицельно брошенным снежком прямо в лицо.       — Хло, зараза! Я требую сатисфакции! — смеётся он и, замотав шею и лицо по самые глаза синим шарфом — почти таким же, как тот, которым он завязывал глаза на дне рождения (жалко, что потерял его в тот же вечер), и наскоро лепит — Дейви, я тоже хочу. — Ты бухой, что ли? — Я и трезвым какой только херни не творил! В бой! — сферические комки снега и щедро разбрасывает их направо и налево, то и дело поправляя сползающий с носа текстиль.       В общем веселье никто не замечает, как на месте боевых действий появляются двое мужчин: один — не по сезону загорелый и, несмотря на импозантную седину, всё равно чем-то похожий то ли повадками, то ли разрезом глаз на оленя, второй — представительный, в дорогущей одежде и неуместным зонтом в руках, рыжий, надменный, со вздёрнутым носом и презрительно скривившимися губами, будто он каждым своим словом делал огромное одолжение собеседнику.       — Грег, он идиот не потому, что тупой, а потому, что совершенно теряет голову, если дело выше четвёрки, и прёт на рожон, не думая о последствиях, с тех пор как Дж…       При виде столь кощунственной по отношению к королевскому саду баталии «Зонтик» обрывается на полуслове и замирает на месте, так и не донеся сигарету до рта, когда посланный Хло снежок разбивается о его шерстяное пальто.       — Да что вы…       — Ох, простите! — И без того раскрасневшиеся от игры и мороза щёки девушки пунцовеют от смущения, и она делает пару шагов вперёд, чтобы помочь отряхнуть одежду обмершему от столь вопиющего безобразия мужчине.       — В жопу ханжей! — хохочет Джеймс и на секунду опускает шарф с носа, чтобы полными лёгкими вдохнуть свежий зимний воздух — от этого движения «Зонтик» разительно меняется в лице — и швыряет в его сторону комок, но промахивается и попадает в Грега, который незамедлительно смахивает кристаллики с куртки и, вопросительно и безответно взглянув на спутника, чеканным шагом идёт в их сторону, доставая из-за пазухи корочку инспектора Скотланд-Ярд.       — Молодые люди, в чём дело?       — Играться в снежки не запрещено законом! Хло, мелкие, ходу! Главное — вовремя съебаться во время прилива! — сквозь неудержимый смех Джеймс выкрикивает любимую присказку Билла, хватает Мэдди и Клем за руки и бежит, припадая на правую ногу, поспешно ретируясь от застывших от неожиданности мужчин.       Декабрь 2008, вокзал Паддингтон, Лондон.       — Давай, Джим, крепись. Надеюсь, Санта не будет жопиться и подарит тебе, наконец, здоровую ногу, а то что уж ты с ней маешься почти год, бедный ты наш ангелочек.       — Не называй меня как родаки, Хло, ты же знаешь, я это ненавижу, — сморщив нос, притворно ворчит Гриффит.       — Мы сами трезвонить не будем, чтобы тебя не беспокоить, так что ты сам нас в курсе держи, ладно? И если что-то понадобится, то пиши, мы привезем. Майло как раз возвращается из Челси, — улыбается девушка, снимая с дочерей варежки,— Передавай Джанин привет!       — Ведите себя хорошо, зайки, — сделав вид, будто ничего ни о каком Клэвелле знать не знает, Джеймс стискивает девочек в объятиях, расцеловывая их холодные от мороза щёчки.       — А ты поаккуратней там, братишка, — отвечает Хло, и Джеймс обнимает её и клюёт в щёку на прощание, вдыхая неизменный сестрин запах — смесь ароматов яблоневых цветов, ивовых прутьев и крема для рук и лица с прополисом. — Как вернёмся в Стэк, напишу. Счастливого Рождества!       — Счастливого Рождества! — вторят матери Клем и Мэдди и активно машут ладошками из окна их вагона, и пар, что лёгкой вуалью выходит из их ротиков, сливается с его, Джеймсовым, покуда он тоже машет им, выкрикивая вслед:       — Счастливого Рождества!       Январь 2009, госпиталь им. Св. Варфоломея, Лондон.       — Господи, да заткнись ты уже! — прокатывается по онкологическому отделению Бартса измученный стон, когда Хью — мужик из соседней палаты — в очередной раз выходит в коридор с утра пораньше, едва лампы успевают вспыхнуть, оповещая пациентов о подъёме, и на повышенных тонах разговаривает по громкой связи с каким-то Джонатаном, возмущённо требуя, чтобы тот приехал, на что собеседник — Джеймс почему-то видел его как бородатого бомжа в потрёпанных шортах — вопит, стараясь перекричать шум волн и завывание ветра: «Я в Южном Уэльсе, Хью! Я почти нашёл!»       В удивительно и неестественно спокойную ночь с шестого на седьмое января Гриффит лежит в палате в гордом одиночестве и, сотрясаемый ознобом и тошнотой, натягивает одеяло на плечи, и втыкает наушники, чувствуя лёгкое головокружение от лекарств.       Прокарбазин… Ломустин… Винкристин…       Джеймс лежит и борется с тошнотой, склизко-горьким комком желчи и постной овсянки, застрявшим в горле: сейчас ни в коем случае нельзя допустить, чтобы его вывернуло наизнанку — иначе он выблюет выпитые перед сном таблетки, а внеплановую дозу не выдадут из-за ограниченного бюджета больницы, да и выискивать полурастворившиеся таблетки в луже собственной блевотины особого желания нет.       Когда действие медикаментов наконец-то начинает действовать, желудок прекращает бунтовать, и благодатная полудрёма обволакивает его ватной негой, от которой по телу разливается странное онемение, а разум заволакивает молочный туман. Сквозь пелену ему чудится — а может, и не чудится вовсе — будто в тишине раздаются аккуратные шаги стоптанных и мокрых от растаявшего снега туфель, спёртый воздух палаты заполняется запахом хлорки, мокрой шерсти и табака, а выключатель щёлкает сам по себе, и от мигающего света люминесцентных ламп отражение в окне из сказочно-снежного становится тоскливо-больничным.       — Прошу прощения, — едва слышно шепчет кто-то, выключает свет и выходит из палаты, оставляя Джеймса один на один с болью и неверной рябью, словно кто-то зажёг спичку и смотрит сквозь неё на танцующее от жара марево воздуха. Незнакомец вроде бы и уходит весь и сразу, но Гриффиту кажется, что он ещё здесь, только просто растворяется, как Чеширский кот.       — Ну что, Джейми, летим? — ехидный голос Ш. замечательно ложится на мягкую подушку, а холёные, пропахшие дорогими кожаными перчатками, химическими реагентами и сигаретами руки подтыкают одеяло, не прикасаясь к телу — побуду мамулей. — Вот моё детство в двух словах, — как мать, что укутывает измученного тяжёлой кожной болезнью ребёнка.       — Куда? — Джим даже не утруждается повернуться назад и взглянуть на таинственного — да нет, просто галлюцинация же — ночного гостя, чувствуя, как боль колючей проволокой начинает обвивать его бедро, вгрызаясь в плоть, как рой рассерженных пчёл.       — От 221Б Бейкер-стрит направо и вперёд до того самого рассвета.       — О’кей, полетели на твою сраную Бейкер-стрит, — нехотя произносит Джим, не в силах открыть глаза, словно каждое веко стало весить тонну, будто тут постарался Песочный Человек.       — Не на, а к, Джейми.       — Да похер уже, — бормочет Гриффит, с трудом ворочая чуть опухшим языком, и хочет добавить что-то ещё, но забывает слова, как только солёный воздух, подняв его ввысь, начинает дуть ему прямо в лицо, от чего трещинки на пересушенной коже вокруг губ и внутренних уголков глаз начинает щипать.       Он летит, широко, словно в желании обнять весь мир, раскинув руки и подставив лицо восточному ветру, пробирающему до костей. Временами становится темно, временами — светло, правда, самих рассветов и закатов как таковых он не видит, и холод сменяется теплом и наоборот, будто его полёт растягивается на сутки, проваливаясь то в день, то в ночь.       Иногда Джеймс чувствует лёгкий голод, но чаще — тошноту; периодически он на огромной скорости врезается в застывшие облака и бешеным волчком вертится в воздушном пространстве, набивая шишки, рассекая скулы и раздирая руки в ссадины.       Самое страшное происходит в редкие моменты, когда он, как аквариумная рыбка, «засыпает» на лету и проваливается сквозь ватное подсознание вниз, к злобно бушующему морю, в которое разлилась его Река, и если бы не спасительный плач скрипки, постепенно переходящий в танцевально-весёлые трели, доносящиеся откуда-то со стороны третьей звезды, он точно бы разбился, но звуки подхватывают его, заставляя вспомнить о чём-то ритмичном, праздничном, со вкусом «Guinness» и прогорклого дешёвого арахиса, а затем — проснуться на полпути к поверхности, вздымающейся от всплывающих китов, тем самым остановив падение.       В какой-то момент Гриффит налетает на стаю то ли грачей, то ли чаек; пряча голову от бесконечной череды перьев и клювов, он опускает голову и видит тело, дрейфующее в море вниз лицом, — бог мой, да это же я — и с криком просыпается, оплетённый мокрыми от пота простынями, словно в саван.       Дрожа, он дёргает головой, чтобы отогнать пульсирующее «прости» в голове, и ковыляет к окну открыть форточку, чтобы разогнать пропахший страхом воздух.       На улице уже светло, и Джеймс стоит, опершись на подоконник, и смотрит в окно соседнего корпуса в надежде, что снова увидит Лору (имя он узнал от медсестры) — очень симпатичную девушку из женского отделения, непонятно почему построенного особняком от центрального здания. К сожалению, встретиться с ней с глазу на глаз невозможно, так как ни он, ни она не гуляют, и Гриффит вынужден довольствоваться одним лишь созерцанием её хрупкой фигурки, когда она, то и дело пряча перебинтованную грудь за полами тёплого халата, сидит в скрывающей лысый череп красивой косынке у окошка с книгой, и думать — вот бы Лора выздоровела! Тогда за ней приедут родители, возможно, даже муж с ребёнком, и заберут её домой, и на контрольно-пропускном пункте она попрощается с охранником, а он скажет, чтобы она обязательно приехала к ним ещё раз, но уже не в онкологическое отделение, а в роддом.       Февраль 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       Две чёртовых недели Джеймс разрывается меж Сциллой и Харибдой — поиском работы и попытками дать Ш. полное, нормальное имя; в терзаниях своих Гриффит даже доходит до того, что пробует обратиться к нему напрямую и, чувствуя себя немного безумным от абсурдности идеи, произносит вслух:       — Пожалуйста. Пожалуйста, скажи, как тебя зовут? Как?!       — Что в имени тебе моём? Оно умрёт, как шум волны печальный. Ради Бога, Джейми! Что за детский сад? Спрашивать у кого-то, как его зовут — не более чем попытка выяснить, какие звуки нужно произнести, чтобы привлечь его внимание, — невыносимо ехидно фыркает Ш., выдыхая табачный дым ему прямо в шею, от чего по бледной коже бегают мурашки. — Моё имя Скотт, моё имя Уильям, моё имя Шеззард, моё имя ДЖИМ — нет, заткнись, моё имя ДЖЕЙМС.       — Да твою же мать, закончи этот фарс! — Гриффит устало прижимает подрагивающие кончики пальцев к векам, и перед глазами расплываются разноцветные круги — точь-в-точь как рябь на поверхности моря, отражающего раскинувшуюся над ним радугу.       Чувствуя себя слабым и никчёмным от подступивших к глазам слёз беспомощности и обиды на этого пиздобола Майло, Джеймс в сердцах удаляет его книгу и большую часть своих черновиков, посвящённых Ш., с раздирающей болью в сердце признавая поражение в многолетнем соперничестве с Клэвеллом. Руки так и чешутся взять телефон и позвонить ему, чтобы хорошенько так наорать, но стоит ему собраться духом и набрать номер, как в дверь его комнаты робко постучались.       — Джим? Можно? — спрашивает Хлоя и терпеливо ждёт ответа младшего брата.       — Нужно. Заходи уже, — Гриффит с некоторой долей облегчения кидает мобильник обратно в ящик и поворачивается к вошедшей сестре. — Чем могу?       — Мы с Майком и родителями в центр собираемся, ты с девочками не посидишь? — спрашивает Хло и, чуть смутившись, добавляет: — Ну, если тебе не сложно.       — Да какие вопросы, ты что? — Гриффит дарит девушке одну из своих самых очаровательных улыбок — по крайней мере, во время возни с мелкими у него не будет времени на грустные размышления — и протягивает ей несколько купюр. — С тебя блок сиг, мать.       — А 6.50 за доставку?       — Вот ты бандитка! — усмехается Джеймс и выскребает мелочь из банки. — Ладно, хрен с тобой, вот тебе стольник на сигареты и доставку единственному и горячо любимому брату, в добродушии своём согласившемся тусить с твоими отпрысками.       Спустя полчаса после отъезда родственников Джеймс ковыляет на крылечко, чтобы покурить и дать надёжно укутанным в тёплые вещи девочкам немножко посмотреть на звёзды в надежде, что сможет передать этим светлым головкам, чьи маленькие ушки ещё не завешаны лапшой, свою страсть к космосу и любовь к созерцанию.       — Вот смотрите, — стараясь не дымить в их сторону, Гриффит тыкает пальцем в сторону Северного креста, — это Денеб, альфа созвездия Лебедя, находящееся в рукаве Лебедя — самом близком к ядру Млечного Пути, ближе только рукав Центавра. А ещё там, за ним, есть очень красивая галактика Фейерверк, только её плохо видно из-за межзвёздной среды Пути. Всего за сто лет учёные увидели аж восемь вспышек — то есть, рождение сверхновых звёзд… — незаметно для самого себя Джеймс сбивается с привычного поучительного тона на благоговейный шёпот и чуть прикрывает глаза рукой, будто смотрит на взрывы настоящей, созданной человеком пиротехники.       — А почему его назвали «Лебедь»? — не отрывая глазок от неба, спрашивает Клеменс.       — Вы замёрзли уже, пойдёмте в дом, там и расскажу.       Раздав девочкам кружки с горячим какао, Джеймс садится рядом с ними на продавленный диван с истёршимся покрывалом и раскладывает на кофейном столике самодельные деревянные карточки с нарисованными созвездиями, которые лет десять назад сделал вместе с отцом.       — Ну так вот. Давным-давно в Спарте жила девушка по имени Леда Капитолийская, и она была настолько красива, что сам Зевс — главный бог в Греции — захотел взять её в жёны и, чтобы его ревнивая жена богиня Гера ничего не узнала, превратился в лебедя, и спустился с Олимпа к этой Леде. Собственно, поэтому созвездие так и назвали — оно олицетворяет Зевса, который в образе белоснежной птицы устремляется вниз к своей возлюбленной и детям, что она родила. Вот они, кстати, — Гриффит показывает заслушавшимся племянницам карточку с изображением созвездия близнецов. — Это неразлучные братья-близнецы Кастор и…       Джим осекается на полуслове, вспомнив июньскую ночь, когда Ш. впервые заговорил с ним и посоветовал повернуть телескоп на шесть градусов — семь процентов, Джейми.       В очередной раз отмахиваясь от неприятных мыслей — что-то ты злоупотребляешь этим делом — Гриффит выуживает чёрные фланелевые тряпочки и спичечный коробок с собственноручно вырезанными из конфетных фантиков звёздами и передаёт их девчонкам, чтобы они выкладывали из них соответствующие созвездия, тем самым потихоньку запоминая и учась различать их — в своё время эти знания очень ему помогли, и он страстно хотел передать их подрастающему поколению.       Взглянув на часы — почти полседьмого вечера, уже пора — Джеймс оставляет Клем и Мэдди за их занятием и тащится в свою комнату, чтобы принять хорошенько спрятанные от маминых любопытных глаз таблетки, и, захватив мобильник, идёт на кухню разогревать ужин.       — Так, принцессы, сворачиваем лавочку и идём есть! — выкрикивает он и с облегчением садится, баюкая ноющее бедро, когда телефон бодро тренькает. Он даже не успевает сказать «алло» — Билл, верный самому себе, не дожидаясь, орёт, чтобы он срочно включил BBC-1, потому что там вот-вот начнут показывать аж два выпуска передачи для детей, которую он снимал лет сто назад.       Гриффит безбожно врёт девочкам, что уже поел, и они втроём смотрят в экран старенького телевизора: на небесно-голубом фоне с «плывущими» на тонких проволочках картонными облачками появляется молодой и очень ухоженный мужчина со слегка безумными карими глазами и модной причёской.       — Лесом, полем я ходил, — нараспев произносит он с ярко выраженным ирландским акцентом, — долго-долго я бродил, меня зверятки увидали — сюда дорогу показали. Здравствуйте, детишки, девчонки и мальчишки! Меня зовут Ричард Брук, я буду вашим лучшим другом! О да, мы изрядно с вами повеселимся! Вы готовы услышать историю о Тщеславном Майлзе?       Ричард раскрывает пухлую и изрядно истрёпанную, словно написанную лично им от руки, книгу и, хищно улыбнувшись, наигранно-жизнерадостно вещает:       — Давным-давно жил да не тужил один человек, имя которому — Майлз Тщеславный, и было у него три друга: добряк, дурак и теоретик, что повсюду носили его на тяжёлом и красивом чёрном щите, а Майлз Тщеславный громко кричал, что он — самый богатый, самый умный и самый красивый. И однажды встретились ему на пути двое: жених с невестою, настолько доброй и ласковой, что ни в сказке сказать, ни пером описать, и возжелал Майлз переманить её у жениха — ох и вился он вокруг неё, да все тщетно, и тогда он придумал…       Что там именно придумал Майлз, Джеймс не смог услышать — его отвлёк звонок Хлои, которой срочно нужно было узнать, какие сигареты купить, покормил ли он девочек и остался ли корм для их кота Тома.       Когда же Гриффит наконец отвязывается от сестры и возвращается на кухню, начинается второй выпуск передачи. Продюсер, видимо, преследует идею высмеивания врунов и задавак, так как Брук начинает повествование со слов: «Вы хотите услышать историю про сэра Хвастуна?».       Есть в этом что-то до дрожи знакомое, словно он и раньше слышал эту историю, да только позабыл…       Тем временем Ричард с неимоверно грустным лицом рассказывает о том, как сэр Хвастун, самый храбрый и умный рыцарь круглого стола, направо и налево говорил о том, какой он сильный, отважный и что убил драконов больше, чем кто-либо ещё во всей Британии, и как это всё надоело остальным рыцарям. На словах «никто больше не верит в выдумки, которые сочиняет Сэр Хвастун» Брук и вовсе пускает слезу, от чего Мэдди встаёт и подходит к телевизору с салфеткой в руках, и вытирает его щёку, не понимая, что дяденька — в телевизоре, а не у них на кухне.