Per aspera ad Proxima Centauri

Меж радостью и горем полусвет; Душа сама собою стеснена, Жизнь ненавистна, но и смерть страшна — Находишь корень мук в себе самом И небо обвинить нельзя ни в чём. © М.Ю. Лермонтов — «Есть время».

      Март 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       Гриффит старается не выходить из своей комнаты, особенно в дневное время: вечером, в тусклом свете ламп его стремительно ухудшающееся здоровье не так бросается в глаза, и можно отмахнуться от вопросительных взглядов родителей, прикрывшись каким-нибудь желудочным гриппом, отравлением «бандитским творогом» и бессонницей… Но ведь дни становятся всё ярче, длиннее, так ещё и Пасха на носу, следовательно, скоро приедет Хло с девчонками — а глаз у неё зоркий, не отвертишься, не отбрешешься, и тогда уж точно начнётся канитель — Джим, почему ты никогда ничего не говоришь, Джим, почему ты такой худой, Джим, почему ты такой эгоист…       Можно было бы, конечно, продать кое-что из своих вещей, которые ему не особо нужны: велосипед, раритетная пишущая машинка и старенький телескоп. Да вот только весь их дом стоит как три полных курса химии и лучевой, что говорить о том скромном имуществе, коим он владеет? Даже имуществом-то толком не назовёшь…       После очередного неудачного собеседования Джеймс, залпом выпив горсть таблеток — вот теперь его завтрак, обед и ужин — угрюмо смотрит на своё отражение, едва касаясь пальцами заострившихся — ох, я наверняка порежусь, если буду бить Вас по лицу — скул и недовольно хмыкает. Неудивительно, что его снова не приняли: действительно, кому нужен редактор (а также консультант в салоне сотовой связи, кассир в продуктовом, водитель такси и оператор на заправке), скорее похожий на запойного наркомана, нежели на лингвиста из интеллигентной семьи: тощий и бледный, с небольшими шишками воспалившихся лимфоузлов за ушками, с покрытой красными сосудиками сероватой кожей, шелушащейся от сухости, запавшими, воспалёнными глазами и бескровными губами с глубокими заедами в уголках рта и жёлтыми зубами.       Нет, Джеймс честно пытается и не страшится любой, даже самой чёрной работы, но прекрасно понимает: уже сейчас грузчик из него, как из говна пуля — ему и не хромать-то на людях удаётся еле-еле, какая речь о том, чтобы весь божий день тягать восьмидесяти фунтовые мешки с картошкой?       Он открывает дверцу навесного шкафчика в ванной и блуждает глазами по заставленным всякой ерундой полкам в поисках отбеливающей зубной пасты, и чуть не падает, подскочив от неожиданно заоравшего на полной громкости встроенного в стену рядом с закрепителем душа радио:       — Пользуйтесь автозагаром от «Lʼoreal Paris» — и всего за месяц ваша кожа будет выглядеть так, словно вы провели его на Карибах!       Матерясь, Джеймс выключает устройство и зависает над унитазом — а вообще, есть смысл использовать автозагар или походить в солярий — держась одной рукой за стенку, а другой за член, чувствуя чертовски неприятное, ноющее и чуть колкое ощущение внизу живота.       — Спасибо, буду иметь в виду, — бормочет он, чуть морщась, когда тёмная и жгучая струйка концентрированной мочи, наконец, начинает журчать по светло-голубому фаянсу, стряхивает последние капельки и, смыв воду, наскоро ополаскивает руки и плетётся обратно в свою комнату.       — Да на здоровье, — хмыкает Ш. в его голове. — Но я бы на твоём месте всё же сказал им.       — Отъебись, совесть хренова, — Джеймс машет рукой в сторону предполагаемого местонахождения Ш., но рой неподъёмно тяжёлых мыслей — от мыслей-то толком не отмахнёшься — жужжит рассерженным ульем: пока саркома всего лишь в начале третьей, предпоследней стадии, Гриффит, ещё можно выторговать лет двадцать, — чушь! — ещё есть надежда, это денег нет, а ведь рак — это деньги, деньги в кредит, деньги последние, деньги в долг, деньги взаймы, — транслируются прямо в мозг и смешиваются с потоком его сознания чужие, тревожные и неописуемо горькие — как раствор морфия — то ли слова, то ли мысли, принадлежащие Ш.       — Это всё сложно.       — Чтобы быть сложным, надо быть умным, — рассерженной коброй шипит Ш., и Джим буквально видит, как растянувшиеся в недобром оскале губы обнажают ряд жемчужных зубов.       — Сейчас лягу и подумаю, — Гриффит устало трёт лицо немеющими ладонями, чувствуя неприятную шероховатость кожи, сплошь усеянной закрытыми комедонами и шелушками.       — Нормальные люди думают лежа и сидя, да, Джейми, а ты думаешь потом. У тебя всегда всё «потом».       А вот это уже действительно больно, и Джеймс не знает, что ответить — да и что тут скажешь? Он и так устал, даже не устал, а измудохался по полной программе, хоть ничего за день толком и не сделал: поел, проблевался, собрался, съездил на собеседование, получил от ворот поворот, вернулся обратно. Неужели болезнь может так безжалостно пожирать его силы? И если так плохо сейчас, то что будет потом?       Можно, конечно, обвинять всех и вся — Дейви за то, что повалил его на пляже два года назад, или губастого доктора Хупера, назначившего неправильное лечение, или отца, с детства привившего привычку ни на что не жаловаться…       — Ох, ну давай, вини во всём внешние силы — расу, фазу луны, несвоевременную высадку на горшок и тройку по алгебре, — не унимается кудрявый умник, сверлящий в голове назойливой и болезненной дрелью, — не подрывай собственную нерешительность что-то делать. Сам перед собой-то хоть не юродствуй.       Да, конечно, да — он сам виноват, что всё откладывал в долгий — аж в шесть с половиной футов, Джейми! — ящик, забывал пить лекарства, не торопился к врачу и больше думал о том, как бы залезть в трусики Джанин и найти имя для своего героя вместо того, чтобы принять и осознать в полной мере тот факт, что рак — это не насморк или ушиб, и сам по себе не пройдёт.       Высвободившись из ставших слишком просторных вещей — не смотреть на здоровенное опухшее пятно на бедре — и натянув домашние флисовые штаны и футболку с длинными рукавами, Гриффит бессильно падает на кровать, застонав от боли, вызванной резким движением. Не глядя, он нашаривает спрятанный под матрасом блистер с бупренпрофином и засовывает под язык две таблетки, от которых во рту начинает горчить, а к горлу подкатывает тошнота.       — Если бы я пришёл раньше! Если бы я только пришёл раньше! — вдруг восклицает Ш. непривычно эмоционально, и Джеймсу кажется, что он в отчаянном порыве хватает себя за роскошные упругие кольца вьющихся волос цвета тёмного шоколада, и лицо его, столь похожее на его собственное, искажается гримасой болезненного отчаяния, от чего гладкая, почти фарфоровая кожа испещряется мелкими и тонкими, как паутина, морщинками.       — То что?       — Тогда бы тебе отрезали ногу, и ты ныл, что ты — никому не нужный калека до конца жизни, но этот конец настал бы не через полтора года, а лет через тридцать, если не сорок. Это больно, Джейми, чертовски больно. Натуральнейшее гадство.       — Стоп, как полтора? — Гриффит резко садится, чувствуя, как сердце гулко забилось в груди. — Я же сам спрашивал…       В голове вспыхивает воспоминание годичной — Господи, всего лишь годичной! — давности: его трясущиеся руки рвут и мнут какие-то бумажки, и доктор говорит…       — …Что нога будет ампутирована до вертлужной впадины, и у тебя не останется даже культи. Ты испугался тогда… А я бы уговорил. А теперь…       — Что теперь? — вопрос зависает в воздухе, ведь ответ уже очевиден:       — Полтора года.       — Ты можешь просто чуть-чуть мне соврать? Сделай одолжение, мне и так страшно.       — Тогда я буду очень плохим внутренним голосом, а страх — это просто мудрость перед лицом опасности. Пол-то-ра.       Беспомощно выкручивая простыни крепко сжатыми кулаками, Джеймс утыкается лицом в подушку и тихо скулит, до ломоты и хруста стиснув зубы:       — Врёшь! ВРЁШЬ! Почему? Это же не я, это не я, блядь, почему-у-у-у?       — Я бы тебе рассказал, — неимоверно устало вздыхает Ш. — Вот только хочешь ли ты это знать?       Не хочет, ведь никакое «почему» не сравнится с «как» — Джим отгоняет от себя воспоминания о поездке в хоспис к отцу Майло, когда им было по 15-16 лет, переворачивается на спину и ёрзает на постели, чтобы подушка не давила на узлы на шее, и ноге было удобно; с этим, увы, всё довольно сложно: в последнее время ему даже приходится делать что-то вроде гнезда из одеял, пледов и подушек. Устроившись, он прикрывает глаза и свободно вытягивает руки вдоль тела, запястьями чувствуя остро торчащие косточки таза.       — Завали, пиздобол. Лучше бы сказал, как тебя зовут, — бормочет он и накрывается одеялом — лекарства начинают действовать, и боль уже не так нещадно дерёт мышцы, разве что покрасневшая и припухшая кожа на бедре очень сильно чешется, как от ветрянки.       — Вот ты неугомонный придурок! «Ш.» меня вполне устраивает. А моё полное имя — Уильям Шер…       Его голос тает в лёгком шелесте деревьев и токовании глухаря, и Джеймс, открыв глаза, щурится от яркого солнечного света, бьющего прямо по зрачкам сквозь листья цветущего папоротника. Приподнявшись, он чувствует лёгкое дуновение тёплого и чуть солоноватого осеннего ветерка, от которого едва шевелятся опавшие листья на тропинке леса. Чуть присмотревшись, Гриффит замечает на том конце тропинки странный свет, которого быть не должно, но его внимание отвлекает пролетающая мимо сорока, и Джеймс, согласно давней традиции, посылает ей вслед воздушный поцелуй и дотрагивается до ближайшего дерева — лиственницы, чувствуя, как пальцы становятся сладковато-липкими от её смолы, и, задрав голову, смотрит вверх на заколоченные гробы, прибитые вместо скворечников, на удивление органично смотрящихся на фоне крон листьев, похожих на рассыпанные по белому небу зелёные звёзды.       Со стороны дорожки доносится тихий гул, похожий больше на рокот моря, — откуда море в лесу? — и Джеймс, ощущая подкатывающее к горлу дурное предчувствие, от которого потеют ладони, поворачивает голову в сторону шума. Он даже не успевает сделать вдох, когда в солнечное сплетение словно впивается ржавый крюк лебёдки, и сначала его отбрасывает на несколько метров назад, а потом с устрашающей скоростью через резко потемневший лес несёт навстречу свету, словно это и не свет вовсе, а чёрная дыра. Пока он летит, перед ним проносятся тревожные образы сдохшей чайки с разорванным желудком, полным использованных блистеров и колпачков от шприцев, жутковатой на вид язвы, и какого-то странного, словно неживого, человека, вперившего взгляд в бескрайние просторы бушующего моря, протянувшего к нему руку в чёрной перчатке и настойчиво шепчущего его, Гриффита, голосом неразборчивые и от того пугающие слова, кажущиеся какими-то больными, мёртвыми — утонувшими.       От последнего видения — будто он сам смотрит на себя сквозь память — перехватывает дыхание, и Джеймс, судорожно хватая ртом воздух, просыпается в своей кровати, пытаясь зацепиться взглядом за что-то успокаивающее, но даже привычный взгляду вид потрескавшегося потолка и гаснущее мерцание флюоресцентной звёздной карты не приносят облегчения.       Кажется, он ещё толком не проснулся — ночь на дворе, но вместо привычных звуков вроде тиканья часов, жужжания wi-fi роутера и храпа родителей он чётко, словно из соседней комнаты, слышит истеричный голос Ш., явно чем-то испуганного:       — Майкрофт, ты можешь приехать? Что значит «зачем», можешь ты или нет? Мама Венди наводила порядок в головах детей, а ты всегда вел себя как маму… Мне нужно… чёрт, я с ума схожу. Какой список? Да не принимал я ничего!       — Давай я приберусь? — в шутку произносит Джеймс, всё ещё не стряхнувший с себя тревожный сон до конца, и в ожидании ответа встаёт и впускает жалобно мявкающего кота, покуда Ш. замолкает на несколько секунд.       — Давай, — вдруг соглашается он с каким-то безнадёжным энтузиазмом. — Правило первое и единственное: ничего не выкидывать. Я ищу…       — Не продолжай, это ёжику понятно, просто хз, как мне… Сказку читал, но я же не миссис Дарлинг, Билли, — Джеймс укладывается на кровать, прижимает к себе тарахтящего Тома и прикрывает глаза рукой, словно от яркого…       Хотя почему «словно»? Он и правда, как Алиса в стране чудес, стоит посреди залитого ярким светом коридора, сплошь усеянном дверями — не только на стенах, но даже на потолке, на полу…       — Двадцать метров в сторону восточного крыла.       Это как… мыслеобразы, что ли, нечто умозрительное, понимаемое на инстинктивном уровне: он довольно уверенно — и совершенно не хромая — бредёт по лабиринту, похожему то ли на развороченную библиотеку, то ли на пиратский корабль, где царит полный кавардак, и сортирует по мусорным пакетам разбросанные по полу гнилые яблоки и рваные конверты с хлебными крошками и красной сургучной печатью, обугленные книги и коробочки с канифолью, запах геля для бритья и обиду, шприцы и испорченные фотографии, страх перед падением с крыши и разбитые колбы, напёрстки и настольные игры, ещё много, много всего.       Чем дальше Джеймс отходит от точки отправления, тем больше ему кажется, что зря он во всё это ввязался, но всё равно с терпеливой аккуратностью раскладывает по пустым полкам капризы, папки с личными делами, боль в пальцах от игры на скрипке, ризотто, пахнущие бассейновой хлоркой флешки, статуэтки из лондонского Чайна-тауна и мысли — добрые наверх, плохие вниз — пока, наконец, не натыкается на чёрную дверь со странными следами, будто её неоднократно пытались выломать, причём и снаружи, и изнутри. Джим пару раз окликает Ш., но тот, видимо, не слышит его; вздохнув, Гриффит с наслаждением потягивается, чувствуя, как приятно хрустнули затёкшие суставы, и прикладывает ухо к двери: из-за неё едва различимо доносится странное бормотание Ричарда Брука — что-то насчёт пирогов, удобной кровати, хрустящей на зубах пыли переработанного homo sapiens и черепа на полке.       — Кто ты, чёрт побери?! — кричит кто-то — кажется, это тот рыжий мужчина из кенсингтонского парка, что попал под обстрел снежками.       — Я — юность, я — радость, я — маленькая птичка! — насмешливо отвечает ирландец, повышая голос с каждым словом. — Я — его слабость! И он любит меня больше, педик-снеговик!       — НЕТ!!! — от разъярённого вопля Майкрофта — Джеймс не уверен, кажется, его зовут именно так — дрожат стены.       За закрытой дверью раздаётся оглушительный выстрел, от которого Гриффита выбрасывает из коридора, и он резко просыпается в своей родной комнате, как-то неожиданно по-летнему залитой солнечным светом.       Апрель 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       Как ни странно, но такая простая вещь, как автозагар, разительно преображает Джеймса, и теперь его секрет могут раскрыть лишь воспалённые лимфоузлы на шее и хромота, с которой он успешно — если выпадает «хороший» день — справляется. С работой, правда, всё по-прежнему плохо, так ещё и обычно болтливый Ш. почему-то молчит, сколько ни зови, как и Майлз — чёртов сукин сын, ведь висит онлайн в скайпе и фейсбуке, даже новые посты отправляет, и сообщения висят как «прочитанные»…       Ближе к вечеру, за несколько часов до очередного приезда Хлои, Майка и девчонок Джеймс в который раз ругается с родителями из-за работы — «будто мне нравится у вас на шее сидеть, ма!» — и, хлопнув дверью так, что аж поднялось облачко пыли, разбирает заваленную тумбочку, чтобы хоть немного успокоиться, и натыкается на тетрадку, в которую записывал всё, что с ним происходило в Лондоне, когда он проходил второй курс химиотерапии.       «— ...От 221Б Бейкер-стрит направо и вперёд до самого рассвета, — сказал он…»       Есть в этом что-то… Что-то знакомое — вроде, он даже был там в восемьдесят пятом или восемьдесят шестом, с папой, в каком-то музее…       Не долго думая, Гриффит откладывает уборку на потом и вбивает в поисковик этот адрес, и натыкается на сайт www.thescienceofdeduction.co.uk — почти пустой, разве что несколько записей про виды пепла, степень натяжения натуральных волокон и специфику женского парфюма: просмотров и комментариев практически нет, — действительно, кому, на хер, это нужно? — но зато Джим путём нехитрых манипуляций находит IP отправителя и натыкается на его блог, от нескольких постов которого тут же прошибает холодный пот.       «05 июня 2008.       Уже которую неделю мне кажется, что кто-то ищет меня. Надежда — вещь, разумеется, пустая, но мне отчаянно хочется верить, что это Д.       UPD: Видимо, нет — я не смог его рассмотреть, но это точно не он, но я всё равно не смог не сказать ему повернуть телескоп чуть в сторону, чтобы показать ему созвездие Близнецов. Мы определённо в чём-то похожи. Я уверен, что его тоже зовут Джеймс — но это точно не тот Джеймс. Я буду называть его Джейми».       «14 июня 2008.       Странно. Сам собой порезался палец.       UPD. ДВ сказал, во сне можно заново обрести потерянные воспоминания. Старательно записываю сны».       «06 июля 2008.       Да, Джеймс точно не тот, но рассмотреть толком всё ещё не могу. Бесит».       «10 августа 2008.       У Джейми рабдомиосаркома. Точь-в-точь как у Шерринфорда».       «1 ноября 2008.       Впервые увидел Джейми. В какой-то момент мне показалось, что Д. вполне мог нанять его, чтобы тот украл детей Брю… Я толком не помню, что там произошло, Уигги — тем более, но, судя по всему, я зачем-то отдал им яблоко, мармелад и свой кораблик».       «14 февраля 2009.       Он впервые обратился ко мне сам. Как? Я в Лондоне, а он — в какой-то деревне в Уэльсе. Почему я его услышал? Чёрта с два я снова возьму этот кокаин у Уигги».       Как? Откуда? Неужели Ш. — не такой уж и вымышленный?       Одолеваемый тревогой и чувством, словно он болтается одинокой пылинкой в каком-то междумирье, Гриффит выуживает из коробки из-под компьютера банку «Guinness» — хватит с него, тем более от смешения с алкоголем лекарства «срубают» его намного быстрее, чем без оного. Тяжёлых мыслей много, глотков горького пива, проталкивающих в глотку таблетки — не меньше. Включив фильм «Аполлон-13», Джим аккуратно садится на краешек кровати, ломает тонкие горлышки ампул и, набрав в шприц трамадол и димедрол, перетягивает эластичным бинтом руку чуть выше локтя.       — Джимми! Можно? — Хлоя стучит в дверь как раз в тот момент, когда Джеймс, ударив указательным и средним пальцами по сгибу локтя, как ему показывала медсестра в стационаре, чтобы вена взбухла ещё больше — так он точно не допустит ошибку и не пустит смесь медикаментов под кожу или в плоть под сосудом, — и плавно нажимает на поршень, впрыскивая в кровоток почти мгновенно срабатывающее обезболивающее. От неожиданности стука он впадает в состояние грогги, словно его поймали с поличным за чем-то мерзким, постыдным и преступным: от смешения адреналина и лекарств голова начинает кружиться, а руки трястись в мелком треморе.       — Сек! — выпаливает он и, прижав к месту укола ватку, суёт в карман использованный шприц, хромает к столу, чтобы выбросить ампулы в ведро.       — Захожу, — не дожидаясь, девушка заходит в комнату, и ампулы падают на пол из ослабевших пальцев. — Мы тут…       — Эй, нет! Сказали же подождать, ёбаный в рот… Да твою же в бога душу мать! — восклицает он и, отводя назад больную ногу, нагибается, чтобы поднять-таки проклятущий мусор трясущимися от подскочившего артериального давления пальцами — сесть на корточки он не может, иначе бедро прострелит так, что он в лучшем случае не сможет разогнуться.       — Джимми, чего у тебя руки-то дрожат? Давай помогу, — Хло присаживается рядом на корточки, но парень, чувствуя, как его начинает «мазать», неубедительно отмахивается от сестры и, с трудом опустившись на одно колено, произносит:       — А? Чё? Не… Прост... Забей.       — Джеймс Кимберли Гриффит! — шипит Хло и, опередив брата, поднимает ампулу и хмурит брови, читая мелкий текст. — На кой ляд тебе трамадол?       — Это лекарство для мо… моемомо… мус… макулатуры… блядь… мус-ку-ла-ту-ры, во, — он плюхается задницей прямо на пол и закуривает, разглядывая причудливый танец струек дыма.       — Лекарство?       — Да, окно… эээ… онколог сказал, что… — произносит он чисто автоматически и тут же прикусывает язык, понимая, что, одурманенный лекарствами и алкоголем, сболтнул лишнего.       — ОНКОЛОГ? — сестра впивается в него неверящим взглядом и как-то слишком уж театрально прикрывает рот рукой.       — Да тихо ты, блядь! — он прикрывает лицо ладонью и шипит, когда пепел попадает на запястье и обжигает истончившуюся кожу, отрезвляя затуманившийся было разум.       — Стоп, ты что, шутишь?       — Да какие, на хер, шутки, Хло? — Джеймс отмахивается и, ухватившись за ножку стола, пытается встать на ноги.       — А то я не знаю, вы же как-то разыграли меня, что у Дейви эпилептический припадок, засранцы, — фыркает Хлоя и помогает брату подняться. — И что у тебя?       — Рабдомиосаркома, третья стадия, — бормочет он, с некоей долей досады принимая помощь сестры, бережно укладывающей его на кровать и присаживающейся рядышком.       — И ты скрывал, — тихо произносит она и смотрит на него со странным выражением в слезящихся глазах. — Ох, в кого же ты такой придурок, а?       — В того же, в кого я такой злоебуче-рыжий, — вздыхает Гриффит и снова прикрывает лицо рукой. — Вы точно меня не усыновили?       — Да кто ж тебя возьмёт, дурака кусок? — вторит ему девушка и любовно гладит брата по плечу. — Нет, блин, Джимми, я понимаю, почему ты матери с отцом не сказал, но мне-то, мне-то ты мог?       Джеймс открывает рот, чтобы обрушить на сестру гневную тираду, полную напоминаний о застарелых утайках и грешках, но смыкает губы и утыкается лицом в её тёплое, пахнущее родным домом бедро, подставляя голову под нежную руку Хло.       Некоторое время они молчат в комнате, освещаемой лишь проектором звёздного неба: постепенно засыпающий Джеймс лежит, упокоив голову на коленях сестры, которая задумчиво и очень осторожно перебирает его поредевшие волосы.       — Думаю, нужно рассказать хотя бы ребятам, — тихо говорит Хлоя, заботливо укрывая Джима одеялом.       — Может, сразу объявление в газету сделаем?       Апрель 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       Джеймс воюет сам с собой семь невыносимо долгих дней, не зная, как сказать семье о саркоме и говорить ли, и даже не спускается вниз, когда приходит пора готовиться к празднику. Он позволяет себе это малодушие и слабость — и вместо того, чтобы присоединиться к семье, красящей яйца, сидит в комнате и под аккомпанемент задорного смеха племянниц и веселого звяканья ложек об миски с красителями рыдает взахлёб, сладко, горько, даже с подвыванием в подушку, как малое дитя: он не хочет, не может сказать им — у отца и так несколько лет назад был инсульт, да и у матери коронарный стент, а девочки такие маленькие, как он будет… Нет, никому он ничего не скажет.       Услышав весёлые приветствия друзей, Гриффит плещет на покрасневшие и чуть припухшие от слёз глаза ледяной водой, сморкается, закашлявшись, и смотрится в зеркало — вроде вполне ничего так: автозагар напрочь убрал с его лица болезненный вид, даже не скажешь, что он чем-то болеет, разве что заметно похудел — и, глубоко вздохнув, выходит из комнаты, но замирает на лестнице, прикидывая, как бы спуститься, не хромая.       — ...Как-как? Ебашу по семнадцать часов в день, — доносится из столовой голос Нортона. — Понятия не имею, чем занимаюсь, но занят страшно!       Джеймс не может сдержать улыбку: чёрт возьми, как же он соскучился по ребятам! Даже обида на то, что они практически не отвечали ему с последней встречи, ссылаясь на занятость, куда-то делась, сменившись радостью встречи.       — О-о-о-о! — стоит Гриффиту оказаться внизу, как он обнаруживает себя в эпицентре сумасшедшего растрёпанно-бородато-клетчатого урагана по имени «Билл», набросившемся на него, как щенок немецкой овчарки. — Едрить ты машиниста косплеишь! Миссис Г, вы б ему хоть котлетосов в чай подбрасывали! — говорит он и заливисто хохочет, как всегда, крайне довольный своим чувством юмора.       — Да он что-то мясо не особо ест в последнее время, — вздыхает мать, подвозя к обеденному столу тележку с мясными медовыми тефтельками, запеченной копченой ветчиной, весенним салатом, сосисками и беконом, глазированными яблоками, картофелем в розмариново-чесночном масле, и с помощью Хло, Билла и Дейви раскладывает блюда.       — Да это он только с виду веган, — произносит Нортон, на всякий случай протирая стаканы вафельным полотенцем с белыми перьями. — Вы бы видели, как он свинину в «Белом быке» уплетал во время нашей последней поездки в залив.       — Не, ты чо! — восклицает Чуи, бутылка за бутылкой открывая домашний сидр. — Он тогда был слишком занят, уж как лихо отплясывал под того чудака-скрипача, странно, что ноги не оторвались.       Джеймс держит в руках кувшин с компотом и улыбается воспоминанию: а ведь и правда три года назад он, пропустив пару кружек пива и нацепив маску Поллукса, вскарабкался на криво сколоченные кедровые подмостки и забил чечётку, бойко отстукивая ритм вокруг худенького скрипача, скрывавшего лицо под гипсовым слепком Диоскура.       — Но свинину жрал. Лопал за обе щеки, — упрямо гнёт свое Билл.       — О да, уж что-что, а танец — его второе имя, — язвительно парирует Дейв, и светлый образ танца в голове Гриффита начисто стирается ощущением, будто бы все забыли, что он присутствует в столовой.       — Кимберли, вообще-то. Древо сада Господня, — напоминает он о себе, усаживаясь на стул поближе к девочкам, уже запустившим лапки в праздничное угощение.       — Хватит дрочить на своё женское имя, педик!       — Дэвид! Тут же дети! — укоризненно ворчит мать, и Билл в своей манере отвечает за друга сам, подняв руки в извиняющемся жесте и произнося своё неизменное:        — Сорян, эка незадача!       Праздничный обед идёт тихо, мирно и до скуки семейно — звяканье вилок перемежается с непринуждённой болтовнёй, характерной только для узкого, семейного круга: отец монотонно бубнит о повышении цен на нефть, Хлоя, иногда косясь на брата, говорит с матерью о детских садиках, Билл — о путешествии в Нижнюю Калифорнию, а Дейви — о том, какие же все вокруг козлы на работе, а доктора из Хаверфордуэста — вообще меркантильные коновалы:       — Да беспредел полный! Значит, привёз я её в Хавер, так врач ахнул — да у вас, ёпрст, здесь КОЖА! — и выставляет счёт на шестнадцать косарей. А паллиативка — вообще! Чё я им, Скрудж Му…       — Бип-бип, Дейви! — осаждает его МакКензи, и застолье продолжает течь своим чередом до самого вечера, пока Джеймс не уходит укладывать девочек спать.       Тихонько прикрыв дверь их комнаты, он заходит к себе, чтобы принять таблетки, замедляющие рост злокачественных клеток, напрочь забыв про обезболивающее, и не успевает спуститься обратно, как…       — Крепись.       …слышит голос Билла:       — Эбби, мы с пацанами и Гриффитами сидим… — нахмурившись, лебезит он по телефону. — Если они — бляди, то да, с блядьми. Сама такая!       Увлечённый мыслями о племянницах, Ш. и этой сучке Эбби, которая нещадно вытравливает неудержимое балагурство МакКензи, которым он всегда восхищался, Джим, взяв ещё одну бутылку сидра, совершенно забывает о том, что нужно скрывать хромоту, и вваливается в столовую, припадая на больную ногу.       — Ну что, никто ничего не хочет сказать? — неожиданно говорит папа, серьёзно оглядывая присутствующих настолько тяжёлым взглядом, что Хлоя не выдерживает и встаёт, поправляя синее платьице с чайками.       — Я хочу!       Сердце ухает куда-то в пятки, как в тот раз, когда Хлоя застукала его за приёмом лекарств, и Джеймс сразу понимает, что Ш. имел в виду, и резко, с порога, выпаливает:       — Нет, не должна!       Атмосфера в столовой резко становится холодной и враждебной, а между братом и сестрой и вовсе словно пробегают недобрые искры.       — Джеймс… — глаза сестры наполняются слезами, когда она видит, как Гриффит тяжело облокачивается о дверной косяк, перенося вес на здоровую ногу.       — Ни хрена, Хло, залепи, будь любезна.       — А что… — замирает Нортон, растерянно оглядываясь и слишком крепко сжимая бокал в руке — ещё чуть-чуть, и взорвётся, вонзаясь осколками в ладонь.       — Не обращай внимания, — небрежно бросает Джим, — бухай себе на здоровье.       — Мам, пап, у Джеймса…       — Джанин беременна, и я женюсь на ней, и уеду жить в Лондон! — говорит он первое, что приходит в голову, сжимая свободную руку в кулак и отмечая, какими же мягкими стали ногти.       — Да? Наш Джейми как носок: никак не найдет себе пару, а если и находит то с огромной дыркой, — усмехается Билл, но его перебивает Дейви:       — Бред сивой кобылы! В чём дело вообще?!       — Ни в чём!       — Джеймс, это важно! — Хло определённо начинает выходить из себя, а родители и друзья лишь беспомощно переглядываются, наблюдая за разгорающимся скандалом — видимо, частично не в силах его остановить, а частично — в заинтересованности, какой скелет выпадет из шкафа тихого и простого, как дважды два, семейства Гриффитов. — Раз ты не скажешь, то скажу я!       — Не смей, сука! — не сдерживая гнев, орёт парень и, резко оттолкнувшись от опоры, чудом удерживает равновесие и морщится от жгучей боли в бедре.       — Джеймс Кимберли Гриффит! — вскидывает руки мать, побледневшая от испуга, и именно из-за её омертвевшего лица Джим чувствует болезненный укол совести и мысленно обращается то ли к Богу, то ли к Ш., прося дать сил и храбрости вынести то, что сейчас произойдёт в этот — бравный день — праздник, который, вместо того, чтобы быть светлым и добрым во славу Господню, стал форменным перетряхиванием грязного белья и выносом сора из избы.       В жопу. Какая, на фиг, теперь разница, коли Пасха похерена — как неудавшееся путешествие — ко всем чертям с матерями?       — Отлично, блядь! — он взмахивает руками, расплёскивая содержимое бутылки — всё равно эта сволочь растреплет всё на весь Стэкпоул, с его благословения или без. — Делай, блядь, что хочешь! Лживая, ёбаная…       — Так, — встревает в перепалку потерявший терпение вечно спокойный Майк, — Джеймс, вот найдёшь свою любимую женщину, будешь на неё орать, а мою, будь добр, не трогай.       — Да хуле ты тут умничаешь, мудила?       — У ДЖЕЙМСА РАК! — перекрикивает его Хлоя, и в комнате воцаряется молчание — мёртвое и безнадёжное, словно их обычно тихий домик становится семейным склепом, где нет никакой надежды — одно лишь скорбящее отрицание, ужас и неверие.       — Ты обещала, блядюга! — взрывается Джим и, не помня себя от злости, — сука, грёбаная, грёбаная сука! — набрасывается на Хло, чувствуя, как по щекам текут слёзы обиды на предательницу, с которой они бок о бок прожили почти тридцать лет.       Майк и отец одновременно вскакивают и оттаскивают Гриффита от девушки, но он раненым зверем отчаянно отбивается, и теперь потасовка происходит между ними троими.       — Братушки-ребятушки, ё-моё, чё вы, чесслово! — восклицает Билл и на пару с Дейви бросается разнимать драку; в мгновение ока он уверенным и точным движением берёт разбушевавшегося друга в шейный захват, пока Нортон обезвреживает Майка, натянув тому футболку на голову.       — Убери грабалы, гнида! — Гриффит чудом вырывается из крепкой хватки МакКензи, заехав локтем ему куда-то в районе солнечного сплетения, и уже заносит кулак в сторону, как зять сбивает его с ног подсечкой под больную конечность и оглушает хуком в челюсть, от чего неимоверно яркий — как фейерверк в глухой ночи на побережье — всполох боли заставляет Джеймса закричать и утонуть в черноте, так похожей на дно марианской впадины…       …Из которой его вырывает резкий запах нашатырного спирта, от которого хочется одновременно прокашляться, чихнуть и проблеваться.       — Дейви?       — Заткнись, — бросает Нортон, отбросив ватку, прикладывает к лицу Джеймса влажное полотенце с завёрнутым в него льдом. — Никто тебя ни в чём не обвиняет, но ответственность на тебе есть.       — Какого…       — Заткнись, говорю, — цедит Дейви и протягивает Гриффиту стакан воды и горсть таблеток. — Выпил и спать. Спокойной ночи.       Май 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       Джеймс злым и нелюдимым привидением бродит по пустым коридорам, путаясь в восприятии и теряясь в комнатах — от нового лекарства он не узнаёт стены родного дома и забывает начало мысли до того, как она заканчивается, и всё такое странное и чужое кругом — волоски на основных фалангах пальцев, глубокие царапины от кошачьих когтей на двери, колышущиеся от тёплого ветра шторки, сквозь которые просвечивает солнце, пуская размытые солнечные зайчики, и старинный граммофон, крутящий одну и ту же пластинку — что-то из классики, кажется…       Шатаясь и тряся головой, как попавший под дождь кот, Гриффит запивает преднизолон и дактиномицин прямо из-под крана и, отфыркиваясь от попавшей в нос воды, выпрямляется, тяжело навалившись на раковину, и видит в отражении свой — нет, не свой, а Ш. — затылок.       — Я хочу увидеть твоё лицо, — хрипит он и, протянув руку к зеркалу, проходит сквозь него и кладет её на плечо, чтобы развернуть Ш. к себе, и чувствует чужие холодные пальцы на своём плече. — Какого хера…       Дёрнув отражение, Джеймс задыхается — вместо того, чтобы увидеть Ш., он снова видит его кучерявый затылок. Он снова и снова разворачивает двойника, но тот так и остаётся повёрнутым к нему спиной.       — Обернись, мать твою! Покажи свое сраное лицо, сволочь! — цепко ухватив Ш., Джим сжимает свободную руку в кулак и прицельным ударом впечатывает её в проклятущую спину и разбивает зеркало, серебристым дождём осыпающееся в фаянсовую чашу.       — Так ты мне не навредишь! Ну же, давай же, давай! Сегодня нет времени, завтра не будет тебя, а послезавтра исчезну я, умник! — злобно и совершенно не похоже на себя хохочет Ш., чуть повернув голову в сторону Гриффита так, что ему теперь видна его выступающая скула.       — А так? — Джеймс подбирает осколок из раковины и проводит им по своему лицу, от чего на щеке двойника появляется неглубокий порез.       — Очень, очень хорошо! — не меняя положения, Ш. хлопает в ладоши. — С меня — подарок, Джейми, я твой должник!       Измученный Гриффит трёт царапину и, приняв снотворное, бухается в кровать.       — Мир?       — Мир, — соглашается Джим и накрывается зимним одеялом, пытаясь согреться, и облегчённо закрывает глаза, когда тело начинает потихоньку неметь, а сознание — отключаться.       Странное, неземное мерцание в тёмной пещере манит его, как потерявшегося в ночи мотылька, и гостеприимно зовёт к себе, приглашая потеряться в ней — а оно того действительно стоит: каменные стены и потолок сплошь усеяны мириадами светлячков, будто бы это и не насекомые вовсе, а всамделишное звёздное небо.       Когда глаза привыкают к раскинувшемуся над ним зрелищу, Гриффит узнаёт среди скопления зеленоватых огоньков созвездие Райских Птиц — тех, что по древним малайским верованиям, рождаются без ног и, не имя возможности свить гнездо, вечно парят в небе, меняя его нескончаемый узор.