Per aspera ad Proxima Centauri

Твоя ль душа приходит в тишине Мои дела и помыслы проверить, Всю ложь и праздность обличить во мне, Всю жизнь мою, как свой удел, измерить? © У.Шекспир, «Твоя ль вина».

      Июнь 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       Джеймс, заложив руки за голову и вытянувшись на стуле, ещё раз пробегает глазами по тексту: только что он закончил писать крошечный рассказик — драббл, как их сейчас называют — о мальчике с синдромом Аспергера по имени Арчи, который на пару с шафером с таким же диагнозом сбежал со свадьбы тёти Мэри в пещеры Вайтомо на купленном у больного раком юноши велосипеде.       Гриффит нажимает на кнопку «отправить» и некоторое время сидит, сложив пальцы в молитвенном жесте, невидящим взглядом уставившись в экран электронной почты с адресом Клэвелла.       Чёрт побери, как же хочется поговорить с Майло… Но сукин сын игнорирует его уже… сколько? Год? Два?       — Я думаю, что всё же не стоит тратить время на человека, который не стоит и пяти твоих минут, Джейми.       — Ну да, ты прав, — вздыхает Джеймс и рассеянно проводит рукой по волосам, скосив глаза в окно, где тёплый ветер мягко колышет белые простыни, делая их похожими на что-то среднее между облаками и морскими волнами, бликующими на солнце.       «Ладно, Майлз, чёрт с тобой. Ты и это не прочитаешь, оʼкей, я вкурил, что все мои смс-ки, звонки и письма уходят в никуда, в темноту. Я, наверное, больше не буду навязываться, хоть и очень хочу поговорить с тобой — особенно сейчас, когда… Хер с ним. Ну, напишу, конечно, когда будет твой день рождения или типа того… Надеюсь, у тебя всё хорошо. Джеймс.»       Вздохнув, Гриффит выключает компьютер и, тяжело поднявшись на ноги, медленно спускается вниз, чтобы выкурить сигаретку-две, сидя в палисаднике с яблонями, которые сажал сам: когда-то, ещё будучи учеником в старших классах, он иногда ездил с родителями на рынок и каждый раз выбирал самые хилые саженцы разных сортов — от неприхотливых «Брамли» и «Трайдент» до требующих неусыпного ухода «Ньютаун Пиппин» и «Бефорест», чтобы вернуть каждое деревце к жизни, и кропотливо, с упрямством не желающего верить в смерть наивного мальчишки выхаживал их, пока те не сдавались под его напором и не начинали-таки цвести и приносить свои разномастные и неожиданно многочисленные плоды: жёлтые, красные, зелёные, словно огоньки светофора.       Аккуратно обрезав засохшую ветку у яблони и усевшись на скамеечке, вытянув далеко вперёд длинные джинсовые ноги, Гриффит нашаривает в кармане пачку сигарет и, чиркнув исцарапанной и выцветшей зажигалкой, блаженно затягивается, созерцая запоздало цветущие деревья и предаваясь непривычно тихим и спокойным мыслям — впервые с определения диагноза он чувствует себя таким… умиротворённым, что ли. Как пылинка, что беззаботно танцует в свете прожектора в кино с тысячами своих сестёр в беспрестанном, мерцающем движении.       Вертя в свободной руке веточку, Джеймс поднимает глаза вверх и, проводив взглядом стайку птиц, с печальным клёкотом летящих по розовато-оранжевому закатному небу мимо облачков, похожих на белых барашков, начинает задумчиво и одновременно бездумно вырисовывать на земле звёзды вокруг двух зёрнышек. Обезболивающее, никотин и впечатавшийся в сознание образ облаков схлёстывается с медленно плывущими во всех направлениях абстрактными размышлениями, и Гриффит заключает получившееся творение в прямоугольник, неприятно напоминающий то ли гроб с покрывалом, то ли ящик с дырками, и всё это отсылает его к чему-то ускользающему, как атласная ленточка, которой нужно бы обвязать… к чему-то, связанному с бесконечным одиночеством и путешествием то ли к себе, то ли от себя, в неизведанное, родное и последнее.       Его апрельская выходка уже забылась — по крайней мере, никто его не упрекает в том нервном срыве, даже Майк и Хло, и стыд почти не гложет Джеймса, словно червь, прогрызающий одному ему ведомые тропы в яблочной мякоти; сейчас — именно сейчас — он ощущает огромное облегчение от того, что его секрет выплыл наружу, пусть и столь уродливым способом. Не то чтобы камень с сердца, разумеется, но всё равно на душе ощутимо полегчало — никто, слава Богу, не стал носиться с ним, как с писаной торбой (правда, без маленького, можно сказать, камерного скандала не обошлось, но семейство Гриффитов всегда отличалось своей вспыльчивостью и поразительной отходчивостью), и не терзает жалостливыми взглядами, но отношение всё же изменилось и весьма разительно: мать перестала досаждать по поводу работы, капать на мозги и пытаться, как раньше, травить его чёрт знает чем, навроде фаршированных рыбой грибов — вместо этого она тихонько стучится в дверь, чтобы спросить, принести ли ему чаю, или что приготовить на ужин, не обижается, когда он шлёт ее на все четыре стороны, и даже не возмущается, когда он выбегает из-за обеденного стола в очередном приступе тошноты. Отец так и вовсе тих, спокоен и полон непоказушного оптимизма, и делает точно то же, что делал Джим, когда его хватанул инсульт — не навязывается, но всегда находится где-то рядом — просто так, на всякий случай, возникая там, где надо и тогда, когда надо. Хлоя тоже, как ни странно, стала приезжать с девчонками намного чаще, зная, как сильно младший брат любит возиться с племянницами — и уж теперь точно не врывается в его комнату, не дождавшись разрешения войти.       Вот только Гриффит, сам не зная почему, старательно избегает повышенного внимания: за май, который он провёл практически отшельником, заперевшись в комнате, теребя порез на щеке и лелея собственную болезнь, сделавшую его центром внимания родных — впервые за несколько лет, с тех пор, как сестра вышла замуж и забеременела Клеменс, — родители собрали достаточно денег (отец даже продаёт свой старенький фордик, с которым так любил ковыряться в гараже: мол, хватит чинить это ведро с гайками, лучше сыночку чинить), чтобы продолжить его лечение, не без помощи сердобольных соседей, конечно, ведь чем меньше городок, тем ярче «санта-барбара».       Июнь 2009, госпиталь им. Св.Варфоломея, Лондон.       — Всё будет хорошо, мам. Сердце полно надежд, а за спиной хлопают крылья, — Джеймс обнимает мать и, поправив лямки рюкзака, скрывается в коридорах онкологического отделения Бартса.       Это уже третья химиотерапия в его жизни, и он, в принципе, морально готов и к тому, что отросшие волосы снова выпадут, тело будут беспрестанно скручивать мучительные спазмы, а вокруг снова будут курсировать измученные раком люди, но отчего-то ему кажется, что самое страшное и болезненное осталось позади — ведь теперь он не так одинок в своей борьбе с саркомой, как прежде.       Его кладут аккурат в палату Б-612, ту самую, где раньше лежал Хью — тот чудной мужичок, что орал по утрам своему Джонатану — он, как оказалось, умер совсем недавно, за несколько недель до возвращения Джеймса в больницу; Гриффит смутно узнаёт остальных пациентов, они даже иногда вместе бегают на перекур и сидят в больничном парке, отделённые высоким забором от здоровых англичан, обсуждая всякие мелочи жизни, говоря обо всём и ни о чём сразу. Однажды — ближе к концу курса — Джеймс выходит один, и когда он мирно курит на скамеечке, выпуская изо рта струйки дыма, внезапно падает на землю от чётко поставленного удара в лицо под крик странного низкорослого мужчины с проседью в волосах:       — Етит твою мать, Холмс, я тебя ищу по всему Лондону, наркоман ты грёбаный!       — Эй, какого хрена? — возмущается Гриффит, шипя от прострелившей ногу из-за падения боли, и пытается встать, потирая щёку, и пристально рассматривает обидчика, глядя тому прямо в синие глаза, широко распахнутые от ужаса и раскаяния.       — Ох, простите… — потрясённо шепчет он, понимая, что ошибся. — Вы… Вы в порядке, молодой человек? Вы просто…       — Похож на Вашего друга? — усмехается Джеймс, позволяя незнакомцу помочь ему подняться на ноги.       — Да, есть такое… Ох, извините меня, пожалуйста, — бормочет этот странный мужчина, похожий на испуганного ёжика, но Джеймс отмахивается от него изрядно потрепавшимся за последнее время «я в порядке» и хромает в госпиталь, оставляя опростоволосившегося незнакомца на улице. Там, в палате, заряжается едва ловящий скудный больничный wi-fi планшет, из-за беспрестанного ковыряния в котором соседи по палате называют его «разрядным устройством», с открытым чатом, где его ждёт странный собеседник.       Он ворвался в жизнь Джима мистично и пугающе: просто в какой-то момент — на второй неделе курса химиотерапии — на экране гаджета невесть как открылось непонятное окошко с уведомлением «ШХ пишет вам сообщение», и Джеймс, чувствуя себя как Гарри Поттер во время переписки в дневнике Тома Риддла, не смог взять и перезагрузить устройство — вместо этого, на свой страх и риск, он вступил в разговор.       ШХ оказывается очень странным — засыпая Джеймса неожиданными вопросами типа: «Какое имя было у твоей любимой игрушки в детстве?» или «Сколько рассветов ты встретил?», он совершенно игнорирует вопросы Гриффита, даже не высвечивается, что он их читает — за исключением одного, от двадцать шестого числа:       ДКГ: Вот почему у меня рак?       ШХ: То, что я дипломированный химик, не значит, что я не могу не понимать, почему твоё тело бунтует и начинает пожирать самоё себя. Какое гадство!       Вернувшись после встречи с мужчиной-ёжиком, Джеймс с удивлением не застаёт своего визави онлайн, лишь окно переписки, сверкнув сообщением «ШХ: я рано ухожу. Бывай!» свернулось, и планшет перезагрузился.       Июль 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       Едва Джеймс успевает приехать домой, как оказывается, что снова нужно собираться в дорогу — правда, не так далеко, в Черитон, что находится совсем недалеко от Стэкпоула: захворавшая полтора года назад бабушка Дейви всё-таки отмучилась и отправилась на тот свет, дожив до девяноста лет.       Июль 2009, Пембрукшир, Черитон.       — Господи, соболезную, дружище, — вложив всё сочувствие, на которое способен, произносит Джим, думая про себя, что всё равно, как бы ни старался, не сможет должным образом поддержать друга в его потере; он и старушку-то толком не помнит — да, было дело, когда они проводили лето в её избушке у чёрта на рогах, она ещё вроде бы знатно материлась и на вопрос, почему у неё нет собаки, отвечала, что, мол, она сама как собака — «сыночек, я кого хошь сама отлаю, говна-то, прости Господи».       Во время прощания, пока священник читает молебен, Гриффит замечает пару вещей, кольнувшие сердце: закрытый гроб, в котором лежала бабуля, был покрыт одеялом с изнаночной стороны — неправильно, неправильно, неправильно, а большая часть присутствующих смотрит не на службу, а на него, и на это без того неприятное ощущение накладывается тяжёлый запах неестественно ярких, словно искусственных цветов, от которых веет холодным запахом смерти.       После панихиды все скорбящие покидают траурный зал, выходят на перекур и обмениваются тихими репликами в ожидании, когда тело покойной сожгут и вынесут на улицу, чтобы, согласно древнему валлийскому обычаю, развеять прах по ветру. Пока все дымят, Джеймс, успевший тайком раздавить косячок с МакКензи, извинившись, покидает небольшую площадку, предназначенную специально для этого, и ковыляет к надгробиям, чтобы посетить могилу отца Майло, который, кстати, решил игнорировать всю компанию, не приехав в Черитон.       Дойдя до могилы мистера Клэвелла, Гриффит некоторое время стоит в молчании, мысленно общаясь с писателем, оставляет сигарету у надгробия и проводит пальцами по гранитному мемориалу, вспоминая ту ужасную осень, когда они с Майло, будучи ещё школьниками, в последний раз ездили в хоспис Бошерстона.       Тогда Мистер Клэвелл ласково — обычно он был чрезвычайно не в духе, но, видимо, в тот день они пришли к нему как раз в тот момент, когда сердце разгоняло морфин по крови — потрепал их вихрастые макушки и, чуть хрипя, сказал каждому по одной небольшой, но мудрой житейской фразе. Майлзу он поведал, что в судьбе каждого человека есть лишь одна важная вещь, которая выше, лучше и сильнее всего на белом свете, и нужно лишь понять, что же это такое. Джеймсу же он прохрипел, что жизнь — это не то, что можно спланировать: наоборот, она состоит из внезапных и неожиданных решений, которые ты принимаешь во время форс-мажора, и спонтанных выборов, что делают твои друзья.       Пока опешившие мальчики осмысливали высказывания, опутанный паутиной проводов и силиконовых трубок мужчина начал хрипеть, но неожиданно быстро смолк, стоило лишь пульсирующей зелёной линии кардиографа выпрямиться.       — Эй, Джимбо! — голос Билла вырывает Джеймса из дурного воспоминания — быстро и болезненно, как сделанная неопытной медсестрой инъекция мимо вены. — Ты чё там застрял? Го! Священник создал!       Во время последней части церемонии Джеймс проклинает себя за то, что стоит рядом с Биллом — этот мохнатый полудурок уже успел «культурно отдохнуть» и всячески комментировал ему на ухо, как мешающий нормально смотреть фильм сосед по креслу, — и Гриффит прилагает все усилия, чтобы не заржать посреди похорон.       — Сегодня мы прощаемся с матерью, бабушкой, сестрой, тётей и подругой…       — Бля, Джимбо, они будто разом всю семью хоронят… Царь, царевич, король, королевич… — шепчет он, обдавая ушную раковину горячим дыханием, а нос — запахом алкоголя, и Джеймс старательно скрывает смех за печальным оханьем, всё ещё одурманенный марихуаной.       Более-менее он приходит в себя час спустя, когда они оказываются непосредственно в доме Дейви на поминальном обеде — еда, как и положено, в основном состоит из немудрёных закусок, салатов, яблочного сока и яблочного же сидра.       Джеймс особо не вслушивается в разговор за столом — его больше занимают разбросанные огрызки мыслей о сочных дойках Мелиссы, странном молчании ШХ и собственных похоронах, — но когда он чисто из вежливости кладёт в свою тарелку отвратного вида бифштекс и какую-то непонятную зелёную фигню, севшая рядом мать шепчет на ухо:       — Сынок, может, не стоит кормить рак этими канцерогенами?       — Отлично, блядь, — шипит он, и без того раздражённый и уставший, — тогда плесни-ка моей саркоме чайку, что ли. Август 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       — Спасибо, мам, — Джеймс чуть сжимает руку матери, когда та прикасается к его плечу, и возвращает ей стакан. — Спокойной ночи.       — Спокойной ночи, сынок, — женщина легонько целует его в щёку и покидает комнату, оставляя Джима один на один с тёплой августовской ночью.       Включив прикроватную лампу, Гриффит, не глядя, нашаривает изрядно — чуть ли не до дыр — потрёпанную от бесконечного перечитывания книжку про Питера Пэна, чтобы в очередной раз посмотреть на ещё в детстве собственноручно сделанную на форзаце иллюстрацию, изображающую треугольник α Сentauri А, B и С.       Джеймс пытается вспомнить научное название всех трёх звёзд, но слова ускользают, сменяясь смутными рассуждениями: вот на берегах яблочных долин первой звезды наверняка птицам раздают письма с указанием, какие души детей каким родителям отнести. Вторая звезда дарит свет и тепло вертящейся вокруг неё планетке, где в стране Никогдандии живёт сам Питер со своими потерявшимися мальчишками, феями, пиратами и русалками. А третья звезда, наверное, является последней точкой последнего путешествия  — ведь перед тем, как где-то родиться, нужно где-то умереть?       Устало вздохнув, Гриффит закрывает книжку и, откинувшись на подушку, смотрит в окно на небо, по которому плывут странные, будто дырявые облака. Силясь рассмотреть их получше, Джим щурит глаза, и веки сами собой слипаются, отделяя его от созерцания ночи тёплыми объятиями Морфея, шепчущего ему на ухо удивительно спокойные сны, полные чего-то синего, ласкового и мирного.       …Тем временем огромный корабль с ярко освещёнными иллюминаторами подплыл к самому дому, спящему в деревенской тиши Пембрукшира, и от практически невесомого дуновения лёгкого ветерка, пахнущего хвоей, морем и обмакнутым в чай печеньем, белоснежный тюль едва заметно колышется, и в проблесках ткани видна небольшая прореха в ночном куполе небес.       Тёмный абрис высокого человека раздвигает занавески и проскальзывает в открытое окно, но цепляется шарфом за торчащий из подоконника гвоздь, и бесшумно падает на пол, не потревожив сон Джеймса, опустившего всё ещё держащие сказку расслабленные руки на тонкое синее одеяло.       Таинственный посетитель на цыпочках — не дай бог разбудить — аккуратно подходит к кровати, чтобы забрать книгу, и осторожно устраивается с ней на неожиданно громко скрипнувшем кресле, от чего Джим просыпается и неловко садится на кровати, щурясь от яркого света лампы над головой.       — Эм… я чем-то могу вам помочь? — Ох, что за херню он несёт? Это же явно не добрая фея-крёстная навестила вручить забытый подарок, и не Питер Пан прилетел, чтобы забрать его на свой остров.       — Вряд ли, — перебивает его незнакомец и обращает лицо к Гриффиту, от чего тот теряет дар речи — на него смотрит практически он сам: те же широкие тёмные брови, причудливо очерченные губы, миндалевидные небольшие глаза, острые скулы, длинное лицо с почти зажившей царапиной на щеке. Даже родинки у них были одинаковыми: светленькая над левой бровью, несколько маленьких внизу у челюсти, довольно крупная рядом с кадыком, и Гриффит не сомневается, что, расстегни непрошеный гость несколько пуговиц шёлковой рубашки, что сидит на нем как влитая, то на левой части его груди окажется такая же Кассиопея.       — Ты… — Джеймс обмирает на полувздохе: неужели это он? Тот, кто показал ему во сне пещеры Вайтомо, тот, что сокрушался по поводу его саркомы, тот, что просил брата навести порядок в своей голове?       — Уильям Шерлок Скотт Холмс, — произносит ночной гость, улыбаясь уголком рта, от чего половину лица от виска до низа челюсти испещряет паутинка длинных и тонких морщинок, — частный детектив-консультант.       Так вот оно, это «Ш»! Ше-е-ерлок. Восхитительная комбинация из шести букв скользит, перекатывается, как лимонно-медовый леденец «Halls», круглые выемки и квадратурные краешки которого создают настоящую артикуляционную симфонию во рту.       Ше-е-ерлок. Непременно широкий передний край языка поднят вверх, образуя щель между твердым нёбом возле верхних передних резцов, в то время как боковые края языка плотно прижимаются к верхним коренным зубам — [ш]. Лёгкое напряжение голосовых связок, выталкивающих редуцированную, но ударную гласную [э]. Кончик сложенного чашечкой языка под напором выдыхаемого воздуха дрожит, вибрируя на звуке [р], и тут же уплощается, растекаясь в [л]. Губы чуть вытягиваются в трубочку, целуя воздух [о], и горло сжимается, выпуская [к] через смычку на границе твёрдого и поднятого мягкого нёба.       Ше-е-ерлок. Имя, которое надо писать не карандашом, а золотой краской. Господи, словно камень с души...       — Ни разу не слышал, что бывают детективы-консультанты, — не до конца оправившись от потрясения, произносит Гриффит, немного робея перед своим близнецом, ведь тот — словно олицетворение роскоши: дорогой костюм, шикарная обувь, идеальная причёска, восхитительно гладкая кожа, в то время как Джеймс — сама простота в растянутом джемпере, махрящимся на манжетах и вороте и застиранных штанах, прыщавый и растрёпанный, как подросток из неблагополучной семьи.       — Потому что я сам придумал эту профессию, — хмыкает Холмс, барабаня холёными пальцами по обложке «Питера Пэна».       — А-а-а, вон оно что, — улыбнувшись, Джеймс садится на кровати, прикидывая: пожать ли гостю руку и предложить ли выпить чашку чаю? — Тогда я — не пишущий писатель.       Лицо Шерлока резко становится сосредоточенным, словно у него уже были какие-то догадки касательно Гриффита, и теперь он проверяет достоверность своих измышлений, изучая мимику и язык тела собеседника.       — Джейми, тебе совершенно не нужно говорить мне о себе, — серьёзно и задумчиво произносит он, чуть подавшись вперёд.       — Почему?       — Потому что мне достаточно одного взгляда, чтобы сказать тебе всё, что ты в себе ненавидишь, после чего я скомкаю и выкину тебя, как ненужный клочок бумаги.       — Ну зачем же так грубо?       — У меня нет времени на расшаркивание с… — Холмс прищурился: левый глаз чуть сильнее, чем правый, — тридцатилетним ребёнком с бесцельной и бессмысленной жизнью, ограниченным домоседом, увлекающимся агрономией и астрономией, решившим разбазарить свой потенциал на писательскую деятельность — совершенно напра…       Детектив обрывает себя на полуслове и изящно морщит чуть вздёрнутый нос, явно недовольный тем, что его прерывает Том, которому почему-то очень понадобилось узнать, что за ночной гость посетил его писателя.       — Это что?       — Что, Шерлок, дедукция сломалась? — Джеймс позволяет себе улыбнуться и легонько касается бедра, проверяя, не сползла ли повязка, предотвращающая попадание инфекции в изъвзвление на коже, в то время как Холмс фыркает, изо всех сил стараясь не рассмеяться.       Гриффит опирается о спинку кровати и с трудом встаёт, шумно цыкнув сквозь сжатые зубы, и шаркает к двери, чтобы впустить питомца, который тут же начинает нюхать пальцы немного насторожившегося Шерлока, зажавшие телефон, чтобы сфотографировать его.       — Не бойся, не укусит, — сев на ворох «гнезда» из одеял, хихикает Джим. — Том у нас дегильментизированный и дефабержированный, просто очень высокоактивный социокот, особенно когда речь заходит о чужих.       — А я не боюсь и не чужой, — детектив с садистской ухмылкой что-то нажимает на своём «blackberry» и, зажав между зубами сигарету, невозмутимо берёт замяукавшего кота на руки так, чтобы посмотреть ему в косые глаза. — Томас, речь твоя бессмысленна и не обоснована, так что будь добр, не ори, ты мешаешь.       От серьёзности и в то же время глупости происходящего Джеймса снова разбирает неудержимый смех — аж до кашля, — и спустя пару мгновений всё ещё держащий Томаса Холмс присоединяется к нему, восхохотав низким, бархатным обертоном, которому позавидует любой оперный певец, но тут же обрывается, когда его телефон разражается жизнерадостной трелью мужчины, поющего под свирель: «Пляс для Джона с Джеймсом — рыбаков, и они подхватили танец тот*».       Чертыхнувшись, что его снова перебивают, Шерлок раздражённо снимает трубку и шипит в динамик:       — Ну что ещё, Лестрейд? — от слов собеседника его глаза распахиваются от восхищения, а лицо начинает сиять, будто он услышал, что всё, о чём он только мечтал, наконец-то сбылось. — Уже иду!       Завершив звонок, Холмс сжимает кулаки и, вскочив с кресла, подпрыгивает на месте, как десятилетний мальчишка, получивший радиоуправляемую машинку на день рождения.       — Блестяще! Четыре убийства, а теперь ещё и записка, о-о-о! Рождество в августе!       Ему хватает доли секунды — как раз за время, что Джеймс моргает, — чтобы исчезнуть, оставив после себя лишь лёгкую придавленность на кресле.