Per aspera ad Proxima Centauri

Я не знаю, чего я хочу, Для чего я кружусь день и ночь напролёт, Нахожу и теряю, и снова ищу, И чего моё сердце тревожное ждет. Я не знаю, зачем я бегу от друзей, И, скрываясь в своей добровольной тюрьме, Жадно слушаю шёпот тревоги моей И увидеть дорогу пытаюсь во тьме. © Форруг Фаррохзад, «Вспугнутая» (وحشت زده) Я слушал: На тёмной и тревожной улице Разрывалась стремительная звезда… Я слушал… Я слушал всю свою жизнь, И этот крадущийся скрип Погружал ночь в безмолвие, Переполняя меня одним лишь одним желанием — желанием смерти, И грудь тяжелела, как камень, И приходили на память Те далёкие грустные дни, Когда моё тело Ещё ожидало в невинности Чего-то далёкого, нового и странного, Заражённого жизнью. © Форруг Фаррохзад, «Постижение» (در یافت)

      Сентябрь 2010. Пембрукшир, Стэкпоул.       Одному только Богу известно, насколько тяжело Джеймсу даются две последние недели перед поездкой: в том, что окружающие сто, а то и тысячу раз перечитывали признаки смерти, сомнений нет и быть не может, и день за днём Гриффит убедительно разыгрывает спектакль одного актёра, делая вид, что это не почки отказывают, а он мало пьёт, что кашель — из-за сухого воздуха, что кожа покрыта не венозными пятнами, а пигментными, и что аппетит как бы присутствует, просто очень уж жарко и душно и есть не хочется. Самое сложное — не спать дни и ночи напролёт, подобно Сизифу, преодолевая всё нарастающую слабость, отрывать себя от кровати и толкать сопротивляющееся тело в жизнь.       Хотя нет. Самое сложное — это держать лицо, пока он снова разбирает упакованные коробки, растягивая рот до ушей, как сраный Джеффри-убийца или Джокер — вернулся же как-никак и должен задыхаться от восторга — и раскладывать их содержимое по полкам и при этом не запутаться: нужно расставить всё, как было раньше, функционально, а не вразнобой «на отъебись»…       Нет, снова мимо кассы. Самое сложное — прятать под улыбкой радости снова быть дома сводящую с ума неопределённость, вызывающую стойкое желание разворовать собственный цветник, методично выдирая лепестки в беспрестанном гадании: любит — не любит, придёт — не придёт, пустят — не пустят, морю отдадут — к чёрту пошлют — домой заберут…       Да нет же! Самое сложное — это честные глазки и «да не переживай ты так, ма, мы по-быстрому, и четырёх дней не пройдёт, пять — максимум, всё будет хорошо».       В то время как Дейви с матерью возятся в погребе, таская туда-сюда банки с домашними заготовками, чтобы освободить место для ящиков с урожаем, Джеймс, чуть пошатываясь на стремянке, которую беспокойно пыхтящий отец держит так крепко, что слышен хруст в суставах пальцев, бережно собирает ярко-зелёные яблоки «Брамли», начиная с нижних ярусов слишком рано пожелтевшей кроны, чтобы свести к минимуму количество повреждённых плодов. То ли из-за пекла, то ли из-за слабости, то ли из-за заложенного носа, а может, всему виной понижающая артериальное давление смесь реланиума и трамадола, но голова начинает кружиться, лестница убегает из-под ног, а яркая листва резко сменяется качнувшимися вверх небом и крышей дома, и мистер Гриффит, молниеносно среагировав, вовремя ловит Джима и на пару с Дейви помогает добраться до кровати.       — Сына, — вздохнув, отец садится рядом и промакивает лоб шумно сопящего Джеймса обёрнутыми в вафельное полотенце кубиками льда, пока Дейви копошится в контейнере для лекарств, — давай-ка больше без геройства, ладно? А если в следующий раз я тебя не поймаю? Как ты Шалтаем-Болтаем поедешь-то, весь переломанный?       — Да ты что, как можно промандеть такой шанс откопать для тебя какую-нибудь убитую в хлам электроебанину, проезжая мимо Козлиной Головы? — через силу улыбается Джим. — Кому вообще всрался этот залив, если можно просто вдоволь поковыряться в мусоре в поисках чего-нибудь эдакого?       — Что значит «мимо»? Я думал, вы туда и едете, — хохочет отец и, заметив, что в руках Нортона не только шприцы да таблетки, вежливо покидает комнату, потрепав Джеймса по макушке.       Гриффит закусывает губу, чтобы переключиться с душевной боли на физическую, испытывая бескрайнюю благодарность к папе — за понимание, за участие и отсутствие упаднических настроений, в то время как Дейви почти профессионально ставит ему свечку, вкалывает магнезию и начинает обрабатывать нос, сначала увлажнив его морской водой, а после, нацепив налобный фонарик и резиновые перчатки, аккуратно, чтобы не задеть ничего лишнего и не вызвать чихательный рефлекс, кашель и кровотечение, пинцетом вынимает из ноздрей куски отслоившейся слизистой.       Сентябрь 2010. Пембрукшир, Стэкпоул       Всё утро и первую половину дня Джеймс проводит за работой, строча прощальное письмо для своей семьи и выбрасывая лист за листом в переполненное мусорное ведро — от каждой, мать её, буквы так и веет напыщенностью, Господи, такое не то что читать — писать противно; ближе к тридцатому, если не сороковому варианту в глазах уже скачут высокопарные огрызки «я знаю, что это ужасно, но надеюсь, что со временем вы сможете меня простить», «моя смерть ранит вас больше, чем меня самого», «не могу видеть, как вы мучаетесь со мной таким», «я не хочу отдавать вам свою смерть — только свою жизнь, со всем прекрасным, что в ней было и могло бы быть» и «помните, что я люблю вас, и что вы сделали мою жизнь счастливой», от которых тянет блевать, и Гриффит, скрипнув зубами — и как только раньше из-под его руки на бумагу ложились идеально-пронзительные метафоры, неужели болезнь убила в нём не только человека, но и писателя? — подходит к окну, оттягивая ворот футболки и похлопывая им по груди, чтобы хоть немного охладить разгорячённую кожу.       Так, с запиской вариант не прокатит, но должен же он хоть что-то придумать, хоть как-то попрощаться правильно? А может, ну его на фиг — плюнуть, никуда не поехать и, наобщавшись вдоволь, нажраться таблеток и сдохнуть, пока все спят? Тогда на кой чёрт он взбаламутил и без того мутные воды и выписался из хосписа? Чтобы в один прекрасный день мать принесла ему завтрак и уронила поднос, увидев, что сын больше никогда не пожелает ей доброго утра?       Чиркнув зажигалкой, Джеймс мрачно скользит взглядом по стенам в поисках вдохновения: может быть, смотаться с Дейви в город и накупить подарков, которые домочадцы когда-то хотели получить, а он так и не удосужился им преподнести, и распихать по ящикам, чтобы их нашли, когда будут разбирать его вещи? Тоже нет — комната наверняка подвергнется уборке, когда боль утраты притупится, и обнаружение приветов с того света сделает только хуже, разбередив едва затянувшуюся рану… Опять получается, что Гриффит делает что-то не для родных, а для себя и даже сейчас, на финишной прямой, остаётся эгоистичной сволочью: «пусть сказки разные глаголят языки — одно всё: каждый подлецом меня зовёт».       Сняв мокрые от пота вещи и оперевшись локтями о подоконник, овеваемый приносящим пыль слабым ветерком — уж больно знойным выдался сентябрь в этом году — полураздетый Джим стоит у открытой настежь форточки и невидящим взглядом блуждает по красным листьям плюща, обрамляющим его окно, по коту, умывающемуся на крыше собачьей будки, из которой торчат лапы Нэны, по плавным, слаженным движениям матери в фартуке с таким же рисунком, что и на его походном покрывале, и Дейви, снимающих с сушилки его некогда белоснежные простыни, теперь покрытые невыводимыми пятнами, словно…       И говорит Иаков матери своей: «Жено! Се сын твой». И говорит Иаков Давиду: «Брат мой, се матерь твоя».       …туринская плащаница.       Из гаража раздаётся душераздирающий скрежет циркулярной пилы и победный крик отца, и миссис Гриффит с Нортоном, опустившимся на одно колено, чтобы подобрать нижние края сложенного вдвое полотна, разражаются смехом — искренним и каким-то интимно-семейным, словно это Дейви её сын, а не Джеймс. Пожалуй, было бы лучше, будь оно так: Джим никогда особо не помогал маме с хозяйством, максимум — мыл посуду и подметал пол (и то не без чудодейственного пенделя), надежд её тоже не оправдал — не добился успеха ни на каком поприще, чёрт, он даже не стал одним из тех, кто до седых мудей живёт с родителями, тратя себя на компьютерные игры, обещания завести свою семью и заверения найти работу и слезть, наконец, с их шеи.       Наверное, Джеймс всё же плохой сын. Даже нет, он вполне определённо — плохой человек, одним своим существованием отравляющий жизнь тем, кто его любит, а вскоре отравит ещё и своей смертью…       — "Королева драмы".       Гриффит подавляет странный порыв влепить самому себе сочную пощёчину за пафос и слюнтяйство — как он вообще до этого скатился? «О, совесть гнусная, как смеешь ты меня тревожить!» — купируя приступ покаяния добрым глотком морфина, заглушающим «за что я буду мстить себе? За благо, что самому себе я дам?»       — Привет, Джимми, — голос сестры заставляет Джеймса вздрогнуть от неожиданности, и он, неловко развернувшись, смотрит на Хло; немного непривычно видеть её без макияжа, слегка растрёпанную и какую-то устало-печальную. — Ты чего это в одних трусах стоишь?       …«Нет. За зло, что самому себе и им нанёс».       — В двух жарко, — язвит Гриффит, чувствуя, как царящий в душе сумбур сменяется вполне определённым и целенаправленным раздражением, и демонстративно переводит взор с виновато-растерянного лица девушки на одну из любимых яблонь. — Чё надо?       — Слушай… прости, пожалуйста, что так вышло со школой Мэдс, Джим, я не хотела… — с первых слов поняв, чем именно вызван такой неприязненный приём, Хлоя заикается и кусает губы.       — Чего ты, блядь, не хотела? — не поворачиваясь к сестре, Джеймс запускает руки в волосы и нервно жуёт фильтр сигареты; лучшая защита — нападение: старо как мир и безотказно, как пьяная («трезвая баба — эмблема печали, пьяная баба — эмблема ебли», как любил напевать Билл) Эбби, — не хотела, чтобы уёбы ваши провинциальные думали, мол, ах, у бедной девочки дядя — инвалид? Ладно, хуй с тобой, но… Боже, Хло, я же обещал ей! Мало того, что выходит так, будто я её предал, так ещё и… У меня же больше не будет шанса отвести её в первый класс, ты об этом подумала, не? Я, как дебил, ждал сидел, а оказалось, что ты, блядь, просто взяла и…       Гриффит прикрывает глаза и сжимает переносицу: нужно успокоиться, иначе он начнёт орать, а повышать голос не хотелось — крик вызовет сильный кашель, удушье и адский, болезненный гул во всём теле.       — …И в итоге получилось, что твоими стараниями я наебал малую.       — Дейви сказал, что тебе нездоровилось, — слишком невнятное оправдание кажется Джеймсу плохо отрепетированной ложью, и он, чуть ли не предугадав её ответ, с хищным оскалом выводит непоколебимый контраргумент, шипя сквозь зубы:       — Не настолько, чтобы не доехать до Мэйденуэллса, блядь, это не Барафандл-бэй — к вам пешком дойти можно! Хло, научись врать или имей мужество быть честной.       — Братик, я…       — Давай-ка без этой пиздежзни о семейных узах и родственных отношениях. Мы — просто люди, связанные случайным набором белков в ДНК, и ничего более.       Хлоя замирает и принимается нервно наматывать прядь волос на палец — привычка, всегда раздражавшая Джеймса, — и тут на него снисходит озарение:       — А-а-а… Я всё понял. Ты не хотела, чтобы все знали, что у тебя брат больной, чтобы тебя, блядь, жалели, да? Чего глаза ведёшь? На меня смотри!       — Что? Нет, Джим, вовсе нет, откуда только… — сестра бледнеет и наконец поднимает на него заплаканный взгляд, стыдливо теребя завязки на блузке, но Гриффит уже не может остановиться: обида, что самый близкий человек вот так, на раз-два вышвыривает его из жизни, не оставляя места среди тех, кто ещё, сделав одним из тех, кто уже — заполняет его мысли и чувства, ещё чуть-чуть — и Джеймс взорвётся, а такой промах — непозволительная роскошь после стольких дней выматывающего притворства.       — Или что я прямо там коней двину?       — Джим…       — Или ты не хотела, чтобы я своим видом торжество вам испортил, да?! — Гриффит всё-таки срывается на визг, когда в воображении возникает картина счастливой толпы детей и родителей, загорелых после отпуска на море, смеющихся и радующихся первому дню учёбы, и стоящий посреди них Джеймс — калека, опирающийся на унизительную трость, совершенно неподходящий к этой сиесте, и от переполняющего осознания того, что на всём белом свете нет праздника, где он был бы к месту, обиды на сестру и гнева на самого себя в ушах начинает шуметь, а перед глазами пускаются в хаотичную чечётку чёрные точки, и его качает к окну.       Проскочившая недомысль, что сигануть со второго этажа вниз башкой, раскроить себе череп и умереть, полив газон своей кровью — тоже неплохой вариант, скрещивается с крамольной мыслью: как можно быть таким дебилом, тщательно демонстрирующим, что он-то ещё покажет, где раки зимуют, и так проколоться после стольких дней изображения полноценной жизни — а не этим ли он занимался последние лет пятнадцать? — и добавившееся к этому ощущение пальцев схватившей его за локоть — только бы не прикоснулась к ранке, оставшейся после инфузионной порт-системы — и снова разразившейся слезами перепуганной насмерть Хлои выбешивает окончательно, и Джеймс, отмахнувшись от недовоспоминания — искажённое гримасой ужаса лицо пятилетней сестры, тянущей к нему руки сквозь слой норовящей сомкнуться над его головой воды, пронзённой гарпунами солнечных лучей — и её ладони, теряет и равновесие, ударяясь боком о раму, и контроль:       — Хло, ты затрахала со своей жалостью, не приходи ко мне, если ты не готова, Господи, хватит реветь, хватит говорить, хватит топить, хватит этого всего, со мной всё НОРМАЛЬНО!!!       Сестра послушно отдёргивает руку и, спрятав в лицо в ладонях, с истерическим всхлипом бросается к двери, а Гриффит, чувствуя себя распоследней мразью, рассеянно трёт ушибленные — ох и разнос Дейви устроит — рёбра, пристыженно — да, с одной стороны, нужно поговорить, но его так всё бесит, и если он действительно озвучит то, о чём так тяжело молчит, как пить дать разразится слезами сам — просит:       — Не уходи.       В повисшей тишине — а ведь это просто два слова, заплаканные и больные в своей беспомощности и растерянности два слова — слышно лишь тиканье часов, неравномерный шорох шагов и тяжёлое дыхание Гриффита, ковыляющего к девушке с распростёртыми объятиями.       — Прости, Хло… Что-то я… Ну всё, всё… Мир?       — Мир, — с готовностью и покорным желанием подыграть брату соглашается девушка, слегка изумлённо глядя, как он подходит к ней и сплетает руки за её спиной, — конечно, мир, Джим, ну что ты? Я… я просто переживаю за тебя… У меня дурное предчувствие, Джимми. Ты прости, если пугаю…       — Расслабься. Мы с Дейви возьмём телефоны, — Джеймс с некоторым усилием, но всё же возвращается к выбранной для последнего акта роли: его голос звучит успокаивающе, а губы растягиваются в беззаботной улыбке. — И я лично позвоню тебе, когда мы поедем домой. Всё будет в порядке, честное-кимберлигриффитское, — как же гадко лгать вот так, с честными глазами и прямо в лицо. Продолжать этот спектакль невыносимо, и Гриффит спешит сменить тему, отвлекая сестру от ненужных подозрений:       — Хло, а я могу тебя попросить кое о чём?       — А? Да, конечно, что такое?       «О, нимфа, ах, Офелия, грехи мои в молитве помяни».        Пожалуйста, не хорони меня раньше времени.       — Видишь во-он ту красавицу? — Джим тычет пальцем на усыпанную картинно-красными, гладкими плодами яблоньку сорта «red delicious*», которую посадил за пару лет до болезни.       — Ну?       — Примерно через неделю соберите, ладно? Не ждите, когда мы вернёмся, они, скорее всего, упадут раньше, — Гриффит чуть переносит вес на Хло, чтобы дать здоровой ноге секунду передышки, и снова облокачивается о стену, не желая ни занимать руку тростью, ни висеть на девушке.       — Да, конечно, — вздыхает сестра. — А сам что? Боишься, что снова…       …Единственное, чего я хочу боюсь, Хло — это вернуться…       — Не-а, стремянка тут ни при чём. «Я решил закончить сбор — хватило мне того, что снял я до сих пор: ещё там яблока два-три сидят на ветке, как щегол иль зяблик, но я и так много собрал, с верхних ветвей и вовсе не снимал — и так устал от сбора яблок. Немеют руки, боль в ноге от лестниц перекладин — всё, хватит, больше нету сил, и коли я был слишком жаден — что ж, не по зубам мне урожай, о коем я просил»**… И если вдруг… — Джеймс запинается, запамятовав слово, забыв, что вообще имел в виду и к чему шёл — так вот какая она, эта афазия — и мучительно перебирает в голове весь ассоциативный ряд, раздражающе распадающийся на части, как стайка испуганных птиц.       — Если вдруг что? — на лицо девушки набегает тучка, и она, выгнув шею, внимательно всматривается в растерянного брата, едва шевелящего губами в попытке вспомнить то, что он хотел сказать.       — Эм… ничего. Сбился с мысли, забей, — вздохнув, Джеймс скрещивает руки на груди сестры, кладёт подбородок на её плечо и, легонько покачиваясь, смотрит в окно.       Гриффит гладит сестру по жёстким волосам — чуть более рыжим и менее вьющимся, нежели его собственные:        — просто сделай это для меня, и если вдруг ты будешь собирать их, когда придёт полиция, не дай им рассыпаться, а потом мы забодяжим лучший сидр во всём Уэльсе.       — Слушай… Думала спросить… Ты день рожденья-то как отмечать будешь? — чуть приобняв брата, робко спрашивает Хлоя и тоже обращает взор на пожухшую от пекла траву.       — Карандашом в календаре, — фыркает Джим, притянув девушку к себе так, чтобы она положила голову ему на плечо, и целует её в лоб. — А что?       — Ну… что тебе подарить? — после эмоциональной вспышки брата Хлоя теперь сама пытается примирительно сменить тему, и Джим, стараясь не обращать внимания на настырно зудящую совесть, мягко шепчет ей на ухо, тревожа дыханием длинную рыжую прядь:       — Не надо ничего, фотки Мэдди с первого дня в школе привози и всё.       Напрягшись на одно едва уловимое мгновение, девушка послушно кивает:       — Конечно, Джим, без проблем.       6 сентября 2010. Пембрукшир, Стэкпоул.       В преддверии своего последнего дня рождения Джеймс, расскандалившись с Дейви, упрямо утверждающим, что плохо проведённая ночь повлечёт не менее плохой день, до последнего отказывается принимать лекарства, позволив себе лишь смену фентанилового пластыря, чтобы свербящая боль не давала ему спать, но и не заставляла лезть на стенку, задыхаясь от невыносимого дёрганья в бедре: от чего-то его пугает тот факт, что уснёт он в двадцать восемь и проснётся двадцатидевятилетним, словно эта ночь украдёт не пару часов его жизни, а целый год.       Гриффит сдаётся минут через десять после зари, когда на потолке проецируется 6:50 утра — странная цифра, слишком знакомая, напоминающая о чём-то важном и значимом, но он не может выловить, чём именно — и, тайком сделав пару внушительных глотков морфина, уже сам выпрашивает у Нортона и дексометазон, и диазепам: как ни крути, предстоит очень тяжёлый день — возможно, самый тяжёлый из всех, что ему отведены — и хотя бы небольшой отдых просто необходим.       Засыпает он на удивление быстро, практически осознанно, с ощущением падения и размазывания реальности, словно выполненный акварелью автопортрет, оплёванный глотнувшим керосина художником. Смешавшиеся краски расползаются причудливыми пятнами, будто прокрученный в обратном направлении видеоряд умирающей звезды, чьи слои один за другим падают на ядро, и собираются снова зелёными ошмётками сочных былинок, разлетающихся из-под трёхлопастного ножа газонокосилки на надгробия и брюки от «Spenser Hart» Майло, который осуждающе смотрит на выключившего инструмент и виновато развёдшего руки церковного садовника, так и не удосужившегося снять наушники; громкий рёв заново заведённой мотокосы, сбившей с могильной плиты маленькую вазочку с цветами, выбрасывает Джеймса из непривычно безмятежной дрёмы, пришедшей к нему вместо пугающих кошмаров: ни зловещих образов, ни холодного мерцания слишком уж настойчиво зовущих к себе звёзд, ни Иакова, ни разрушенных Чертогов, — один только умиротворяющий запах свежескошенной травы*** и рыхлой, тёплой земли…       …И настойчивое тормошение, сопровождаемое полным тревоги голосом Нортона, испуганным реверсом повторяющего имя Гриффита. Когда перекаты с боку на бок болезненно сбрасывают-таки сонливую слабость, Джеймс с трудом открывает глаза и тут же смыкает веки обратно, прячась то ли от яркого света, то ли от бледного, как утопленник, облегчённо выдохнувшего Дейви.       Приятная ломота после массажа и действительно хорошего сна, в кои-то веки принёсшего хоть какое-то подобие отдыха, заставляет Гриффита по-детски сладко потянуться, что он и делает и, вздохнув, легонько проводит — движение отзывается всплакнувшей в ноге болью, к которой он так и не смог привыкнуть, хотя она одинаково, раз за разом пронзала его насквозь, не приедаясь и чувствуясь просто по инерции, смешиваясь с сонливостью  — рукой по плакату с пейзажем восхода на Барафандл-бэй, приклеенному к низу звёздной карты, словно пальцами прослеживая путь — последний путь к себе, к морю, к Проксиме, к самой вселенной.       Успокаивающий вид бухты — кажется, он даже слышит лёгкое аханье волн, за которыми можно распознать что-то ещё, но небольшая спутанность сознания не даёт разобрать, что именно  — сподвигает Джейми выудить из прикроватной тумбочки фотоаппарат и скрасить ожидание вышедшего за завтраком Нортона пролистыванием хаотично скинутых на одну карту памяти изображений, и сердце пребольно сжимается в какой-то хныкающий, беззащитный комок, когда среди снимков с Томом, семьёй и прочей повседневностью он натыкается на кадры залива, датированные маем две тысячи четвёртого года: глаз, не зацепляясь, проскальзывает по Биллу, Майло и Дейви, приехавшими со своими девушками (кое-кто с заячей губой — с двумя) — их-то в основном и снимали, благо что Джим был единственным, у кого не было спутницы, следовательно, и должность фотокорреспондента возложили на него — и замирает, увидев самого себя в синей рубашке и дебильных солнцезащитных очках, растрёпанного, молодого, со всех ног несущегося по кромке воды за мячом, брошенным одной из девушек — кажется, это была Кэти, да, точно она — так и не дала, зараза  — ловко устанавливающего палатку, жизнерадостно хохочущего и здорового… Чёрт, он даже успел забыть, что когда-то не был болен.       Услышав характерный щелчок замка, Джеймс наскоро вытирает слёзы и, отсалютовав принёсшему обед и свежевыглаженный костюм Дейви, проворачивает откидной столик, чтобы друг поставил на него поднос и спокойно повесил тёмно-шоколадный как волосы Холмса костюм-тройку на дверцу шкафа.       — Боже, опять пюре? — закатив глаза, стонет Гриффит после того, как друг отводит его в ванную, где помогает принять душ и умыться, и провожает обратно, бережно усаживая на кровать.       — В желудке любая еда — пюре, — дружелюбно улыбается Дейви и, спохватившись, поспешно ретируется, — ща вернусь, черевички твои забыл.       Когда он покидает комнату, Джеймс, вяло впихивает в себя две-три ложки и, размазав остальное по тарелке, снова берёт гаджет, чтобы ещё раз посмотреть на тогдашнего себя, оставшегося где-то там, в ушедшем безвозвратно прошлом, и передаёт камеру Дейви, вернувшемуся с парой начищенных до блеска туфель.       — Глянь, чё нашёл.       С тоской взглянув на аптечку, Нортон послушно берёт устройство и с кротким, печальным вздохом — чуть опущенные веки, дрогнувшие уголки искорёженных операцией губ — необязательно смотреть, чтобы увидеть, Шерлок — бегло просматривает снимки, не произнося ни слова, и Джеймс переводит разговор в другое русло:       — Ты чё так долго?       — Да маман твоя заставила меня продемонстрировать на одной из кукол Хло, как делать искусственное дыхание. Всё переживает, что ты утонешь, — не поднимая глаз, бубнит Нортон и снимает с Джейми домашние штаны.       — Ну, — чуть приподнимая бёдра, чтобы упростить привычный квест по переодеванию, усмехается Гриффит, — по крайней мере, хоть кому-то из нас перепало.       — Не без этого, — натянув стерильные перчатки и маску, Нортон снимает бинты и пропитанные мазью стерильные салфетки, прилипшие к ране, и ни один мускул его лица не дёргается, когда скрываемое плёнкой изъязвление бьёт в нос тяжёлым запахом гнили, — на полшишечки да привстал.       Джеймс снова отворачивается к плакату на покатом потолке, чтобы не нюхать идущий от ноги смрад — чёрт, а ведь Дейви всё-таки прав: соблюдать гигиену в путешествии будет нелегко, и если Гриффиту, по-хорошему, по барабану на маячащий септический шок — возвращаться-то он не намерен, и проблемы у него только три: добраться, уговорить друзей и потерпеть унизительное положение немощного…       …Тут был человек, находившийся в болезни. Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров? Больной отвечал Ему: так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода…       …то для Нортона, со всей его пусть и докучливой, но искренней заботой это будет тем ещё стрессом.       — А ты что, умеешь его делать, что ли? Дыхание-то.       — Вроде как да, — бормочет Нортон, протягивая Джеймсу его любимую голубую рубашку.       — Уж лучше бы плавать научился, — фыркает Джим и, пока Дейви помогает ему с носками, застёгивает жилет, вдевает руки в ботинки и выбивает по поверхности столешницы ритмичную джигу, переходящую в военный стэп.       — Не знай я тебя, шерпа Дейви, то подумал бы, что ты их сам чистил.       Сев на не заправленную кровать рядом с другом, Нортон сгоняет протестующе мявкнувшего кота с брошенного на одеяло пиджака и, пройдясь по ткани скотчем, чтобы убрать шерсть, раскладывает таблетки по ячейкам — быстро и чётко, как колдующий с картами и фишками крупье — пока отказавшийся от помощи демонстрацией среднего пальца Джеймс обувается самостоятельно.       С одной туфлёй он справляется сам, но как только дело доходит до необходимости согнуть недужную ногу и подтянуть колено к груди, он не может сдержаться и шипит, когда боль словно уксусом разъедает то, что осталось от мышц и кожи.       — Давай я, — не дождавшись ответа, Дейви перехватывает инициативу — ох уж это его навязчивое радение — и, взяв друга за лодыжку, бережно просовывает его ступню в ботинок, в то время как Джеймс, чувствуя себя зажатым между Сциллой гордости и Харибдой слабости, с облегчённым выдохом откидывается назад, чуть не сбив со столешницы за спиной песочные часы и модель ракеты.        — Дальше сам уж, спасибо, — с милой улыбкой Гриффит вскидывает ладонь, намекая Дейви, что ему нужно подняться, и подходит к шкафу, чтобы привести голову в порядок, — иди переодевайся, не будешь же ты в этой алкоголичке деду глазки строить?       — Боже упаси!       Аккуратно, чтобы не задеть небольшую язвочку, оставшуюся после лучевой терапии, направленной на уменьшение метастаз в мозге, Джеймс усмиряет непослушные кольца волос, после чего крутится перед зеркалом, оценивая результат своих стараний и попутно стараясь рассмотреть свою голову со всех ракурсов: нет, лёгкая проплешина всё-таки заметна, так что придётся надеть шляпу — не только на праздник, но и во время всего путешествия — не забыть бы подшить что-нибудь на подкладку, а то шов внутренней стороны головного убора неприятно трёт поражённую кожу.       Он вздрагивает, когда Том, невесть каким образом пробравшийся к гардеробу, начинает вертеться вокруг него, с утробным мурчанием подставляя голову под щетину расчёски и оставляя серую шерсть на тёмных брюках, и Джейми почему-то вспоминает, почему именно так назвал питомца: причиной тому было суеверие, что если больное — а кот, точнее, полудохлый тонущий котёнок, вызволенный из дождевой канализации, был весь в гною и паразитах, с инфицированным глазом, пупочной грыжей и сломанной лапкой — животное назвать человеческим именем, то оно выздоровеет куда быстрее.       Матернувшись, Гриффит сгибается пополам, налегает на рукоять трости собственным солнечным сплетением, очищая одежду от ворса, и уже собирается выйти в коридор, когда слышит всхлипы и голоса из-за двери:       — И куда только дели столик для напитков… Господи, дорогая, ты лицо-то своё видела? — недовольно шикает мать, громыхая чем-то железно-керамическим и переходя на громкий шёпот, — ты чего такая зарёванная? Что, если Джеймс тебя увидит?       — Фото не привезла…       — А кто тебя просил с собой тащить не… Так, марш в ванную приводить себя в порядок! — голос матери раздаётся уже издалека: видимо, она уже начала спускаться с лестницы, — и накрасься заново, а то вся тушь потекла! Они звонили, уже подъезжают…       В смятении Гриффит облокачивается о комод, вертя в затрясшихся руках изогнутую рукоять трости; кажется, он всё-таки погорячился несколько недель назад, решив, что возвращение может быть печальней расставания, хотя… Боже, как же они, когда его тело вернут в Стэкпоул?       — Эй, Джим, ты чего тут? Пойдём, там Билл приехал с…— увидев побледневшего друга, Дейви меняется в лице, но воздерживается от комментариев, зная по опыту, что любое замечание в долю секунды испортит его настроение, и лишь молча спускается с лестницы, демонстрируя боевую готовность поймать Гриффита, если тому вздумается споткнуться.       Здесь, на веранде, жизнь идёт полным ходом, невольно напоминая пробудившийся ото сна улей, где под командованием пчеломатки миссис Гриффит несчётное количество спрятавшихся от палящего солнца друзей семьи и родственников в беспрестанном жужжащем движении роится вокруг своих мест и бряцает столовыми приборами, тарелками и бокалами, поднимаемыми «за здоровье» — какая насмешка — именинника, сидящего во главе стола рядом с накрытым ажурным покрывалом верстаком с подарками, там, где по сетке в порядке, напоминающем спектральную классификацию звёзд от горячих к холодным, вьётся буйствующий белыми, жёлтыми, оранжевыми и красными цветами клематис с вплетёнными и танцующими на ветру голубыми шариками с надписью на камрайге «это мальчик!».       — Дядюшка Джеймс? — Клеменс выныривает из ниоткуда и чуть ли не садится ему на колени, сверкая праздничным голографическим колпаком.— А ты же привезёшь мне ракушку?       — И мне, и мне! — вторит сестре Мэдди, возникнув с другой стороны и тоже едва не заползая на дядю.       — Конечно, зайки, я привезу — спасибо, ма — вам самые-самые красивые ракушки…— на голубом глазу обещает Джеймс, мягко отстранив крестницу и, отпивая из стакана с «ранней осенью****», нервно дёргается, когда дядя Руди взрывает хлопушку за его спиной, покрывая поля шляпы и плечи серпантином.       Мусоля пластиковую соломинку, Гриффит украдкой изучает собравшихся на праздник людей, подмечая каждое движение — вот отец разливает по рюмкам настойку, вот тётушка Джейн уговаривает дочь надеть колпак — сегодня все несовершеннолетние гости почему-то в обязательном порядке должны таскать на себе эти дурацкие конусы — а Хлоя в любимом синем платьице с цветами и слегка небрежным, не свойственным для такой перфекционистки макияжем в светло-голубых тонах, даже не скрывшим синяки под глазами, раздвигает тарелки, освобождая место для новых блюд; взгляды брата и сестры натыкаются друг на друга, и перед тем, как стыдливо опустить веки, она пристально смотрит на него, и с её лёгким, едва заметным кивком с лиц обоих спадает фальшивая улыбка, которую Джеймсу тут же приходится нацепить обратно, когда проходящий мимо дядя Грег хлопает его по плечу и здоровается за руку до омерзения слабым пожатием.       Снова присосавшись к коктейлю и проигнорировав тревожный взгляд садящегося рядом с его местом Дейви, натянувшего торжественно-белую рубашку, Джим встаёт и, чувствуя любопытный зрачок камеры облачённого в несуразную футболку, больше подходящую для дружеской попойки, нежели для более-менее официального праздника Билла на своей спине, выходит из-за стола; оставив позади весёлый перезвон столовых приборов, он замирает на крыльце, подставляя лицо под ласковые лучи, выпрямляясь и облегчённо выдыхая от того, что хотя бы сейчас не видит жалостливых рож гостей. Ему хватает пятнадцати — Шерлок, между нами двадцать девять — шагов, чтобы оказаться возле добротно сколоченного дедушкой садового гарнитура из красного дуба со столешницей, вперемешку заставленной чьими-то объедками и подносами с чистой посудой, которые он чудом не задевает, садясь на стул, — и уже издалека взирает на постепенно набирающую обороты вечеринку, отвлекаясь от боли: мистер Гриффит снова стоит на страже раздачи напитков, как профессиональный бармен, МакКензи что-то оживлённо втирает откровенно скучающему Майку, одновременно накладывая себе в тарелку горы еды, а мать с Хло ведут тихую, но довольно жёсткую борьбу за территорию для салатниц.       — Ну так вот, — доносится до него голос Нортона, обратившегося к Чарли, — ну ты как юрист мне скажи, имеет ли нотариус право тыкать меня лицом в договор об общем имуществе, если я пару раз подряд расписался не в том месте?       — Я бы вообще по лицу размазал и сожрать заставил, — фыркает кузен, — нет, Дэвид, вот Вы умный человек вроде, как Вы умудрились так слепошаро…       Фраза мужчины тонет в заразительном хохоте, к которому Джеймс невольно присоединяется, представив себе эту картину, пока громкое «хэхэй!» Майлза — сердце радостно встрепенулось: Господи, неужели он всё-таки приехал? — не вырывает его из воображаемой сцены.       Появившись на террасе, как всегда одетый с иголочки Клэвелл — олицетворение всего, о чём мечтал Гриффит: деньги, успех у женщин, дописанная книга, красивая морда, в конце концов, — считай, всё, к чему он так стремился и, пожалуй мог бы иметь, если бы не болезнь — весело и радушно приветствует всех и вся, будто это он, а не Джеймс — виновник торжества, и с непринуждённой лёгкостью, как и Холмс, становится центром внимания, вокруг которого всё должно вращаться даже на последнем празднике некогда лучшего друга.       Расточая само очарование, Майлз уделяет внимание всем и каждому: крепко стискивает Билла с дружелюбным возгласом «даров, красавчик» и Дейви в объятиях, жмёт руки мужской части гостей, лобызает их же — женской, а когда Клем и Мэдди буквально бросаются ему на шею, вызвав у Хло опасливо-смущённый смех, Майло просто целует всех троих в щёку, правда, девушку — чуть дольше, чем позволяют приличия, после чего по-отечески ласково подбрасывает Мэддисон в воздух.       Стоит Клэвеллу выпрямиться, как он, наконец, замечает Гриффита, и лицо его каменеет столь быстро, что Джеймсу становится не по себе: так на него ещё никто не смотрел — вроде бы ничего такого особенно не меняется, знакомые черты не перекашивает, не обезображивает в гримасе, но вот только что они были живыми, а тут раз — и становятся мертвенно-застывшими, счастливое выражение исчезает, словно его и не было совсем, между бровями залегает беспокойная складка, а широко распахнувшиеся глаза выдают в нём абсолютную неготовность к теперешнему внешнему виду друга детства и юности. Фальшиво — артист, блядь — улыбнувшись тёте Джейн, Майло нехотя, будто для проформы — уж коли для всех —жил-был на свете воин Майлз Тщеславный — гостей он нашёл доброе словечко, то и имениннику положено что-то сказать, не потому, что хочется, а потому, что так надо — подходит к Гриффиту и прячет руки в карманы, увидев, как тот протягивает ему ладонь для приветствия.       — Майлз, — кивком пригласив Клэвелла сесть напротив, Джим, чтобы хоть куда-то деть взметнувшуюся кисть и не выглядеть глупо, наполняет для него фужер.       — Ты чего тут один сидишь?       — Не один, а с рабдомиосаркомой. Восхитительный компаньон, хотя рекомендовать, пожалуй, не буду, — Гриффит с усмешкой протягивает блондину стакан, но тот будто не нарочно опускает взгляд, чтобы отряхнуть штаны от пыльцы.       — Ты, ты, ты… Бо-оже! — наконец восклицает Майло и, на миг обернувшись назад, плюхается на стул, гоняя между пальцами зажигалку, — выглядишь, как говно, дружище. Вот прям двойник говна.       — А ты шикарен, как всегда.       — Есть такое, — самодовольно, но незлобиво соглашается Майлз и умолкает, будто не зная, как поддерживать нормальную беседу, а может, и не желая этого.       — Поздравь меня с днём рожденья, что ли, — пожав плечами, Джеймс нарушает неловкую тишину и, заметив МакКензи, Хлою с запечатанными бутылками и Нортона в сопровождении так и не похудевшей Мелиссы, облегчённо вздыхает — он совсем отвык от прямого общения с Майло, и чувствует себя крайне неуютно, находясь с ним тет-а-тет.       — Блядь, а он сегодня, разве?       — Так-так-так, это кто у нас в такой пидорской рубашечке в залив поедет?       — Слышь, хуйло модненькое, даже не начинай, тоже мне, «модный приговор» деревенского разлива! — шутливо злится Майло и хватает пустой поднос, прячась за ним от объектива камеры шотландца и кивая головой в сторону Джеймса, — этот пидор вон вообще выглядит, как басист из группы восьмидесятых годов, его в уши долби.       — Хлоюшка-красавица, сделай одолжение, — не дождавшись согласия растерявшейся девушки, Билл суёт устройство ей в руки и вклинивается между мучительно застонавшим Клэвеллом и Гриффитом, — в кои-то веки вся банда в полном сборе, запечатлей-ка! Так, Майло, лапы прочь от моих яиц!       — Ты сам мне свои перепелиные суёшь!       Пока Хлоя делает пару шагов назад, чтобы сделать фото, Джеймс судорожно думает, куда деть трость, которой определённо не место на снимке но, не найдя альтернативы — не бросать же на землю, ведь все сразу ринутся её поднимать, а подобное унижение совершенно не совместимо с торжеством — просто зажимает палку между ног, когда заметивший его замешательство Клэвелл нетерпеливо ворчит:       — Господи, давайте быстрее, я этого не вынесу.       — Да погоди ты! — сестра чуть хмурится, вертя в руках камеру в поисках нужной кнопки и бросая тревожный взгляд на ребят, — Билл, куда жать-то?       — Хай ту серебряную кнопочку сверху, красотка, — приходит на помощь обнявший друзей Билл, — ну что, вы готовы, дети?       — Да, капитан! — стараясь не расплескать содержимое своего стакана, Дейви приседает рядом с Джимом, чтобы попасть в кадр и чуть-чуть заслонить трость.       — Ну якорь мне в задницу! — Клэвелл драматично простирает ладони в небо и снова возвращает их на прежнее место — на своё колено и на талию Билла, шепнувшего что-то вроде «ща сделаем, сладенький, ты потерпи немножечко, хошь — якорь, хошь — огнетушитель».— Хватит меня тискать уже, Чуи!       — Ой, да не пизди, все знают, что ты без ума от его умелых рук, — фыркает Гриффит, и с трудом не выдаёт огорчение, почуствовав, что Майло отодвигает пятерню, когда их пальцы соприкасаются на могучей спине МакКензи.       — Милота-а-а, — пару раз щёлкнув затвор, Хлоя возвращает камеру Биллу и подходит к столику, то и дело поправляя лезущую в глаза непослушную прядь.       — Ну слава тебе, Господи! — радостно верещит шотландец и, бросив гаджет на стол, даёт смачный подзатыльник Клэвеллу, — так, го бухать, мы опаздываем: самое время наебениться в дрова и опозориться — лёгкое опьянение — хорошо, мочиться в шкаф — плохо, Молли — на всю честну компанию!       — Почему, почему, чтобы пожрать тортик с чаем надо предварительно бухать! Чему вы детей учите! А что же девочки? — воздевает очи горе Майло, драматично прикрыв лицо рукой.       — Отлично выглядишь, Майлз. В чём секрет? — меняет тему сестра, хлопоча над закусками и напитками.       — В Виктории, блядь. Завали-ка, курочка, да насыпь мне сухого, — Джеймс дёргает бровью, стараясь не выдать обиду — его-то бокал Майлз просто виртуозно оставил без внимания.       — С чего это я курочка? — возмущается девушка с неуловимо-нежной улыбкой — вот ведь странная, раньше она бы за такие слова любому глаза выцарапала — и послушно наполняет бокал.       — Все яйца мне отсидела потому что.       Своевременно встрепенувшись, Билл с размаху ставит пустой стакан на столешницу и с воплем «никому не двигаться, это одарение!» бежит за скособоченный сарай.       — Это куда он ливанул? — Джеймс прищуривается в надежде на адекватность подарка Чуи, от которого можно ожидать всего, что угодно, не даром же он лет пять-шесть тому назад ввалился — пьяный в дупель, конечно — в съёмную квартиру Гриффита неподалёку от Тенби с рулоном туалетной бумаги и торжественным изречением, мол, пусть это будет ещё одной светлой полосой в твоей жизни, с ёбилеем, братан, не будь зашкварным еболдышем, мой руки с мылом и люби маму.       — Так, ребята, Билл в полнейшем экстазе от своего подарка, так что будьте умничками, все трое, — обернувшись — а не слышит ли её Чуи — говорит девушка и чуть касается плеча Джеймса, словно заранее успокаивая брата.       — После вязаного гульфика тётушки Джейн я буду безмерно рад, если он подарит мне колонию мандаво… Ох, ёб ж твою мать! — вот уж чего Гриффит точно не ожидал, так того, что шотландец подарит ему…       — Это — дерево, — пыша гордостью, торжественно заявляет МакКензи, придерживая за гибкий и стройный ствол радующую глаз ярко-зелёной кроной двухлетнюю лиственницу с бережно укутанными в грунт корнями.       — Да ладно? — Майлз иронически поднимает бровь, скрещивая руки на груди.       — Заткнись, — шикает Билл.— Ну, знакомьтесь! Окорок — это Алиса, Алиса — это Окорок, прошу любить и жаловать. Я вырастил его сам. Из СЕМЕЧКА!       Растерянно оглядев ребят, оторопевший от неожиданности Джеймс, понимая, что все ждут хоть какую-то реакцию именно от него, под кашель поперхнувшихся от смеха друзей восклицает:       — Ебаться в пассатижи!       — Мы возьмём её в залив, — безапелляционно, с горящими азартом глазами провозглашает шотландец.— И я посажу её неподалёку от Б-бэй, и она будет расти там лет сто для тебя.       — Слушай… Это что-то с чем-то. Спасибо, Билл. Спасибо, — счастливо и искренне улыбается Джеймс.— Просто охуительно. Никогда бы…       — О Боже, Дейви, ну хоть ты скажи, — стонет Майло, откидываясь на спинку стула.       — Эм…— недовольно зыркнув на Клэвелла, Нортон обходит саженец кругом — видимо, прикидывая, влезет ли он вообще в машину.— Как мы, блин, его попрём, ты подумал хоть? Но идейка миленькая. Реально миленькая.       — Миленькая?       — Классная. Но мне кажется, что мы и с остальным барахлом порядочно заебёмся, чтобы ещё и дерево с собой тащить, — продолжает Дейви, оставив без внимания саркастическую ремарку Майло.       — Классная? — снова встревает Клэвелл, но замолкает, когда Хлоя рассерженно одёргивает его за рукав.       — Иди нахер, я сам его потащу. И никаких сложностей.       …И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время своё, и лист которого не вянет; и во всём, что он ни делает — успеет.       — Я всё же думаю, что вы не до конца понимаете всю сложность вашей затеи, ребята.       — Да ладно тебе, Хло! Окорок, ёбушки-воробушки, мы ж едем в самое лучшее место на земле! И ты увидишь, как я его посажу для тебя в твоём раю… И никто и ничто, мать вашу, меня не остановит, хоть в сракотан долбите вдвое сложенным!       Неловкая тишина, вызванная точной и засим болезненной фразой Билла опускается на маленькую компанию, от чего каждому становится несколько неуютно — и Дейви, чуть ли не залпом осушив свой стакан, вытаскивает из кармана брюк маленький свёрток, бросив ещё один взгляд на лиственницу:       — По крайней мере, у меня маленький.       — Я слыхал, что многие тёлки от этого текут, но пока ни одной не встретил.       — Могу только посочувствовать тебе, Майло, — довольно холодно отвечает Нортон.       — В любом случае — ненужное признание, дружище, хотя… в древние времена считали, что чем меньше член, тем умнее мужчина, — воюя с обёрткой, улыбается Джеймс.— И если кое у кого там хобот слоновий, это значит лишь, что…       — Нет, ну если у тебя есть одна плоская пластиковая штучка длиной в три дюйма, то на другую штучку можно и подзабить, — перебивает Майлз.— Так или иначе, у меня и того и другого — выше крыши.       — Майло, ты что-то слишком уж разошёлся, — язвительно фыркает Меллс, скрестив руки на груди и буравя блондина тяжёлым взглядом, — лишь бы баблом, еблом да едлом повыпендриваться, ну как пятилетний!       — Окей, а что тогда в мужчине главное, по-твоему?       — Адекватный юмор.       — Тогда дай-ка сюда свой «Космополитен», и Боже упаси, если я не увижу на обложке Роуэна Аткинсона.       — Ну ты прям святой и весь из себя такой безупречный, — закатив глаза, Мелисса отпивает немного вина и присаживается рядом с компанией.— Воду в вино преврати ещё.       — Ну… один недуг-таки есть, — подняв бровь, парирует Клэвелл, — на баб аллергия, знаешь ли. Член опухает так, что…       — Да-да-да, все мы знаем, что самое важное в сексе — это напиздеть про него другим, Майло, так что залепи, пожалуйста, будь любезен, — победив-таки сто слоёв скотча и бумаги, Джим разворачивает подарок, — Господи Боже мой, Дейви… Я не могу его принять. Я же сам подарил его тебе, когда нам было…       — По десять лет. Я не забуду ту зиму, дружище, — спокойно приняв монетку от Гриффита, отвечает Нортон, в то время как Хло, красиво вытянув шею, отворачивается, чтобы вытереть со щеки тонкую мокрую дорожку, пробежавшую от глаза до подбородка.       — Твоя очередь, — ухмыляется Билл, глядя на Майлза и, взглянув на Джеймса, фыркает, — надеюсь, ты всё-таки больше по тёлкам, нежели этот очконавт, удачливый ты ублюдок.       — Слышь ты, Билли Вонка, ебать я хотел твою шоколадную фабрику, не очконавт я, — морщится Майло и протягивает Гриффиту плотный конверт, проигнорировав реплику Нортона «да-да, конечно не он, тебе просто хуй в жопу подкинули», — ну, сходи с ума, Джим.       Развернув бумагу, Джеймс обнаруживает годовую подписку на «Playboy» и…       — Чек в десять лямов на предъявление в двенадцатом году, — хохочет он, правда, никому бы и в голову не пришло, что за смехом скрывается даже не то чтобы обида, а горькое осознание бесполезности подарка и, пожалуй, небольшой издёвки со стороны друга: разумеется, это шутка, вот только ни разу не смешная, — ну, теперь точно можно свалить к едреням на море и достучаться до небес, чтоб потом попроситься обратно подальше от райской скукотищи, на вряд ли там можно будет потискать Оливию Пейдж.        — Ну, это меньшее, на что я способен, — пожимает плечами Майлз — то ли равнодушно, то ли с толикой грусти, а может и вовсе с сарказмом — сложно сказать.       — Ну-ну, — хмыкает Нортон, подливая в стакан сидр.       — Вы чего тут фигнёй страдаете? — спрашивает неожиданно подошедший отец.— Майлз, ты б хоть рассказал мне о твоей новой-то.       — Что? Я вообще-то ни с кем не…— смущается Клэвелл.       — Да я про машину!       — У тебя новая машина?       Майлз красноречиво мотает головой в сторону парковки, где его новенький «Лэнд Ровер» четвёртого поколения сверкает на солнце идеально гладким чёрным покрытием.       — Ебать, во ты насосал!       — Завидуй молча. Одно дело пиздеть, что ты работаешь, Дейви, — поджимает губы Клэвелл, — а другое — показать, что заработал.       — Тебе геморрой так предъявить или сфоткать?       — Не машина — а зверь, — с восхищением глядя на внедорожник, произносит отец, привычно вежливо пропуская мимо ушей сквернословие парней.       — О да! Можете попробовать её в деле, пока нас не будет, мистер Гриффит.       — Спасибо, непременно! Хотя… чёрта с два… Миссис Г. увлеклась экологией в последнее время… протестует даже против газонокосилок.       — А вы попробуйте гибрид, как у меня, — все оборачиваются и смотрят на Билла, поражённые тем, что он в кои-то веки говорит что-то несмешное и полезное.       — Полухерня-полуговно, что ли?       — Майлз, иди на хуй. Пойдём-ка заценим новый карт, ебучий ты…       Бодрая трель входящего вызова спасает Майлза от мнения шотландца и он, сделав виновато-напыщенную мину, бормочет что-то о важности звонка и шустро уходит в сторону парковки, где начинает наматывать круги около лодки, пиная ветки; заметив, как Джим, отмахнувшись от Дейви, пытается встать сам, Клэвелл резко отворачивается, пряча глаза и прикрывая трубку рукой.       — Мне всё же кажется, что его нужно доработать, — бубнит отец, потихоньку топая в сторону гаража, — вдруг там чего не до конца приварено. Я вообще не совсем уверен, что это разум…       — Да ладно вам, мистер Г! Кто, если не вы?       — И когда, если не потом, — фыркает Джеймс, и все трое замирают, когда дверь открывается и их взору предстаёт полностью переделанная открытая коляска.       — Это ж… Это ж блядский нахуй… Гениально! Это ШЕДЕВР! — вопит Билл, когда к нему возвращается дар речи.— Мистер Г, теперь возможно ВСЁ!       Стук резинового наконечника трости гулким эхом отдаётся по бетонному помещению, сплошь заставленному инструментами и запчастями, когда убедившийся в том, что находится вне поля зрения Майлза Джим, устало навалившись на Нортона, тащится — точнее, позволяет тащить себя — к ярко-жёлтому карту, радующему глаз тремя хромированными колёсами и прилаженной к задней части корпуса рамой с надписью «Аполлон 18», предназначенной для того, чтобы его было удобно катить вдвоём.       — Так, малой, давай-ка садись, сейчас расскажу вам всё, — зардевшись, отец отодвигает руль и усаживает сына в модернизированное кресло, попутно объясняя нововведения, — вот смотри: подлокотники неподвижны, а передняя часть рамы свободно вращается в обе стороны — тебе так легче будет залезать и выходить, да и ушатать ей можно, если что. Сиденье я приподнял — как раз вместится багаж, а вот сюда ты можешь положить ногу, — мистер Гриффит с предельной аккуратностью приподнимает конечность откинувшегося назад Джима и, чуть дыша, устраивает её на небольшую подставку, зафиксированную в основании руля, — а вот тут — тормоз, настоящий.       — Прямо как ты, Джим! — Фыркает шотландец, крутя в руках мяч и неосознанно делая французский жим, поигрывая мускулами.       — Па, это просто шикарно, просто шикарно, — рассмеявшись, Джеймс чуть выпрямляется — спинка сиденья несколько твердовата, а очередной очаг превращает его позвоночник в место вселенской катастрофы похлеще ударного кратера в Индии — и пожимает отцу руку, не в силах согнуться полностью, чтобы обнять его.       — Так, звонок! Совсем забыл про звонок! — бросив короткий взгляд куда-то за плечо сына, мистер Гриффит поспешно ретируется в глубины гаража, где начинает чем-то греметь; в какой-то момент Гриффиту кажется, что папа шумит нарочно, чтобы не нарушать приватность друзей.       — Слабо сказано, Окорок. Это опиздохуительно, — мечтательно вздыхает Билл и вместе с Дейви подходит к карту проверить, насколько удобно им будет толкать коляску вдвоём; за их топотом едва угадываются чьи-то шаги, и Нортон словно невзначай говорит вполголоса:       — Джим держится молодцом последние недели три. Даже ест. И температу...       — Да уж, поездочка будет что на… О, Майлз, здорово! Зыка, видел ли ты в своей жизни хоть что-то охерительней?       — Честно? — взяв клюшку для гольфа, Клэвелл пристраивается к старому мячу Клем, и раздражённо хмыкает, услышав сигнал на наручных часах Дейви.— Ниагарский водопад и мамки твоей пизда. Даже не знаю, что мокрее.       — Джим, время закинуться, — Нортон отключает будильник и, отодвинув подвижную раму, уже протягивает руки, чтобы подхватить друга и помочь ему встать, но правильно истолковывает испепеляющий взгляд, говорящий «только не при Майло» и просто страхует выкарабкивающегося Гриффита.       — Время завалить ебало, — усмехается Джеймс и ковыляет за ним, на миг остановившись у входа и, махнув Нортону рукой — мол, иди, я догоню — поворачивается к Майлзу.— Слух… Спасибо, что приехал.       — Пидор, — не глядя на друга, Клэвелл бьёт по мячику, отправляя его в мусорное ведро.— Сам-то как? Нормально?       — А то ты не знаешь. Нашёл, что спросить, блин. Хуёво, конечно! Ну, если беречь твои чувства…       — Всё равно пидор.       Рассмеявшись и сконфузившись одновременно, Гриффит хромает на улицу — небо постепенно затягивают тяжёло-серые облака — где Нортон, подхватив его под локоть, отводит в дом; Джеймс порядком утомился за долгий день и, по сути, было бы неплохо чуть передохнуть, и Дейви — умник наблюдательный — улавливает его состояние:       — Может, приляжешь ненадолго?       — Не. Сам ж знаешь, до меня хрен добудишься потом, если я сейчас засну, — рассеянно проведя рукой по лицу, Гриффит закатывает рукав рубашки, прикидывая, а не осталось ли у него экстази от прежней, дораковой жизни — хотя, даже если что-то и сохранилось, что маловероятно, чёрта с два он сможет закинуться тайком от Нортона — уж у кого-у кого, а на наркотики у этого лицемера — для Джима не было секретом, что друг иногда балуется спидами в последнее время — нюх был тот ещё, комиссар Рекс от зависти слюной подавится, — давай без обезболок, только прокарбазин. Спать хочу — пиздец, лучше до ночи потерплю.       — А я говорил: спи, гадина, ночью, а не хернёй страдай, — поджав губы, Нортон отпиливает головку ампулы и набирает лекарство в шприц-двойку, — а ты не слушал.       — А ты говорил, — устало соглашается Джеймс, припоминая, что в холодильнике завалялась пара банок с энергетиком — в его состоянии, это, конечно, что слону дробина, но всяко лучше, чем вообще ничего: хоть какой-то шанс продержаться до вечера и не сдохнуть от усталости на глазах гостей, уткнувшись мордой в тарелку — лосось тебе пухом.       На улице уже довольно темно — самое время заканчивать праздник, запускать фонарики и резать торт — Господи, какая дебильная традиция — но неожиданное «Джим, речь!» выбивает его из колеи — кому вообще пришло в голову дать ему слово, это же просто — (нет, Джейми, ни разу не просто) — день рождения, а не посвящение в рыцари или свадьба или похороны:       — Да какой там, вы что?       — Речь, Джимми-бой, речь!       Неуклюже поднявшись, Джим неловко оглядывает гостей — а ведь вскоре они вновь соберутся, закопают его, спрятав поглубже в землю, а потом пожрут, напьются и публично пострадают — теребя в руках «Red Bull» и собираясь с мыслями: о да, на самом деле, он бы много чего и кому сейчас сказал бы — так хочется честно признаться во всём и проститься, аж свербит — но тогда поездка в залив точно накроется медным тазом.       — Эм… Я не очень силён в этом как бы, но…       — Да ладно тебе отнекиваться, зря учился, что ли? — скрестив руки, гогочет дядя Грег под одобрительные хлопки празднующих.       — Ну… Эм, видите ли, я… Дело в том, что… Эм… В общем, дело в том, что… Да ну нахуй, давайте я к следующему разу речь подготовлю? Юбилей, как-никак, — мямлит Гриффит, ругая себя: молодец, офигенный спич, хоть картошку на ноутбуке дипломе режь, филолог хренов.       — Либо речь, либо клюедо «болталка»*****!       Закусив губу, Гриффит мучительно подбирает слова, но на ум приходит лишь хаотичная свистопляска: «я подниму бокал морфина за ваше здоровье, когда буду отправлять подаренное вами говно в приют» — ах да, он же так хотел организовать фонд для больных онкологией детей — и что-то смутное о том, что люди, по сути своей, счастливые, раз могут существовать ради мелочей, заставляющих чувствовать себя живыми: бега под дождём, смеха до боли в животе, печенья с чаем, хороших книг, — и в то же время совершенно никчёмные ввиду их непонимания эфемерности времени и глядящих на своё здоровье с уважением, но издалека, неспособности увидеть удивительное в обычном — и расслабляется, когда мать, нарушив неловкую тишину, приносит утыканный — снова этими сраными голубыми — свечами торт, на этот раз — с клюквой и смородиной, а не как обычно.       Под нестройный хор запевших набившую оскомину песню гостей, Гриффит проводит ладонью над живительным теплом огоньков, пляшущими в такт заколыхавшейся на ветру скатерти, вспоминая жар костра во время их последней поездки и ощущение натиска враждебного неба — а ведь уже тогда в нём зародилось дурное предчувствие, только он был слишком невнимателен, глуп и наивен — и, коротко взглянув вверх — погода стремительно портится — он загадывает то, о чём просил у неба несколько недель назад — слова те же, вот только в этот раз в них нет никакой неопределённости — и задувает трепещущее на ветру пламя.       Уныло ковыряя десерт — впервые за всё время, сколько Джеймс помнит, приготовленный не из коржей и жирного крема — и чувствуя вину за то, что Мэллс и мать так старались с готовкой, а его воротит от одного вида, но всё же он заставляет себя съесть пару ложек,  и чуть не давится от смеха, когда над столом раздаётся душераздирающий вопль Чарли, которому попалась счастливая монетка — не просто медячок, а талисман Билла, на аверсе и реверсе которого было выбито «пить/всё равно пить», и под общий весёлый гомон все празднующие спешат выйти с веранды во двор, где их уже дожидаются прижатые пресс-папье к столу небесные фонарики.       Потягивая носом запах озона и стараясь не закашлять, Гриффит смотрит, как лёгкие конструкции из рисовой бумаги, напоминающие то ли круглые монгольферы, то ли искры фейерверков, растворяются на фоне затмивших звёзды туч, и пытается уловить за хвост хотя бы одну мысль из неразборчивого множества оных, роящихся в голове: вот Шерлок рассказывает про дело о Су Линь Яо — пожалуйста, Холмс, слишком много тебя на одного квадратного меня, исчезни со своим Мориарти, засевшим в твоих Чертогах прочнее, чем инКОРАБЕЛЬНЫЕ инкурабельные метастазы застряли в моей голове, уйди, уйди, уйди, а вот — слабый, но тревожный и жалобный звоночек поёт о том, что река, через которую Джеймс так усердно переплывал, окончательно и бесповоротно разлилась в океан, бросив его на растерзание Нептуну — но — «ныряйте, думы, в душу» — переключается в другое русло, заметив, что девочки начинают клевать носом, и, как в минувшее Рождество, вызывается уложить их в кровать сам.       Устроившись на стуле между двумя кроватками и положив книжку на колени — для проформы, текст Питера Пана он знает как «Отче наш» — Джим, упокоив обе руки на головах Клем и Мэдди, тихо, едва заглушая еле слышный стук дождя о стёкла, нашёптывает текст, в последний раз читая племянницам их любимую сказку:       — «Море пробрала мелкая дрожь, солнышко скрылось, по воде прокрались тревожные тени, и вода сразу остыла. Стало темно, и Венди уже не могла вдеть нитку в иголку. Она огляделась и увидела, что всегда такая веселая лагуна стала устрашающей.       Это не ночь пришла — это явилось что-то другое, ещё более страшное. Даже и не явилось пока, а только этой темнотой и дрожью предупреждает, что скоро явится. Но что это такое?       Вода неизбежно прибывала. И чтобы чем-то занять себя до того момента, как волны накроют его с головой, Питер приглядывался к какому-то непонятному предмету, который плыл по поверхности воды…       Скала выдавалась над морем совсем чуть-чуть. Бледные лучи прошлись на цыпочках по воде. Вскоре послышались звуки, самые мелодичные и самые печальные в мире: это киты русалки взывали к луне. Питер не был похож на других мальчишек. Но даже и ему стало страшно. По телу пробежала дрожь, как бывает, когда она пробегает по поверхности воды. Но в следующий миг он уже стоял выпрямившись на скале, он улыбался, а где-то внутри него бил маленький барабанчик. Он выстукивал такие слова: «Что ж, умереть — это ведь тоже большое и интересное приключение».       Когда девочки начинают спокойно сопеть, Джим уходит и, прикрыв за собой дверь, снова тяжело вздыхает: с Мэддисон и Клеменс он попрощался — не полностью, правда, последние его слова племянницы услышат потом, когда ребята вернутся домой и привезут видеокамеру, на которую он запишет обращение к ним во время поездки, — и выходит в коридор, где его уже ждёт Дейви, чтобы помочь переодеться и лечь в кровать.       — Тебе к дактолу нолаксон дать?       Гриффит отрицательно качает головой и, чуть поелозив под одеялом, слабо салютует другу пузырьком морфина.       — Смотри, не увлекайся этим делом, Джим. Я тогда… В общем, пойду помогу Хло и Меллс собирать всякое, чтобы завтра особо долго не канителиться. Доброй ночи, — аккуратно вытащив иглу от капельницы и прикрыв форточку, Нортон покидает комнату, однако не проходит и десяти минут, как дверь снова жалобно и тихо скрипит, шурша основанием по затёртому ковру.       Просунув голову в проём, Мистер Гриффит бормочет что-то невнятное и, вздохнув, уже собирается уйти, но что-то в его осанке и движении напоминает Джеймсу о детской проделке — так, сущая мелочь, но ему до сих пор стыдно, и раз уж эта ночь — последняя, когда Джим может поговорить с папой по душам, он всё же решается на маленькую исповедь.       — Па?       — Что такое? — слегка недоумевая, отец — видимо, он думал, что Гриффит уже заснул — подходит к кровати сына, по инерции стараясь производить как можно меньше шума.       — На моё шестилетие… Прости, что я расхерачил твой выходной пиджак тогда. Моему Экшн Мену нужен был парашют.       — Эм… — озадаченно тянет отец но, вспомнив, что Джим имеет в виду, коротко кивает, засунув руки в карманы и неловко перекатывается с мысков на пятки.       — Мать расстервенилась тогда, как не знаю кто. А ты почему-то нет.       — Я был слишком зол, чтобы ругаться. Так-то я бы и сейчас тебе уши надрал.       — Пхах, с чего бы? — не может сдержать смех Джеймс но, зайдясь кашлем, шарит по прикроватной тумбочке в поисках кислородного баллона — было бы крайне глупо склеить ласты накануне поездки — и мистер Гриффит, сев рядом, прикладывает к лицу сына маску, ласково прикоснувшись к его щеке.       Дождавшись, когда приступ сойдёт на нет, папа с тяжёлым вздохом подходит к двери, но в последний момент застывает на месте, словно решив в свою очередь признаться в чём-то и, так и не отпустив ручку, поворачивается к Джеймсу, не решаясь оторвать взгляд от пола.       — Джимми… не знаю, помнишь ты или нет нашу первую поездку в залив… Мы тогда чуть не потеряли тебя, и если бы не Хло… Я тогда нырнул за тобой, лихорадочно соображая…— его голос непривычно дрожит, и от этого столь не вяжущегося с образом отца тремоло Гриффит чувствует, как лицо начинает ломаться в преддверии очередного слезопролития, — но даже паникуя, я… проигрывал в голове, как какой-то спектакль, как буду жить без тебя. Знаешь, вот как говорят, мол, перед смертью вся жизнь пробегает перед глазами, а перед моими глазами пробегало то, как я буду жить без тебя. То есть… вода была вязкая, как кисель, и я продирался через неё, чтобы ухватить тебя, а думал не о том, как тебя спасти, а о том, как мы будем везти твоё тело домой, хоронить… Боже, ты не двигался и не дышал, когда я передал тебя людям на катере, и твоё лицо было таким спокойным…       — Хех… я, кажется, припоминаю что-то в этом духе. Было довольно-таки… умиротворяюще, вроде.       — Маловероятно, сынок. Тебе было всего три тогда.       — А дальше что?       — Ну… Тебя откачали и ты очнулся. Плакал — нет, ты был в истерике и шоке… но живой. А я смотрел и думал, что если бы ты захлебнулся и утонул, я бы тоже не всплыл — в смысле, я бы дышал, ходил, да, но я бы так и остался там, с тобой, на дне, до самой своей смерти… Но ты выкарабкался. Мы победили — вот уж правда, Гриффиты не терпят поражений.       Джеймс замирает как вкопанный — неужели он догадался? Или это просто совпадение? "       — Что мы говорим о совпадениях?       — Вселенная в редких случаях ленива."       — В смысле — не терпят поражений? — вопрос остаётся без ответа, когда мать, на ходу поправляя рукава кофты, заходит в спальню, нарушая беседу мистера Гриффита и сына.       — В смысле, что я дожму этого гада Калвертона, он заколебал пускать деревья расти над моей теплицей. Поищу в интернете киллера, чтоб заказать его, — задумавшись всего на мгновение, уверенно спохватывается отец — да уж, убедительно сыгранная фальшивая нота — это грандиозная импровизация — ох Джеймсу бы так суметь. — Заказать его. Расчленить к чёртовой матери или отравить на фиг.       — Яблочные косточки…       — Давай вот без этого, — мать резко обрывает Джейми и, шумно выдохнув, говорит уже намного мягче, — ну… Ладно… Кухня закрыта… В общем, пора готовиться… дай-ка я… — и начинает взбивать подушки, пока мистер Гриффит придерживает сына.       Он нервно сглатывает — неужели теперь и она выскажет всё, что у неё на душе? — и старается вспомнить все более-менее серьёзные косяки — и свои, и её, но ничего кардинального на ум не приходит.       — Доброй ночи, — чуть замешкавшись, отец всё же уходит в коридор, понурив голову и шаркая тапками по чуть вздувшемуся затёртому паркету.       — И тебе… Спасибо, ма, — кивнув, Джеймс распахивает веки и чуть щурится, глядя на кусок карты — маршрут к Барафандл-бэй — прилепленный к плакату с закручивающимися лентами скотча по краям —того гляди, свалится ему прямо на голову. — Скорей бы завтра.       Мама скрещивает руки на груди, не в силах скрывать беспокойство:       — Ты прекрасно знаешь, что я думаю о…       — Знаю.       — Я, пожалуй, разберу несколько коробок, пока вы там будете веселиться. Подготовлю комнату, как положено, а то ты такой свинарник развёл, только на пол и осталось нагадить.       — Эй, нехер трогать мои вещи, ма!       — Отлично! Сам тогда поковыряешься, когда вы вернётесь       — Можешь разобрать вон эту, — Джеймс указывает на здоровенную коробку из-под системного блока и измождённо роняет кисть на колючее покрывало. — Один хрен там всё равно только порнуха.       Ворча что-то под нос, миссис Гриффит немного нервно, словно не зная, куда деть руки, упорядочивает хаос на прикроватной тумбочке, заваленной книгами, обёртками и лекарствами, и, взяв изрядно потрёпанный экземпляр «Джеймса и Гигантского Персика», вопросительно смотрит на сына.       — Лучше бы её девочкам прочитал.       — Да ладно тебе, ма.       — Спи, сынок, тебе нужно отдохнуть, — не желая продолжать перепалку, грозящую перейти в ссору, женщина целует его в щёку и медленно, как-то нерешительно отходит от кровати.       …сон не поможет, если устала душа…       — Ма?       — Что такое? — в мгновение ока миссис Гриффит приближается к Джеймсу, встревоженная и побледневшая.       — Да ничего… Просто побудь со мной немного, ладно? Как раньше, — плаксиво просит Джим и, чуть придвинувшись к присевшей на край женщине, понявшей его с первых слов, подставляет голову, плечо и спину под её ладони — как в детстве (ну, и отрочестве, чего греха таить), когда он мучился от всяких там корей, краснух, свинок, ветрянок и душевных неурядиц.       На периферии угасающего бодрствования Джеймс чувствует, как тёплое прикосновение материнской руки сменяется прохладой ночного воздуха, а её скорбный всхлип — тихой мелодией скульптур, сделанных отцом из металлических обломков — пиратский корабль, добродушный квартирмейстер, бородатый боцман, высокомерный канонир и одноногий капитан — поблёскивающие в свете фонарей и молний и звенящие во время медленного вращения, и сквозь серебристые звуки ему чудится, будто он слышит тихий плач разбуженных отдалённым громом Мэдди и Клем, упрашивающих Хло не закрывать окно — не иначе как помнят, почему Питер не смог вернуться домой, — а она, в свою очередь, упрашивает Майлза поехать в залив, и как шуршит по клетке запутавшийся в клематисе наполовину сдувшийся шарик — странная всё-таки вещь эти шарики: вот, дружище, держи резиновый мешочек, в который я подышал — как выдохом последним тут был живою смертью вечный друг — так отчаянно рвущийся наверх.       Убаюканный мерной дробью дождя, бьющего в окно и заливающего пол, Гриффит смутно слышит, как распахнувший настежь форточку ветер с тихим шорохом сдувает с рабочего стола широкополую шляпу, переворачивая её вверх дном, и в постепенно отключающемся сознании она превращается в побитый подводными камнями мирно дрейфующий по залитому солнцем морю катерок, увеличивающийся до размеров парусного фрегата, пересекающего экватор, и в разгар праздника Посейдона его, Гриффита, бреют топором, нарекают Иаковом и бросают в пахнущую гнилью — ах, нет, это нога — воду.       Если мы утонем — слишком глубоко, Шерлок, а якоря больше нет, — то падать будет не нужно.       Но Гриффит и не падает — он летит в автоматической межпланетной станции «New Horizons» к Плутону — мёртвому карлику, вычеркнутому из списка планет подобно Джейми, вычеркнутому саркомой из списка живых, да и из жизни как таковой  — и его неизменному спутнику Харону, обезображенному картером Дарта Вейдера, и двигается дальше, к транснептуновым объектам сквозь ошмётки планетоидов Никты и Гидры вперёд по рукаву Млечного Пути, словно по реке Стикс, к тому самому созвездию, где ютится маленькая — немногим больше Юпитера — Проксима Центавра, и на самом краю грани, окончательно смешивающей сон и явь, Гриффит вспоминает древний миф о том, что кентавр Хирон был по нелепой случайности ранен в ногу отравленной раком стрелой, пущенной его другом Гераклом, и испытывал такие страдания, что отказался от бессмертия в пользу низвергнутого в Аид Прометея, словно кривое зеркало собственных учеников Кастора и Поллукса, и был помещён Зевсом на небо, где стал созвездием Стрельца.