Per aspera ad Proxima Centauri

Всё то, что я писал в те времена, Сводилось неизбежно к многоточью. Я падал, не расстегиваясь, на Постель свою. И ежели я ночью Отыскивал звезду на потолке, Она, согласно правилам сгоранья, Сбегала на подушку по щеке Быстрей, чем я загадывал желанье. © Иосиф Бродский, «На озёрном краю».

      Август 2010, Гламорган, Кардифф, онкологический центр «Велиндр».       Отец приезжает ещё до рассвета: видимо, он сел за руль сразу после звонка сына — то ли соскучившись (за всё время, проведённое в хосписе, Джеймс старательно минимизировал общение с родными), то ли опасаясь, что отпрыск передумает. Довольно скоро собрав скромные пожитки (первым делом идут книжки и журналы по агрономии, на каждой странице которых было написано что-то приятное от родителей, Хло и девочек), заказав выписной эпикриз на электронную почту отца — свой-то адрес Гриффит удалил — и получив прощальный укол морфина, он, позволив папе взять себя под локоть, спускается вниз, где около будки — в какой-то момент Джиму кажется, что над окном горит неоновая вывеска «три фунта билет в один конец, шесть с половиной — в оба» — их уже ждёт немного нервничающий охранник, теребя в чуть трясущихся руках засаленную фуражку.       — До свидания, мистер Робертс, — ища глазами отцовский автомобиль и изнывая от непонятной неловкости, он протягивает ладонь старику и тот, чуть потупившись и вздохнув, мягко и очень аккуратно пожимает тонкую кисть, испещрённую красными трещинками пересушенной бледной кожи и струйками синюшных вен, напоминающих прожилки на осенних листьях, получивших недостаточно солнечного света, — надеюсь, больше с вами не встретимся.       — С Богом, сынок, — отвечает погрустневший старик и замирает, беззвучно шевеля губами, будто подбирая слова или подсчитывая что-то, пока не сбрасывает с себя оцепенение и на пару с мистером Гриффитом помогает Джейми забраться в видавший виды «талбот» Майка — чёрт, он и забыл, что отец продал свой «форд», чтобы оплатить химиотерапию — после чего долго смотрит им вслед, подняв скрюченную артритом кисть в прощальном жесте, пока автомобиль не пропадает из поля зрения.       Август 2010, графство Кармартеншир, трасса М4.       Прислонившись лбом к всё ещё прохладному окну машины, Джеймс смотрит, как рассвет делает первые шаги по полю и лёгкими поцелуями будит покрытые росой розовато-сиреневые цветы, которые тут же начинают распускаться, грустно кивая головками в такт дуновению ветерка, и тихо улыбается собственной импульсивности и осмысленности: зачем умирать в хосписе под стоны и хрипы телесных и душевных калек, ведь может быть — а без «может быть» теперь не обойтись, ведь уверенности, которая нужна, как воздух, уже нет: он почти утонул — ему удастся уговорить друзей и родных на поездку в Барафандл-бэй и втихомолку улизнуть ночью, чтобы воссоединиться с морем, однажды, лет двадцать пять-двадцать шесть тому назад, едва не забравшим себе его жизнь.       Прикрыв глаза и прислушавшись к мерному рокоту мотора, Гриффит словно наяву видит, как по прибрежным утёсам залива бегают солнечные зайчики, отражаясь от водной глади и слепя взор, опаляя ту сторону сетчатки тёпло-оранжевыми всполохами с фиолетовыми прожилками, и сквозь плеск волн — шорох шин старенького автомобиля, кажется, становится рельефнее, звук раскачивается, колыхая голову Джеймса из стороны в сторону, словно какого-нибудь маленького деревянного божка — ему чудится мерный стук, странный и неуместный. Кружок тумана, разделяющий его кожу и стекло — если не доказательство, то как минимум признак жизни — расползается молочной мглой, смазывая очертания: если сощуриться посильнее, небо окажется перевёрнутым заливом, а что-то мягкое, упирающееся в шею, как заботливая — Дейви, я встать не могу — и назойливая тошнотворно сочувствующая рука — чуть влажным полотенцем, брошенным на песок. Откинуться назад, запрокинуть голову на качелях, чтобы увидеть родителей, вспылить башмаками кварцевое крошево и гравий; россыпь камешков с обочины дороги, увлекаемая колёсами, выпрыгивая, ударяется о металлические бока машины с негромким дзинь — и каждое — песня ветра — выдёргивает Джейми из Барафанл-бэй обратно на М4: сквозь согбенные ветром и изломанные судорожно и отчаянно сжавшейся в кулак ладонью стебли иссушенного солнцем вереска мелькает чьё-то лицо — дзинь — бледное, истревоженное: узкие поджатые губы, мёртвые глаза, мелкие капельки пота над верхней губой — Шерлок? сгинь, сгинь! — Гриффит вытягивает вперёд ладонь, защищаясь от навязчивого лица, и упирается ею в подголовник автомобильного сиденья: распахнув веки, он обнаруживает самого себя взмокшим и смотрящим опухшими глазами на усталого отца в зеркало заднего вида, чуть замутневшего от белёсой поволоки, расползшейся по всем стёклам, будто бы это Джеймс умудрился отодвинуть мир с мелководья на страшную глубину, пока спал, бережно укрытый слишком тёплым покрывалом, когда начался дождь, щедро и безжалостно прибивающий нежные лепестки к рыхлой от недавнего боронования земле и постепенно сменившийся градом, нещадно ломающим хрупкие растения.       Август 2010, Стэкпоул, Пембрукшир.       В Стэкпоул они приезжают уже ближе к обеду — дождь прошёл, даже лужи на ухабистой дороге успели подсохнуть, — и при виде родового поместья у Гриффита начинает сосать под ложечкой: простенький деревянный дом, словно осознав потерю одного из домочадцев, скорчился, будто сведённый судорогой, прислушиваясь к глухой тишине пустующей комнатки на втором этаже, слепыми глазами заколоченных ставен — родители должны держать окно открытым, чтобы дети могли вернуться домой — заглушая скорбный стон скрипящих старых стен.       Пока отец загоняет машину в гараж, а Хло вместе с матерью хлопочет на кухне, Джеймс, потрепав за драное ухо чуть не сбившую его с ног повизгивающую от радости Нэну и потискав трущегося о штаны Тома, выбежавших поприветствовать хозяина, благосклонным полукивком позволяет только что приехавшему Дейви помочь ему переодеться в домашние вещи и обойти родной дом — никому не нужная трость с анатомической ручкой, стоящая в прихожей — по которому успел соскучиться за долгий месяц, проведённый в Кардиффе: мастерская, где он в детстве мастерил велосипеды, строгал подпорки и оградки для саженцев и учился у отца чинить машину и домашнюю технику, когда болел и не ходил в школу. Мамин кабинет, где она, как и положено любой валлийке, занималась рукоделием и чтением в свободное от домашних дел время. Игровая с мягкими игрушками и зачитанными до дыр сказками и детскими энциклопедиями, всегда готовая к приезду девочек. Кухня, навеки пропахшая специями, выпечкой и семейными посиделками за чаем, домашним сидром или крепкой яблочной настойкой. Собственная спальня, в которую Гриффит, отметив про себя тревожный обмен взглядами между другом и зятем, заходит один, не желая иметь свидетелей своего возвращения в комнату, где прожил всю свою жизнь, взращиваемый под родительской гиперопекой, как редкий цветок; здесь практически ничего не изменилось даже: всё те же коробки, которые Джим заклеивал и подписывал сам, те же обои, ковёр и занавески, и с кровати сняли подъёмник, а ещё… — не смотри! — в углу стола, прямо на стопке бережно собранных рукописей водружено нечто вроде алтаря с его медалями, грамотами — сразу вспоминаются школьные годы и как он, начитавшись Диккенса, до ужаса боялся телесных наказаний, а когда получал их, то орал дурниной в противовес тому, сколь стоически он переносит боли сейчас — и памятными фотографиями, бережно убранными в красивые рамки и соседствующими с двумя иконами: невесть откуда взявшаяся в католической семье православная «утоли моя печали», которую Джеймс случайно читает как «утопи», и образ Святого Давида Валлийского, обрамлённого узорчатой вязью «gwnewch y pethau bychain».       …И вот он стоит посреди четырёх родных стен, окружённый собственными панихидными снимками, в растянутой майке, и всё это так глупо и нелепо, как в каком-то бездарном шоу, и ему так отчаянно хочется домой…       Вот только он уже дома.       Противоречивый, как ветви дремучего, не пропускающего толком солнечный свет леса, день словно проходит мимо Гриффита — все эти осторожные, словно он — хрустальная фигурка, объятия, странные и неловкие разговоры, даже не отпечатывающиеся в памяти, жалостливые взгляды, которые трудно не заметить, не вызывают ровным счётом никакой радости и лишь мерзким комком горечи и беспричинной обиды застревают в горле, от чего Джеймсу становится душно и он, отмахнувшись от зятя и друга, спускается вниз, неловко перенося вес то на перила, то на палку  — в какой-то момент он на миг теряет опору, о чём даже жалеет где-то на краю сознания, когда перед глазами вспышкой промелькнула быстрая, лёгкая, глупая и никого ни к чему не обязывающая смерть — и выходит во двор, взирая на нависшее над ним чистое, умытое столь недавно бушующей непогодой небо, сплошь усеянное звёздами, ища то ли печальные трупы столкнувшихся галактик «Антенны», то ли газовую туманность «Рука бога»* под долгий стон печальной — кто бы мог подумать, что возвращение может быть куда печальней прощания — ночи, словно сама вселенная обнажает всю ложь ожиданий и надежд перед его помрачённым умиралищем сознанием, и безжалостно мерцает, как повторная новая звезда**, чудовищная в своей праздной напраслине мысль о какой-то непостижимой возможности чудесного таинства смерти, воскрешения и вечной жизни.       Гриффит точно не может вспомнить, как, когда и почему у него возникла эта одержимость космосом, — кажется, где-то между агрономией и писательством, как своего рода мост от земли к небу — но точно помнит, что именно благодаря астрономии Майло перешёл из разряда «друг» в «лучший друг», когда кто-то —кто? где? — воскликнул: «сколько здесь звёзд!» единственным человеком, кто посмотрел на небо, был Клэвелл, и сейчас, соскочив с реминисценции о лучшем друге на оную о прежнем себе, Джим теряет себя в мириадах жемчужных плевков и воспоминании, что чем старше он становился, тем меньше его интересовали яблони и больше — россыпи светил на чёрном бархате, а плеяды, туманности и галактики со спрятанными в газопылевых облаках пульсарами постепенно переходили из простого увлечения в настоящую болезнь: осознание невообразимой бездонности недр вселяло в душу что-то страшное, храброе и настолько огромное, что ему становилось физически больно, и лишь танцы — бодрый стук металлических набоек по доскам, из которых, словно мини-версия взрыва сверхновой, выбрасываются облака микрочастичек дерева, — которых он так стыдился, через неуловимую ассоциативную цепь с размытыми звеньями, которые даже Шерлок не смог бы рассмотреть, хоть как-то увлекали его от странного чувства, что он тонет изнутри или умирает в аду…       Боже, каким же наивным придурком он был.       Держась обеими руками за уперевшуюся в пожухлую траву лужайки трость и переводя взгляд с планетарной туманности «Медузы» — turritopsis nutricula — в созвездии Близнецов на эмиссионные «Сердце» и «Душу» Кассиопеи, Джеймс отмахивается от дурной параллели между этими светящимися облаками пыли и газа и пятнами Роршаха — чёрная дыра — это рак звезды — и позволяет себе немного повитать в облаках, мечтая, как после смерти он, завернувшись не в белый саван, а в тёмную материю, вознесётся туда, в бескрайние недра, и, растянув последнее путешествие не на километры до залива, а на световые года в бесконечность, парой бесплотных и любопытных зрачков будет следить за теми, кого вскоре оставит здесь, и от пришедшего на ум — стоит только поднять голову, посмотреть на небо — и всё, ты пропал — простого и, казалось бы, незамысловатого словосочетания «я стану тем, чего я не смогу увидеть», переходящего в ещё более простое, квантовое «я — это то, чего я не вижу» ему становится дурно, но в то же время Джим преисполняется чем-то щемяще-важным, чем-то большим, нежели он сам…       В причиняющей физическую боль тьме, в невыносимых надеждах, где он состоит из предчувствий, тишины и зыбких мечтаний, в которых Шерлок обещает вернуться, волей-неволей Гриффит старается убедить сам себя в том, что всё у них наладится, что воскреснет слегка самодовольная и притягательная улыбка детектива, горящие умные глаза, беззлобные подколы и бессердечная скрипка, воскреснет он весь, станет таким, каким ворвался в жизнь Гриффита, когда его ещё имевшая берега река сверкала слишком ослепительно под светом то ли солнца, то ли хирургических светильников, и тогда воскреснут они оба, и Джеймс, едва шевеля губами, просит небо:       — Пусть оно произойдёт, пожалуйста. Пусть оно произойдёт.       Не получив ответа, Гриффит, понурив голову, бредёт домой, путаясь в шагах, — чёртова клюка, к которой он успел привыкнуть настолько, что уже воспринимал её как продолжение своей руки, метрономом раскачивающее его завалившуюся набок походку, словно нарочно не даёт ему вернуться — и в шуршании ночи ему чудятся едва различимые слова:       — Я тебя слышу. Я тебя понимаю. Не торопи события.       Август, 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Джиму кажется, что, несмотря на все старания — пересиливая сопротивляющееся и ослабевшее тело, он старается двигаться, что-то делать, даже есть, — в моральном плане он всё равно стоит на мёртвой точке, и словно персонаж сценария, написанный двумя разными людьми, руководствующимися принципом «да не ведает левая рука, что творит правая» тонет в обиде на всю свою жизнь, в кои-то веки давшей ему сет*** только для того, чтобы сменить дро-покер шахматами: ну вот, вернулся он из хосписа, а дальше что?       Задумчиво отодвинув от себя тарелку с успевшим заветриться от долгого ковыряния вилкой картофелем по-деревенски, Гриффит вертит в руках так и не распечатанный конверт с выпиской из хосписа и сопроводительным письмом, шероховатость которого неприятно щекочет задворки памяти, от чего возникает нестерпимое желание вонзить что-то острое в основание черепа и вычесать этот неприятный, сводящий с ума зуд, странным образом смешивающийся с понятием «богемская бумага», запахом пряников и вкусом тёмного пива, приправленного горьким феморилом.       От размышлений его отрывает звонок во входную дверь, и Джеймс, оглянувшись и убедившись, что никто не торопится встречать незваного гостя, торопливо запивает преднизолон морфином, а морфин — чаем и, капнув на майку, ставит кружку на стол и открывает сам.       — Добрый день, мистер Гри… — парнишка лет шестнадцати, до умопомрачения похожий на Марка, обрывается на полуслове, переводя полный смущения взгляд со слегка балансирующей трости, выдающей возложенный на неё груз не столько тела, сколько унизительной болезни, на слишком уж красноречиво бледное и измученное лицо пошатывающегося, пахнущего лекарствами хозяина дома — Джейми даже становится немного жаль малолетнего предпринимателя и, нацепив на лицо доброжелательное выражение, он всем видом показывает полную готовность к дружелюбной беседе.       — Здравствуйте, молодой человек. Чем могу?       — Ну, мы… э э-э-э… — немного помявшись, коммивояжёр собирается с мыслями и, выдохнув, выпаливает заученный текст: — Наша компания «Жемчужный Рай» выбрала вас как потенциального победителя в лотерее. Главный приз — рождественские праздники на Карибах! Интересуетесь?       — Акститесь, молодой человек, я и до ноября не доживу.       — Эм… Тогда что насчёт утешительного подарка — корзины с набором наших пробников мужского парфюма?       Джеймс едва может сдержать улыбку, хотя в голове вспыхивает странная мысль, что вот бы можно было прятать звуки и чувства в флаконы, ставить их в ряд и пшикаться ими, как духами; возникший образ неприятно щекочет что-то внутри черепа, смущая и путая поток мыслей, и Гриффит, тряхнув головой, чтобы отогнать наваждение, вежливо благодарит мальчонку и, проводив его до ворот, устало тащится во двор, попутно нашаривая затерявшуюся в кармане брюк зажигалку.       Зажав в зубах сигарету, Джим слишком резко раскрывает эпикриз, от чего режет палец, незамедлительно пачкающий бумагу красным пятнышком и, нахмурившись, сквозь мельтешение мушек пробегает взглядом по написанному, с досадой отмечая лёгкую дрожь в руках и предательскую — грёбаные кортикостероиды — невозможность толком сфокусироваться: к моменту, когда он доходит до конца предложения, начало стирается из памяти, и по конвееру тревожных терминов «рT4N3M1», «новообразования в цитоархитектоническом поле Бродмана №24», «критическая близость очага к нижней полой вене» и «распад злокачественной опухоли» едут и падают, как шатающиеся от движения на кассовой ленте бутылки, назойливые и мгновенно, до неуловимости и восприятия только на интуитивном уровне — предчувствие — не пустяк: это обработка данных столь быстрая, что разум её не воспринимает — растворяющиеся в голове слова, которыми он будет убеждать друзей отпустить его в море.       Август, 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Лёжа на кровати и отрешённо уставившись в окно, за которым подслеповатый, точь-в-точь как его левый — я не вижу… я ничего не вижу — глаз луны понемногу становится все более ярким, восходя на вечернем небе, Джеймс, облегчённо расслабившись после укола, играет в «ниточку», сплетая сложные, похожие то ли на ловца снов, то ли на рыбацкую сеть, то ли на паутину узоры, размышляет, как упросить родителей на путешествие, а ребят — на то, чтобы они дали добро на последнее плавание — то ли втихую смыться, пока все спят, то ли давить на жалость и ныть, что вскоре вся его жизнь сведётся к одной лишь мысли о боли, и нет иного выхода избежать этого, кроме как отдать себя на растерзание волнам…       Будь как море: поволнуйся и успокойся.       — Ну что, Джим, го? — голос Дейви застаёт Гриффита врасплох, от чего он, даже толком не уловив, что именно сказал друг и, с послушным кивком стиснув зубы, опирается руками о кровать, чтобы оттолкнуться и сесть, в то время как Нортон парой отточенных, доведённых до совершенства и автоматизма движений помогает ему подняться, одновременно подхватывая под локоть и за талию, пока Джеймс не принимает вертикальное положение и не опирается за споро протянутую трость.       Чуть склонив голову, Джим косится на Нортона, достающего из шкафа чистые — ах да, точно, сегодня у Мелиссы рабочий день, и Дейви не нужно срываться в Черитон, так что его ждёт полноценное купание, а не торопливое типа-не-брезгливое протирание тряпочкой «не отходя от кассы» — вещи и бормочущего себе под нос что-то неразборчивое, словно студент, боящийся забыть ответ на самый важный билет, и отворачивается до того, как друг заметит его взгляд. В ванной довольно тепло, но отсутствие пара на глянцевой поверхности зеркала и стеклянной подставки над раковиной говорит о том, что сначала ванна была наполнена холодной водой и только потом — горячей, а не как он любит, да и дно, и сам пол сплошь устланы раздражающими глаз и осязание резиновыми ковриками; всё это вкупе со скрупулёзно разложенными принадлежностями словно злобно хихикает над его немощностью, и издевательская насмешка становится всё громче, пока сквозь унизительное раздевание и погружение в воду, не доходящую даже до области сердца, не достигает своего апогея, выливаясь в отчаянное желание поругаться и, как следствие, раздражённую колкость: закатывать скандал, будучи в самом беспомощном состоянии — крайне неразумно.       — Ёбаный в рот, какого хрена опять такая холодная, — фыркает Джеймс, откидывая затылок на подголовник и из-под чуть прикрытых век наблюдает, как Дейви, перекинув через плечо запасное полотенце, присаживается на корточки рядом с ванной. — Неужели ты…       — Тридцать градусов, как и положено, — друг пожимает плечами и открывает первый попавшийся флакон геля для душа, — и не начинай гран-гиньоль на свежем воздухе, пожалуйста, не хочу я, чтобы ты подхватил пневмонию.       И сказал на смертном одре Давид Валлийский: делайте маленькие дела.       — Опять этот сраный «Bentley»? — сменив тему, сварливо ворчит Гриффит и морщит нос от неприятного запаха — ну сколько можно повторять, что он ненавидит парфюмированные средства гигиены. — Где мой ебучий «Le Petit Marseillais»?       — У тебя от него сыпь, — упрямо нахмурившись, Дейви аккуратно и бережно натирает его тело смоченной в геле губкой, не пропуская ни одного сантиметра кожи, и лишь поражённое бедро, всё ещё замотанное в плёнку, чтобы вода не попала на распадающуюся ткань, он обходит стороной, оставляя самое сложное на потом, когда Джим уже будет лежать в кровати, застеленной застиранным до катышков и полупрозрачности бельём.       — Просто воздух сухой, — он продолжает нудить, стараясь абстрагироваться от ощущения руки Нортона, шерудящей между ног, чуть надавливая на промежность, и от прикосновения к нежной коже между анусом и мошонкой член слегка — совсем немножко — дёргается в слабом приступе неубедительной эрекции, которая, смешавшись с мыслями о Шерлоке, выливается в дурную мысль о том, как и когда человек из плоти и крови стал стоить меньше какой-то галлюцинации, пусть и приносящей большую отраду для души.       Воображаемый друг укол не сделает и руку помощи не протянет.       — Хрен редьки не слаще, — запоздало и невпопад отвечает Дейви и, подхватив Джима под мышки, поднимает его на ноги, чтобы усадить на бортик, вытереть смягчённым полотенцем, добраться до кровати и улечься в неё.       Когда недостаточно промокнутая от излишка влаги повязка соскальзывает с не до конца высушенной ладони Нортона, недужная нога со всей тяжестью падает на туго застеленный простынями твёрдый ортопедический матрас; резкая боль простреливает всё тело, и Гриффит, закусив губу, впивается пальцами в его предплечье, шумно втягивает воздух сквозь плотно сжатые челюсти, чтобы не заскулить.       — Чёрт, прости, дружище, — виновато вздыхает Дейви и, стоит Джеймсу ослабить хватку, приклеивает ему фентаниловый пластырь на сгиб локтя. — Ты в порядке?       Более чем, — бормочет Гриффит, глядя, как сложенная стопкой одежда — вот она, единственная форма Сноудона, которую он может покорить — мягко перекочёвывает из рук Дейви на цветастое покрывало, а сам он, приблизившись, попадает в поле зрения исключительно плечами, грудью и животом и видится обрубком, обезглавленным войной с неизбежным.       — Видит Бог, — тихо говорит Нортон, приступив к обработке язвы абсорбирующей присыпкой, — я хочу тебе помочь.       — И как, интересно? — иронически спрашивает Гриффит и, едва сдерживаясь, чтобы не закатить глаза, мгновенно срывается с ментального обрыва в бездну раздражения, что в последнее время происходит с ним так часто, что кажется, будто бы он всегда был таким. — Что для тебя есть помощь, шерпа Дейви, и кому ты её оказываешь на самом деле?       Нортон даже не пытается ввязаться в очередную перепалку и говорит словно в пустоту, не меняя псевдодружелюбной интонации:       — Просто скажи, чего ты хочешь.       — Открыть глаза, — признаётся Джеймс, предпринимая попытку посмотреть вверх, заглянуть ему в лицо, игнорируя чудовищную резь в глазах, — и узнать, что мне четырнадцать и вся эта херня приснилась мне, когда я задрых на алгебре.       Дейви усмехается коротким, снисходительно-печальным вздохом — Джиму даже не обязательно нужно смотреть, чтобы увидеть его опущенные веки и дрогнувшие уголки рта, — но не отвечает, потупив взор, будто извиняясь за невольную издёвку, и, склонив голову так, чтобы длинная чёлка закрывала лицо, начинает сосредоточенно натягивать носки на друга.       — А если не пиздеть, — мямлит Гриффит, натягивая футболку, пока Дейви продевает его ступни в домашние штаны, — в Б-бэй бы прошвырнуться, пока я ещё… ну, ты понял. Напоследок.       Нортон замирает на миг и, выпрямившись, внимательно смотрит на него, поджав губы, от чего оставшийся после операции над нёбной расщелиной небольшой шрам проступает даже через двухнедельную щетину — Джеймс готов дать голову на отсечение, что буквально слышит скрежет шестерёнок в голове друга, но его замешательство ничуть не удивительно: ещё бы, Гриффит уже пытался покончить с собой, а теперь предлагает поехать в залив… Любой заподозрит неладное.       Даже Скотленд-ярд.       — Ну какой, к чёрту, поход, Джим? Я, конечно, всегда за кипиш, но ты и ходишь-то еле-еле!       — Я знаю, — раздражённо отмахивается Гриффит, — просто предложил. Дурацкая затея, но всё же… Мы с отцом соорудили бы на пару что-нибудь из старого карта… взяли бы с собой Билла и, может быть, Майлза, если его высочество соизволит снизойти до нас, грешных, съездили бы на три-четыре дня пока тепло — и обратно.       — Ой, да ну, — выпрямляясь, пожимает плечом Дейви, — там же такая антисанитария! Ладно, уколы, а повязки как я тебе менять буду? Вдруг инфекция? На кой хер так рисковать?       — Да что со мной случится?  — Джим садится, подаётся к Нортону и сжимает подол его рубашки. — К тому же ты будешь рядом, и телефон в этот раз возьмём для страховки, так что всё будет в порядке.       «И если Эдвард — наш король — так же честен, справедлив, насколько лжив, лукав и вероломен я…»       — Считай, подарок на день рождения. Тем более, что это, скорее всего, мой после...       — Это что, типа твоё последнее желание, что ли? — удивлённо произносит Дейви, ища что-то под кроватью. — Не прыгнуть с парашютом, не заказать шлюху в торте…       ...не стать первым человеком на Марсе…       — ...А именно ливануть в Барафандл? Ты уверен?       — Судьба! Господь! Мне счастья не даруйте! Пусть мне не светит день, а ночь покоя не даёт, пусть будут все планеты против моих планов… — театрально жестикулируя, восклицает Джим, приободряя сам себя и под конец высокопарной реплики невольно расплываясь в улыбке; Дейви, слава Богу, отвлекается на то, чтобы положить ногу Гриффита на ортопедический валик и не видит, как усмешка из искренней превращается в горькую: медицинский аспект, о котором он позабыл, вполне может стать камнем преткновения и нарушить все планы.       — Окей-окей, я тебя более чем понял, можешь заканчивать этот ёперный театр имени Раздолбаева, — рассмеявшись, Нортон поправляет покрывало и бросает грязные вещи в корзину. — Ну, в принципе, если и правда намудрить толковый транспорт и взять Чуи, то почему бы и нет, хотя мне эта затея не по душе, да и твои родители…       — Я уговорю их, Дейви. — Джим хватает запястье друга и смотрит на него, стараясь быть настолько убедительным, насколько может, — вряд ли они откажут сыну, находящемуся одной но...       — Да я понял, — бормочет нахмурившийся Нортон и, бросив тревожный взгляд на заставленный лекарствами прикроватный столик, убирает пару флаконов и блистеров в карман криво остриженных до икры джинсов, — но эта затея мне всё равно не нравится.       Когда он уходит, Гриффит снимает все шмотки, которые может, и ковыляет обратно в ванную: то ли его глючит от лекарств, то ли обоняние обострилось от них же, но в нос бьёт резкий запах туалетной воды Шерлока, от которого Джеймса буквально разрывает на части, разрывает так сильно, что никакой морфин не может помочь: тешась пустыми надеждами, он словно намертво привязался к двойнику миллионами резиновых нитей, и когда детектив целиком и полностью ушёл — интересно, выглядело ли это как кататония со стороны или он всё так же носился по Лондону, выискивая преступников — к вызволенному из ментального заточения Мориарти (хотя такого типа, как злодей-консультант, по-хорошему следовало бы даже в гробу запереть на пару замков и залить бетоном метра на три — Майкрофт был чертовски прав с мортсейфом), они стали тянуться — невыносимо долго и болезненно, и рваться одна за другой, пребольно полосуя то ли по телу, то ли по душе; масла в огонь подливал и тот факт, что прежняя назойливость Шерлока так не вязалась с тем, что он совершенно пропал, оставив после себя не больше, чем реликтовое звучание обманчивых обещаний.       Размышляя о том, что же происходит там, в Чертогах — а что, если Шерлок стал пленником собственной вымышленной реальности? Или они и правда наслаждаются друг другом, перемежая неистовый секс, решение недоступных простым смертным загадок и смертельно опасные игры, как тогда, на крыше госпиталя? — Джеймс, одной рукой держась встроенную в стену сушилку, старательно, до красных следов натирает бледную кожу бруском цветочного мыла и смывает его мочалкой, стоя в одних трусах и повязке прямо на полу у раковины — поднять больную ногу и залезть под душ он не решается, страшась упасть на жёсткий кафель — нельзя, нельзя рисковать, ни намёка на риск, нельзя сглазить и навести порчу на собственное желание.       Взбив густую мыльную пену, Джим прячет лицо в её белом облаке, когда его охватывает непреодолимое желание — быть в сознании до самого конца, чувствовать хоть что-то, даже если это будет резь от заполняющей мои лёгкие солёной... — окунуться прямо в фаянсовую чашу и вдохнуть пахнущую краснокнижными ирисами**** воду, но вспотевшая от дурного предчувствия ладонь соскальзывает, от чего он теряет равновесие и чудом не прикладывается подбородком о твёрдый бортик.       Очередная канитель со сменой одежды — простые движения сквозь стиснутые зубы и учащённое от выплеска адреналина сердце — выматывает Гриффита настолько, что ему едва хватает сил на то, чтобы напялить майку, рухнуть в постель и, стиснув зубы, вцепиться в подушку и накрыть лицо, заглушая стон, когда от необдуманно-резкого движения осколочная граната боли тысячами искр разрывается в ноге и расплёскивается по всему телу, как брызги ядовитых волн, разбившихся о камни.       Выждав, когда пламя поутихнет, Джим, по-прежнему сжимая наволочку, немного отодвигает её, чтобы вдохнуть, но на первом же вдохе чёртов парфюм снова врезается в мозг — вашу мать, вроде отмылся же — и вызывает тошноту, от чего ему приходится окончательно избавиться от перьевого убежища и, свесившись над затёртым паласом, содрогнуться в безрезультатном и удушающем рвотном позыве. Продышавшись, Джеймс, беспрестанно отплевываясь от желчи, приподнимает голову и краем глаза замечает мелькнувшее в дверном проёме пальто, такое неуместное в августовскую жару.       Вид спокойного, словно ничего не произошло, и в то же время несколько нервного Шерлока, прислонившегося к косяку входной двери  — так вот откуда пахнет — уже не заставляет замереть в изумлении, а только лишь раздражает, как неприятный и несвоевременный сюрприз — словно открытка на день рождения с пожеланием счастья, любви, здоровья и долгих лет жизни от человека, знающего, что адресату не так уж долго и осталось.       — Что стоишь, как не родной? — не устанавливая зрительный контакт и даже не здороваясь — ничего страшного, перебьётся — интересуется Гриффит настолько непринуждённо, насколько способен удерживать прорывающуюся, как тремоло помех на заезженной пластинке сквозь скрипичный пассаж, смесь злости и надежды. Детектив, конечно, не виноват в том, что не оправдал его ожиданий, но обида и разочарование, горькие, как сахаринат денатония — ещё одно ненужное словосочетание, услышанное от сыщика и прочно застрявшее в голове — никуда не деваются и не сменяются радостью встречи, которую он так горячо и тяжело ждал. — Вали домой.       — А что, я не вовремя? — глухо отзывается Холмс.       — Нет, ты зря. Выбери другую цель для издевательств, а меня не доёбывай больше, — фыркает Джеймс и, бросив взгляд на пузырьки лекарств — мало — переворачивается на спину.       Через напряжённую тишину прорывается лишь натужное сопение двойника да скрип стоящего неподалёку от кровати кресла, когда тот грузно плюхается в него, отчего в находящимся рядом мусорном ведре жалобно звякают использованные шприцы и черепки разбитой после утренней «обеденной ссоры» тарелки.       — Ну? — повернувшись к неожиданно молчаливому детективу, Гриффит всё-таки косится на него и с удивлением обнаруживает Шерлока, неуверенно теребящего бахрому синего шарфа, то изучая собственную обувь, то блуждая глазами по скромной обстановке комнаты двойника и периодически прищуриваясь, словно отмечая про себя что-то, ведомое лишь ему одному.       — Я счёл необходимой вербальную форму коммуникации, — наконец, выдавливает детектив, всё так же не поднимая взгляд на Джейми, иронически поднимающего брови, — то есть испытывал желание… поговорить.       — Ну охуеть теперь, нужное слово найдено, браво, мистер Холмс, это определённо успех: ещё немного — и вершины искусства словесности и социализации можно будет зажать в кулаке, — вертится на языке, но Джеймс ограничивается скривившей лицо недоброй усмешкой, неловко сев — как-то глупо вести важные переговоры лёжа — скрещивает руки на груди и, сделав грозный вид, рявкает: — Отлично! Ну, давай поговорим! Например, какого чёрта?       Холмс размыкает губы, чтобы что-то произнести, но лишь хватает ртом воздух и крепко сжимает челюсть в какой-то странной, нетипичной борьбе с самим собой; неуютное молчание закручивает в пружину из колючей проволоки и без того расшатанные нервы и Джеймс, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не швырнуть в пристыженного детектива что-нибудь тяжёлое — пятикилограммовую гантель, например, если бы он только мог её поднять — мрачно цедит:       — Окей, давай-ка я тебе помогу и применю дедукцию, — настаёт черёд бровей Шерлока ползти вверх, к нарочито небрежным локонам чёлки, — ты хочешь что-то сказать, но сам не знаешь, что именно, а может, не знаешь, как именно. Мне же тебе сказать нечего, а тратить оставшееся время на тебя, обмудень лесной, я не хочу.       — А чего хочешь? — невинно произносит Шерлок, и Гриффит, не выдержав такого непроходимого хамства, встаёт — ваша хромота носит психосоматический характер, доктор Уотсон — и, шурша резиновым наконечником о старые доски пола, почти вплотную подходит к сыщику.       — Я хочу, — Джим наклоняется к Холмсу — поцеловать, нет, плюнуть в твою сраную рожу — оказываясь вровень с его лицом, и его дыхание, дыхание смерти, обволакивает двойника, заглушая пряную смесь лавры, бензоина и рома дорогого парфюма — вдохни, пойми и почувствуй, выблядок, — знать, зачем ты пришёл. Знать, что ты, мать твою, такое. Я хочу знать правду. Чистую и простую.       Выпрямившись и нависнув над детективом, Гриффит с немного садистским удовольствием ощущает собственное доминирование — наконец-то он впервые за двадцать девять лет — хозяин, наконец-то он сверху  — над скорчившимся и растерянным двойником, и наслаждается их почти интимным взаимодействием, похожим то ли на попытки чаш весов найти равновесие, то ли на круговерть соединяющих несоединимое сторон таумотропа, отдающейся в голове плеском волн, разбивающихся о метастазы, как о брекватеры: кто ты есть на самом деле? Человек или порождение моего разума? Сможешь быть со мной, когда все отвернутся? Врезать по морде Майлзу за его похуизм или измордовать заячье ебало Дейви с его ненормальным, близким к одержимости желанием быть нужным? Или рассыплешься в пыль, которую не выйдет попробовать на вкус? И как раньше тысячи рук из грудной клетки — прикоснуться, обнять, до синяков сжать изящное запястье — тысяча тысяч языков изо рта, как у какого-нибудь Авалокитешвары*****, рвутся вперёд: спросить, узнать, выкрикнуть, выйти из себя, потерять контроль — ёб твою мать, Шерлок, не молчи, пожалуйста, не молчи, сгнои Господь твои глаза, ПОСМОТРИ НА МЕНЯ!       Не выдержав давления, детектив отшатывается от двойника, встаёт и подходит к окну, возвращая себе драгоценное личное пространство, хмуря лоб и глядя на хлопающие на ветру белоснежные простыни, развешенные чуть поодаль оранжереи.       — Правда, — печально вздыхает Шерлок, — это скучно. Изредка она, конечно, бывает чистой, но простой… Зачем она тебе? Согласно устройству человеческой психики, подавляющее большинство предпочитает ло…       — Твои попытки изящно выебнуться в тёмных материях, о которых ты знаешь чуть меньше, чем ни хуя — давно пройденный этап в наших отношениях, — по старой привычке закатив глаза, отчего в них вспыхивает неприятное, как при лихорадке, жжение, Джеймс ядовито перебивает детектива, — так что кончай валять дурака и отвечай, наконец, на мой вопрос.       —  Что ты хочешь услышать? — облокотившись о подоконник, Шерлок выуживает пачку «Lucky Strike» из кармана пальто и зубами вытягивает из коробка сигарету.       — Всё, — со свистом выдыхает Джеймс, — всё, что поможет мне возненавидеть тебя.       Кажется, его слова действительно задевают Шерлока — хоть и по-прежнему пряча глаза, он наконец поднимает голову и поворачивает искажённое уязвлённостью лицо в сторону Гриффита; страдальческая морщинка, промелькнувшая на лбу со вздувшейся веной, дрогнувшие губы и вытанцовывающие вибрато истеричные пальцы говорят сами за себя, но стоит детективу совладать с эмоциями, как неожиданный раскат грома заставляет его вздрогнуть, возвращая в реальность, где Шерлок никак не может быть собой, защищенный от столь чуждого городка, лета и саркомы одним лишь пальто да шарфом.       — Ну, и что ты молчишь? Не скрипнула та ступенька, да? — как можно грубее говорит Джим, закрепляя свою роль первой скрипки.       — Никогда не любил грозу, — с растерянным видом бормочет он, выдыхая клубы дыма, от чего кажется, что в комнате стало по-зимнему холодно, — всё время думал, что это предзнаменование… что явился восточный ветер, выискивающий ничтожных, чтобы сдуть их с земли.        — Что? — столбенеет Гриффит: с первых же слов, с первых секунд опять он — дурак; и всё это так омерзительно, обидно и невыносимо, что дурнота начинает едко подниматься по пищеводу, а трость до боли впивается в ладонь, когда пальцы крепко, до белых костяшек сжимают её полированную рукоять.       —  Майк и Шерри частенько рассказывали мне эту сказку, — продолжает неожиданно разговорившийся детектив, скользнув, как угорь, в лазейку только начавшейся беседы, чтобы избежать искренности и уйти от сути разговора. — «Ветер переменится и придёт с востока: бойся его, потому что он заберёт всё, что дорого тебе».       С небом волны смешались, и окрестность наполнилась рёвом ветров, столкнувшихся в битве — здесь Эвр боролся с Зефиром, и Нот налетал на Борея, ему угрожая свирепо. На море друг на друга напав, до глубокого дна возмутили воды Эвр, и Нот, и обильные тучи несущий Африк…       — Ты мне зубы не заговаривай, — фыркает Джейми и, не в силах больше стоять, усаживается на кровать, чуть не придавив хвост невесть откуда взявшегося Тома. — Говори, зачем пришёл или проваливай к чёртовой матери отсюда и оставь меня одного, наконец.       — Ты действительно хочешь побыть один? — Шерлок наконец-то поднимает голову и пристально смотрит на двойника каким-то странным, непонимаемым взглядом.       —  Ну… кошки же уходят умирать в одиночестве, — мрачно произносит Джеймс, глядя на смешно лизнувшего нос кота, и на миг в голове проносится мысль: а ведь он, скорее всего, умрёт раньше своего питомца. — Чем я хуже?       — Джейми, — резко сбросив маску побитой собаки, почти назидательно — не хватает только поднятого вверх пальца и обращения «придурок» — провозглашает Шерлок, — животное чувствует боль и думает, что творится что-то неладное. Раз больно — значит, на него нападают. Источник опасности оно не видит, от чего защищаться — не знает, и прячется — выжидает, когда боль утихнет и опасность минует. Животное не отваживается выйти, пока чувствует, что источник боли все еще близко, и остается в укрытии, умирая в одиночестве, защищая себя от ужасной и невидимой опасности, что причиняет столько мучений. А ты… а ты просто сдаёшься.       — Я не сдаюсь, а разумно прекращаю, хватит с меня. Я хочу хотя бы ненадолго сбежать от… ну, этого. От взглядов, от душной комнаты, от всего, что напоминает мне… Смыть в море все эти осуждающие взгляды. Все приговоры. Найти гармонию. Как-то так, — Гриффит пытается оправдаться, но понимает, что если мать или Дейви ещё как-то можно навешать лапши на уши, то с Шерлоком такое не прокатит, и словно в подтверждение его домыслов детектив, скорчив презрительную рожицу, выплёвывает:       — Поиск гармонии — чушь для слабаков. В отличие от выхода из зоны комфорта.       — У меня нет зоны комфорта, — парирует Джеймс. — Мне везде плохо, особенно после того, что ты… Мне нужно туда, где я могу вздохнуть спокойно.       — Куда бы ты ни направился, ты всё равно возьмёшь с собой себя, Джейми. Всё, от чего ты бежишь, находится в твоей голове. И всё, к чему ты бежишь — тоже, — пожимает плечами Шерлок со скучающим видом.       — Всё равно было бы здорово ещё раз побывать там перед тем, как я умру. Там будет время и место. Миллионы звёзд, на которые можно посмотреть. Воздух, которым можно надышаться…       — Ага, а ещё фейерверки, которые уронят твоё небо, — с саркастичной ухмылкой перебивает его Шерлок и, схватив первый подвернувшийся под руку журнал, плюхается обратно в кресло, прячась за ту сторону баррикад, — и море, в котором можно утопиться после того, как отравиться не получилось.        — Чего сразу топиться-то? — возмущается — вот сукин сын, ничего от него не скроешь — Гриффит, вновь и вновь перечитывая заголовок о противостоянии Пана и Прометея, вызывающем образование новых объектов в кольце F Сатурна, ширмой отделяющий его от двойника.       — Не пытайся сбить меня с мысли. Твоё тело будет следовать инстинктам и не даст тебе пойти на дно, так что сам по себе ты не утонешь, если только не привяжешь к ноге камень.       — Есть желание помочь мне? — произносит Джеймс, пытаясь соединить отчаяние и издёвку в одну ядовитую ноту, но выходит как-то неубедительно, болезненно и даже плаксиво.       — О боже, как артистично, — отбросив чтиво, детектив закатывает глаза, — и после этого я — королева драмы? Ты не на сцене «Барбикана», аплодировать никто не станет и цветы на сцену бросать некому.       — Ну, так ты сделаешь это ради меня или ещё поломаешься? — поняв, что Шерлок так и не скажет, зачем пришёл, упрямо гнёт своё Гриффит. — Я же помог, помоги и ты. Око за око.       Пан или пропал.       — Твоя фамилия точно Гриффит, а не Уотсон?       — Что? — сравнение с Джоном, о котором он всегда говорил очень уж высокомерно, не ранит или оскорбляет, но… — Прошу прощения, я, кажется, утратил нить.       — Не удивлюсь, если однажды ты и вторник потеряешь. У меня всё, — словно по одному только голосу Джеймса угадывая, какие мыслительные процессы происходят в голове двойника, саркастично фыркает Шерлок, вхолостую щёлкая колёсиком зажигалки.       — Если бы только вторник, — задумчиво произносит Гриффит, отмахиваясь от невесть откуда взявшейся и заплутавшей в извилинах недо-мысли с голосом Клэвелла «к среде я должен быть на работе», и откашливается, привлекая внимание затихшего сыщика, самодовольно хмыкнувшего от чего-то, увиденного в экране. — Понять бы ещё, что ты хотел этим сказать вообще. Не соизволите ли прояснить?       — Мне тяжело тебя игнорировать, когда ты зудишь на ухо. Если ты хочешь хлеба и зрелищ, то ищи клоуна и пекаря — я не из их числа, — со скучающим видом произносит детектив, не отрываясь от мобильника. — И что только у вас за тенденция — быть слабыми…       — Как будто ты — уберменш и слабым быть не можешь априори, — хмыкает Джеймс, закусив палец, чтобы отгрызть заусенец.       — Просто я никому не показываю свою уязвимость, а глядя на тебя, вижу именно её, — закурив, отвечает Холмс, — зрелище мерзкое, вот почему я ушёл.       — Ложь, пиздёж и провокация. Даже ёжику понятно, что ты ушёл не от меня, а к Мориарти.       Стоит фамилии злодея-консультанта слететь с губ Джеймса, как Шерлока передёргивает, словно его обдувает зябкий ноябрьский ветер, а когда по полу между ним и двойником пробегает испугавшийся яркого всполоха молний паучок, детектив и вовсе зеленеет.       — Он так боялся пауков, — тихо произносит он, сжимая стержень сигареты так сильно, что он ломается, и из расщелины на тонкой бумаге начинает виться танцующая струйка дыма, — до одури. Смешно даже: сам плёл сети, а пауков боялся.       Глубокий, безнадёжный вдох слишком увязнувшего в паутине собственных мук — Господи, как же они похожи в этом, вот уж и правда братья Диоскуры — Шерлока вызывает горячее желание подойти, обнять, поддержать и успокоить, но ревность — вот какого лешего, ведь любой (как же странно, что Гриффит делит одно лицо с Холмсом и одно имя с его зазнобой) живой Джеймс всяко лучше мёртвого — вкупе с огорчением сподвигает лишь на очередную зуботычину:       — Шерлок, заканчивай этот цирк, я и так понял, что единственный трюк, на который ты способен, — это исчезновение хуя Мориарти в твоём рту, так что будь добр отвечать по существу. Или ты ждёшь, что я буду умолять?       — Совершенно бессмысленное предположение, — тряхнув головой, от чего тёмные кудри красиво взметаются в воздухе, отвечает Шерлок и застывает, сложив руки в излюбленном жесте. — Я хоть и стал причиной смерти нескольких людей, но всё же не убийца, да и твои воображаемые друзья…       — Воображаемые? — не выдержав, перебивает Джим. — Воображаемые? Да что ты, социопат сраный, понимаешь в дружбе?       — Большинство людей считает, что у них есть друзья, но это просто идиоты. Не перебивай. И не надо говорить мне о справедливости, — усмехается Шерлок и, предугадав контраргумент Джеймса насчёт измышления, что после того, как Майлз, Билл и Дейви примут решение позволить умирающему другу покончить с собой, то любая, даже самая тяжёлая неудача уже не станет для них чем-то действительно трагичным. — Нет ничего справедливого в том, чтобы попросить кого-либо позволить тебе наложить на себя руки просто потому, что клетки твоего организма сбились со своей программы.       — Виноват ли больше тот, кто те убийства совершил, чем то, что им причиной стало?       — Да что происходит в этой крошечной голове? — вскочив, всплёскивает руками детектив и закуривает, чуть морщась от опалившего лоб тепла зажигалки. — Это не они, Джейми, и не я, никто из нас не виноват в твоей болезни. То, что происходит с тобой — происходит только с тобой, и никому и никогда не удастся взглянуть на мир твоими глазами, увидеть то, что видишь ты, и понимать так, как понимаешь ты. Ты, конечно, можешь до посинения рассказывать, как они должны жить. Только имей в виду, у них тоже есть свое мнение насчёт того, как ты должен был прожить твою.       — Ты что имеешь в виду? — уже на середине вопроса понимая, что ему ответят, спрашивает Джим, засунув куда поглубже надежду на жестосердечное признание, и в очередной электрической вспышке видит промелькнувшую в самом тёмном уголке комнаты — между кладовкой и дверью — фигуру Иакова, от чего сердце ухает в пятки, земля уходит из-под ног, а в голове расцветает странная, пугающая и в то же время неимоверно красивая мысль: если для него безмолвный призрак является предвестником смерти, а Холмс — жизни, то вполне вероятно, что и для Шерлока Мориарти — смерть, а Гриффит — жизнь.       —Что они этого не сделают, хватит быть таким идиотом. Никто из вашей шайки ни за что не станет пачкать руки в твоей крови.       — Ну, и откуда такая уверенность? Снова твоя злоебучая дедукция? — проглотив, как плохо лезущий в горло кусок, дурное предчувствие, заставляющее сердце трепыхаться, а голову — кружиться, шикает Джим. — Давай, капитан Пиздобол, убеди меня!       — Ну…— хрустнув пальцами, затягивает детектив, — Дейви не станет топить тебя точно. Он онанирует на твой рак ничуть не хуже тебя самого, Джейми. Как тебя восхищает собственное — никому не нужное и неинтересное, кстати — просветлённое знание, так и его, как вы говорите, «прёт» ухаживать за тобой. Прёт самоутверждаться за твой счёт. Прёт грабить и тебя, и себя самого в моральном плане. Всю поездку он будет не столько костылём, сколько наседкой — и я гарантирую, что стоит тебе только пикнуть о самоубийстве, как он взвалит тебя на плечо и потащит домой, а если ты будешь сопротивляться — вколет тебе лошадиную дозу транквилизатора, свяжет и опять же потащит домой.       — Но… — произносит Гриффит, но Шерлок, наслаждаясь — позёр — собственными речами, не даёт ему даже малейшего шанса что-то сказать, по старому негласному соглашению лишив его права слова:       — Далее. На Бенджамина…       — Кого-кого?       — Ну которого вы зовёте Чубаккой, какая разница? Поехать-то он поедет, со всем свойственным ему энтузиазмом, вот только этот убийца собственного времени не в состоянии отпустить свою ситуацию, что уж говорить о том, чтобы он отпустил тебя в море?— недобрая улыбка двойника сменяется гримасой презрения, а тон из просто холодного становится ледяным.       — Чё?       — Всё, что он знает о саркоме, почёрпнуто из «Как помочь другу справиться с раком», так что он не имеет ни малейшего представления, каково это — ехать дикарями не просто с больным человеком, а с умирающим другом, так что поедет он только потому, что ему нужно отдохнуть от…— Шерлок хмурится, обрывается на полуслове и замирает на долю секунды, словно у него очередной приступ позиционного головокружения. — …работы, да и вообще — сменить обстановку.       — Что-то ты просто воду льёшь, но ладно, проехали. Третья попытка, — фыркает Джим, скрестив руки, — Майлз?       — А какое отношение к тебе имеет Арчибальд Майлз, который на основе томатов создал средство от диареи, оказавшееся кетчупом?— озадаченно и в то же время заинтересованно чешет подбородок Холмс.       — Боже упаси, нет! Майлз Клэвелл, — усмехается Джим, но улыбка тут же сходит на нет, стоит Шерлоку что-то набрать в телефоне и на долю секунды поменяться в лице.       — Майлз — вор и трусливая натура. К тому же тринадцать лет назад ему уже «посчастливилось» наблюдать, как умирал отец, и ты для него теперь — не более чем воскрешение наиболее мерзких демонов прошлого. Именно поэтому он не выходит на контакт. И именно поэтому я считаю, что он не присоединится к путешествию в залив, — холодно и безразлично, словно читая скучную лекцию, говорит Холмс, от чего Джеймсу становится не по-хорошему неуютно, как в тот злополучный час, когда Хло выдала его секрет на ту памятную Пасху, — тут и дедукции не надо. Слушай, я прекрасно понимаю, что ты не хочешь умирать в хосписе и считаешь правильным выбором заколебать всех своими капризами, и в паскудной самовлюблённости в который раз…       — Я не эгоист! — восклицает Джеймс: слушать, а тем более — понимать правду тяжело и противно — что греха таить, он ведь действительно за всю свою жизнь не сделал ничего ради кого-либо, но всё равно нужно, нужно хоть как-то оправдаться и отстоять свою точку зрения.       — Конечно-конечно, ты не эгоист, ты просто погрязший в жалости к себе утомительный невротик, — отмахивается Холмс. — Действительно, что эгоистичного в том, чтобы заставлять троих людей тащиться невесть куда на каком-то велосипеде, который наверняка сломается на полпути к заливу, а потом тащить твой труп на собственном горбу, если им не хватит — а им не хватит — мозгов сделать носилки только для того, чтобы умереть якобы на своих условиях!       — Четверых.       — Троих. Я не поеду, — цедит Шерлок. — Не потому, что не хочу, а потому…       — Потому, что люди вон в космос летают, а ты даже такой херни сделать не можешь, грёбаный трус? — рявкает Джеймс вместо того, чтобы произнести «ну же, пожалуйста, скажи, что мой последний вздох разобьёт твоё сердце, скажи, что существующий только благодаря природной памяти призрак — не призрак даже, а едва различимый отголосок где-то в твоей голове — не может быть важнее пока что живого человека» и прикусывает язык, когда детектив оскорблённо поджимает губы:       — Учи термины, Джейми! Трусость идёт от сознания, а страх — это инстинкт тела, так что не донимай меня скукой и глупостью и отстань уже.       — Какой, к чёрту, отстань? Да ты же сам припёрся, Шерлок, я тебя не звал! С самого начала не звал! Зачем, зачем ты это сделал? Зачем ты делаешь это сейчас?!       — Оставлю тебя теряться в догадках, — скривившись, словно от горького лекарства, Холмс небрежно кидает бычок в цветочный горшок с живыми камнями и швыряет пальто на пол — точь-в-точь, как делал это в своём доме — конечно, Джон ведь всё уложит на своё место, и по боку, что Бейкер-стрит в четырёхста километрах от безымянной улочки на отшибе Уэльса, и холуёв поднимать чужие шмотки здесь нет.       — Знаешь, — разговор становится всё более и более невыносимым, но Гриффит не решается просто взять и сказать двойнику, мол, выход — там, а в жопу — здесь, страшась, что Шерлок уйдёт и теперь окончательно и бесповоротно никогда не вернётся — удивительно, учитывая, как легко он предлагал пойти на хер тем, от кого зависел напрямую — некоторым каланчам породистым необязательно так вот греметь мордой и выёбываться, они и без этого круто выглядят. По крайней мере, они так думают.       — Не пытайся брать от жизни всё, Джейми. Не донесёшь, — высокомерно произносит Холмс и пристально глядит на двойника; наконец-то они смотрят друг на друга прямо, в упор, пусть и взглядами палача с невероятными глазами, такими странными и похожими на тихие воды Барафандл-бэй со дна — подсвеченный солнечно-золотистым отблеском вихрь приглушённо-зелёного цвета, смешивающегося с синим, столь похожий на пробивающийся сквозь толщу воды восход и висельника с припрятанным в рукаве ножом-лестницей Иакова.       — Блядь, Шерлок, ну зачем тебе быть таким… Неужели ты не понимаешь, что это не сон, от которого можно проснуться? Ты жесток, ты просто жесток.       — Потому что это нужно для де… Потому что тебе это нужно, — запнувшись на секунду, кидает детектив.— Потому что, будь у тебя возможность делать всё, что угодно, ты бы всё равно ничего не делал, жалкий лицемер.       — Это я-то лицемер?! — гневно клокоча, шипит Джеймс. — Ты просил помощи с Мориарти, бросил меня, когда я дал тебе код, а потом вернулся хуй пойми зачем и обвиняешь меня и других в какой-то несуразной херне, и после этого заявляешь, что лицемер — я?!       — Да, ты! — срывается Холмс и тут же нервно сглатывает, словно стыдясь собственной эмоциональности — агностик от перцепции, ага — Ты хоть что-то сделал для того, чтобы выздороветь? Нет. А с тех пор, как тебе диагностировали четвёртую стадию, ты только и делал, что всё время ныл, мол, вот тебе больше времени, что ты столько всего хочешь сделать, стать особенным и прочий бред, но я могу тебя заверить, Джейми: выторгуй ты у судьбы, бога или у кого бы то ни было ещё неделю, месяц, год — то всё равно спустишь овертайм на бесполезное существование и потребительство, которое так осуждаешь, и будешь жить, как жил, и никак иначе, сохранишь тенденцию откладывать все дела на «потом», пока снова не прижмёт. Потому что у тебя всегда всё потом, один только эгоизм на первом месте, и появись у тебя возможность делать всё, что душа пожелает, ты даже палец о палец не ударишь — обнуление лимита не стимулирует, а расхолаживает: ах, появилось внеплановое время! Можно попить пива, выкурить сигаретку и помастурбировать… Человек не меняется, Джейми, и всегда будет тянуться к тому, что хочет, а не к тому, что нужно.       — Ох уж эти твои клише… — вздохнув, Джеймс зачем-то встаёт и медленно делает первый болезненный шаг к зеркалу; обогнув кресло, он подходит к шкафу, пытаясь усмирить в себе усталый гнев и отмечая в уме, что Шерлок, кажется, испытывает такое же смятение, но почему-то они оба, словно два параллельных мира луча, ну никак не могут состыковаться, как прежде, когда неведомым образом легко проникали в голову друг друга — словно чем ближе они были, тем сложнее им было синхронизировать разум.       — Что? — удивляется детектив, не донеся сигарету до рта.       — Мудак ты, Шерлок, хоть и называешь принципиальностью то, что является не более чем сучьей говнистостью, — взглянув в отражение удивлённого Холмса за своей спиной, цедит Гриффит и переводит взор на самого себя — бледного, с запавшими воспалёнными глазами, красным от сухости носом безжизненно висящей тёмно-рыжей, уже начавшей виться шевелюрой.       — Просто я — учёный…       — В говне мочёный, — грубо обрывает его Джеймс; устал, слишком устал, чтобы быть вежливым, но двойника, кажется, это нисколько не задевает:       — …И знаю названия половых органов, ЗППП и девиаций на нескольких языках, мне мат не нужен. Не то, что некоторым ограниченным домоседам. Хочешь сдохнуть? Иди и тони, а я в этом участие принимать не намерен, тем более — ехать в обществе твоих идиотов-друзей. Я даже надеюсь, что ты меня придумал, и когда ты пойдёшь ко дну, я умру вместе с тобой. И Джим, в свою очередь, тоже — и если мы утонем, то падать будет не нужно.       — Ты заебал уже со своим Мориарти, Шерлок! Он умер на твоих глазах, умер навсегда, он теперь — не более, чем красивая картинка на задворках твоего разума! Пора бы уже вырасти и отпустить к хуям своё прошлое, и понять, что не всякая утрата — это ах-твою-мать какая потеря!       — Мы когда-то всегда умираем, — пожимает плечами Шерлок, барабаня пальцами по подлокотнику. — Люди только и делают, что умирают, и потери делают нас лучше, следовательно, чтобы стать идеальным человеком, нужно потерять всё. Идеальный человек — мёртвый человек.       — Твоё равнодушие — ни хера не преимущество, Шерлок, — не ощущая ничего, кроме обиды и разочарования, защемивших грудь, говорит Джеймс, отступив на шаг от зеркала, дабы не упускать Холмса из поля зрения. — Тебе что, стало наплевать? После всего, что я сделал для тебя вместо того, чтобы заниматься своими делами?       — А мне было не наплевать? — парирует Шерлок. — Слушай, я не вижу никакого смысла сокрушаться в том, что ты чего-то там не успел и чего-то там не достиг — ты всё равно бы никак не… — он запинается, словно споткнувшись о какое-то причиняющее боль воспоминание. — У меня и Джима был огромный потенциал, и мы жили, учились друг у друга, работали на износ, чтобы реализовать его полностью, и достигли таких вершин, что тебе и не снились. И знаешь, что?       — Что? — раздражённо вздыхает Джеймс, закатив глаза: да сколько можно уже? Он устал и не может думать ни о чём, кроме того, чтобы поскорее отъебаться от Шерлока и хоть немного отдохнуть, несмотря на то, что разговор, плавно перетёкший в чёрт знает что, нужно довести до логического конца, тем паче что беседу «вживую» закончить куда сложнее, чем в интернете или по телефону — из сети не выйдешь, трубку не бросишь, от себя не убежишь.       — Преодолевать трудности, выходить из зоны комфорта и оттачивать свой разум — самое восхитительное, что может дать нам жизнь, но когда ты достигаешь того, о чём всегда мечтал, впереди не останется ничего, кроме пустоты.       —  Может, ты требовал от жизни слишком многого? — предполагает Гриффит, прищурившись. — Вот только не надо мне тут умничать, я уже по одному только твоему вздоху знаю, что ты сейчас спизданёшь что-нибудь насчёт моего интеллекта.       — Может, твоя черепная коробка ещё более пуста, нежели вся моя жизнь теперь?       — Что и требовалось доказать. Иди на хуй, — не сдержавшись, шипит Джеймс, снова вернувшись к своему отражению и тут же закрывая глаза  — Господи, какая гадость: весь какой-то мокробледный, как рабочий материал Оливье де Сагазана, тощий, рёбра — как стиральная доска, прожжённое лучевой терапией и атрофированное — свела, как прут сухой, мне ногу и на спину мне гору взгромоздила, где, надо мной глумясь, сидит уродство — бедро, а глаза… — Ты не понимаешь, каково это — жить без какой-либо перспективы, так что…       — О, да, давай, заводи свою шарманку о жизни и смерти — это же беспроигрышная лотерея, бить по больному месту своей приближающейся кончиной, — издевательски фыркает Шерлок. — «Ах, ты не будешь делать, как я хочу»? «Ах, не бейте его, у него саркома, ребята, я серьёзно?»       — Я не собираюсь манкировать тем, что у меня — рак, ты дебил, что ли, раз так считаешь? Я не хотел заболевать. Никто бы не хотел, но… Мне было страшно. Одиноко. А потом ты ворвался в мою жизнь, и я поверил, что могу быть нужным, что меня можно любить, а оказалось… — потеряв мысль, Гриффит трясёт головой и предательски сорвавшимся голосом пытается произнести то, что ещё секунду так отчётливо звучало в голове. — Тот, кто действительно нужен, останется самим собой, как есть, приходит и разрушает всё, и…       — Что за глупость? Очнись, никто никогда не будет любить человека таким, какой он есть. Любят только весёлых, красивых и здоровых.       — Сердца у тебя нет, — вздыхает Джеймс, шикнув от чего-то, неприятно булькнувшего в лёгких.       — Ну, теперь-то точно нет, вы выжгли его окончательно, — цедит двойник, чуть коснувшись груди где-то в районе печени — туда, куда в своё время попала пуля. — Так что не жди от…       — Глина, из которой ты слеплен, высохла и затвердела, и уже ничто на свете не сумеет пробудить — залепи дуло и не перебивай — в тебе уснувшего музыканта, или философа, или поэта, который, быть может, жил в тебе когда-то. Ты — машина! — Гриффит сжимает кулаки и прислоняется лбом к прохладной поверхности зеркала: разговор бесповоротно перешёл в ссору; очевидно, что ни он, ни Шерлок уже не смогут искренне поделиться тем наболевшим, о чём так долго и мучительно молчали. — Ну и чёрт с тобой. Чёрт с тобой!        — Боже, тяжело, наверное, выносить тяжесть бытия, сохранив пафос, — парирует детектив. — Будто я не говорил тебе, что мой мозг — это компью…       — Машина делает как надо, Шерлок, а человек — как хочет.       — Если у него есть воля — то да, а так homo sapiens на восемьдесят процентов состоит из воды и если у него нет ни мечты, ни цели, то он — просто вертикальная лужа. Вот ты, например… за все тридцать лет у тебя не было ни единой — ни единой, Джейми! — цели, кроме как поиметь кого-нибудь да добраться до залива и утопиться там. Ну, уговоришь ты их на поездку, и что? Обманом покончишь с собой? Так это не сделает тебя умным, это покажет лишь, что тебе доверяют больше, чем ты заслу…       — Заткнись. Неужели ты думаешь, что…       — В отличие от некоторых — да, — фыркает Холмс, — Джим как-то говорил, что хотел для смеху продвинуть в парламент на рассмотрение новый закон — запретить думать, чтобы не оскорблять чувства олиго...       — Да завали ты уже своё ебало! — срывается на полукрик-полустон Джеймс, с трудом сдерживая слёзы — не хватает ещё и на глазах Шерлока разреветься, как девчонка — и сжимая кулаки от досады, когда понимает, что его всхлип никак не мог ускользнуть от наблюдательного сыщика. — Я был пустым. А потом ты… И со своим Мориарти… И я больше этого не хочу.       — Джейми…       — Заткнись, наконец! — вздыхает Гриффит, не решаясь распахнуть веки и сказать это ему (или себе?) в лицо, и отшатывается, завалившись набок, когда Холмс, приблизившись, протягивает руку, чтобы прикоснуться к его плечу. — Пиздуй отсюда.       — Джейми, дай мне сказать, пожалуйста, — удивительно, оказывается, его Высочество знает вежливые слова.       — Нет. Закрой рот, — шипит Джим, твёрдо решив не дать Холмсу закрутить его извилины в спираль новым витком бестактных нотаций.       — Всего несколько слов, — робкий голос не ожидавшего отказа Шерлока одновременно и трогает, и бесит, а пальцы сами берут с полки запасную пепельницу, — ты нужен мне…       — Уёбывай, кому говорят!       — …как условие моего реального суще…       — ВАЛИ НАХУЙ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ!!! — его вопль звучит одновременно со звоном стеклянного блюдечка, пролетевшего в трёх сантиметрах от спины ушедшего за стеллаж — странно, там же нет ничего, кроме стены — Шерлока и грохотом распахнувшейся двери, когда Дейви вбегает в комнату.       — Джим? Господи, ты чего разорался? — от неожиданности — почему Нортон не спрашивает, откуда в его спальне мужчина, похожий на него как две капли воды? — Гриффит открывает глаза, но не видит в отражении ничего — в смысле, совсем ничего, словно там, за стеклом — чёрная дыра вместо тонкого слоя отполированного серебра.       Август 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Приятный, прохладный шум обволакивает кожу, и взволнованная стайка маленьких искр, проносящихся перед глазами, забивается в рот и хнычет в ушах, когда его тело выталкивается вверх из тягучего в никакое и обжигающе-ледяное; пока Гриффит возносится, то чувствует, как разрывается сначала на куски, а потом и вовсе на атомы — пылинка, кружащаяся в небосводе — и снова собирается воедино, но вместо того, чтобы стать сторонним, лишённым боли ощущений наблюдателем, слышит жалостные всхлипы, а не размеренный писк магнитосферы Земли, вокруг которой и дрейфует странной чёрной фигурой, похожей на ошмёток полуразрушенного космическим мусором спутника, и осязает мокрое, а не вакуумно-никакое.       Открыв глаза, Джеймс осоловело смотрит на тёмное пятно, постепенно обретающее очертания, и может распознать, что же, наконец, чувствовали руки: это всего лишь мать, сидящая рядом и покрывающая его ладонь заплаканными поцелуями.       — Ма? — женщина вздрагивает, словно её поймали за чем-то неприличным, и отодвигается, но Гриффит — от лёгкого дежа-вю голова идёт кругом — мягко касается губами к её кисти и прижимает обратно к своей щеке, от чего родительница начинает рыдать ещё горше. — Мамочка, ну чего ты?       — Мой ангелочек, мой любимый сынок, мой котёночек, — причитает мать и, нагнувшись, прижимается шершавыми губами к его лбу, и Джим, почувствовав, как её бьёт дрожь, крепко обнимает её, уткнувшись носом в пахнущую выпечкой и настойкой пустырника шею.       — Ма…       — Господи, сыночек, ты такой холодный, — шепчет мама, огладив голые руки Гриффита и прижимая его к груди. — Может, всё же покажем тебя врачу?       — Я не для того вернулся домой, ма, чтобы снова ложиться в больницу, — вздыхает Джим, стыдясь собственной раздражительности: в конце концов, это не хрен с Бейкер-стрит горы, а женщина, подарившая ему жизнь, и сердиться на её слабость как-то совсем уж по-свински, — лучше покажите меня морю.       Обычно довольно жёсткая мать выглядит какой-то обмякшей от его слов, и непривычно удивлённое выражение её серо-зелёных глаз сбивает Джейми с толку, и он, кашлянув, пытается обернуть сказанное в шутку:       — Вдруг оно скучает по мне и собирает деньги, чтобы приехать и посмотреть, как я без него, — бросив чуть лукавый взгляд исподлобья, Гриффит расслабляется, увидев искреннюю улыбку на мамином лице.       Август 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       С каждым днём всё яснее чувствуется гибель лета и осознание того, что Гриффит умрёт вместе с ним, но от чего-то Джеймс чувствует себя как никогда хорошо, особенно с тех пор, как весь лимит нервов на одного конкретного идиота был исчерпан, а попытки уговорить родителей на поездку, хоть и с привлечением доктора Стенфорда по скайпу и обоснованием, почему ехать целесообразно именно после дня рождения (не успеем сделать карт пригодным для путешествия за две недели, да и вообще мы и так вернёмся уставшие, а на праздник куча народу соберётся) венчаются полнейшей победой, и делает всё, чтобы внушить остальным, что ему и правда по силам это путешествие, хоть и действовать приходится сверхосторожно: не приведи Господь переусердствовать и поселить подозрение, будто его душевный и физический подъём — что-то вроде второго дыхания или предсмертного рывка; вставать и ходить, конечно, сложно, больно и тяжело, да и есть совершенно не хочется, но он добросовестно впихивает в себя и завтраки, и обеды, и ужины, и потихонечку, день за днём, крепнет, пока в какой-то прекрасный день не ощущает настоящий прилив сил, достаточных, чтобы на пару с отцом начать превращение старенького карта в транспорт, способный выдержать груз не только взрослого человека, пусть весящего не многим более ста двадцати фунтов, но и пары-тройки походных рюкзаков с палатками, едой и запасными вещами.       Август 2010, Пембрукшир, трасса В4319.       …Несуразно огромные скворечники, приколоченные к верхушкам кедров, мерно колышутся в такт токованию глухаря, а ветер, кружащий жёлтые листья, толкает Джеймса вперёд, в рассеивающуюся светом темноту, всё быстрее и быстрее пихая его навстречу полупрозрачным белым лучам по волнистой, как истерзанные суховеем пески, плохо заасфальтированной дороге; кажется, Гриффит снова задремал, ослабленный лекарствами, так как явь возвращается резким, ярким всполохом, когда нормальная дорога от Стэкпоула до Сейнт-Петрокс становится бугристой — как секс с анорексичкой, — от чего машину начинает трясти, и каждый скачок отзывается в больном бедре недовольным жужжанием пчелиного улья.       Потирая ногу, Джеймс задумчиво смотрит на стремительно проплывающий мимо пейзаж, путаясь во сне и яви и вспоминая, как прошлая такая поездка обернулась его погоней за неуловимым Холмсом; шикнув, когда очередная колдобина сотрясает старое авто, он вспоминает, что они совсем забыли про Клэвелла.       — Слушай, — встрепенулся Джеймс, — а Майло-то будет?       — Да откуда я знаю? — сосредоточенно пропуская чей-то «лендж ровер», ворчит Дейви. — Позвони да спроси, делов-то.       — Ага, блядь, вот прям щас и позвоню, — фыркает Гриффит. — Ничего, что он меня в чёрный список добавил?       — Ну с моего набери, что ты, как маленький, ей-богу.       Предпочитаю смс.       — И как ты это представляешь, шерпа Дейви? «Алле, мусьё Клэвелл, добрейшего вам утречка, не подскажете ли, какого хуя вам насрать?» — Нортон бормочет что-то неразборчивое и, чуть подавшись вперёд, следит за дорогой, то появляющейся, то исчезающей в мерном тиканье дворников, пока они не выруливают на Норс-лейн.       Август 2010, Пембрукшир, Сейнт-Твиннелс.       — Ба, какие люди в Голливуде, сплошные бляди, а не люди! — восклицает шотландец, помогая Гриффиту вылезти из «фордика» Нортона и стискивая его в могучих объятиях. — Чой-т ты из хосписа ливанул?       — Да так, чой-т не умерлось, — усмехается Джеймс, бросив взгляд на кривенькую яблоню, в сочно-зелёной кроне которой затерялся пожелтевший листок — скоро их будет много-много, достаточно, чтобы сгребать в большие кучи и сжигать, словно разлукой с летом предваряя прощание с осенью в ночь костров Гая Фокса.       — Ну… пока живём — надеемся… — Джим пожимает плечами, пока Дейви выуживает из багажника сумку с аптечкой, которую всегда носит с собой, как заправской работник скорой помощи, и довольно размашисто, на грани ревности перехватывает инициативу Билла поддержать Джейми за левый локоть и проводить до самого порога.       — И хотим пожрать, — отвечает МакКензи, пинком распахивая входную дверь, и всех троих окутывает привычный и в то же время давно забытый запах застарелых окурков, выдохшегося пива, засорённой раковины и фастфуда, что говорит о неожиданном отсутствии Эбби — и слава Богу, ибо никто, кроме самого Билла, эту суку на дух не переносил.       Сидя за столом, с которого шотландец просто смёл все лишнее в пакет для мусора — разбивающиеся бутылки жалобно звякают осколками, — и расстелив по испачканной красной скатерти карту Пембрукшира, по краям прижав её жареной картошкой, гамбургерами и стаканами с пивом, они внимательно изучают все магистрали, дороги и тропки, ведущие к Барафандл-бэй, и прикидывая, как проще и быстрее добраться до пункта назначения, не пропустив излюбленные точки привалов и уложиться в четыре, максимум — пять дней, чтобы Джим не слишком переутомился, мать не особо психовала, а Билл не отрывался от очередного проекта.       Медленно водя пальцем по мягкой, старой бумаге с бархатными затёртостями на истончившихся до небольших дырочек сгибах и попутно вспоминая забавные несуразицы, случавшиеся с ними в предыдущие поездки, парни вкупе с подключившимся по громкой связи Майлзом прослеживают свой маршрут из Стэкпоула в Уоллд Гарденс по Дир Парк Роуд, затем на север, где они, оставив машину в гараже неподалёку от Фиш Понд, через небольшое озерцо и таверну «Белый Бык» двинутся к причалу и там, покинув последний очаг цивилизации, будут продираться в южном направлении сквозь девственный лес к Пембрукшир Кост Пат — дебилизм какой-то, нужно нести его назад, — а по ней — в южном направлении к заливу.       Во время обсуждения Джим то и дело ловит на себе неодобрительный и тревожный взгляд Дейви, который, когда речь зашла о пересечении небольшого канала близ Стэкпоул Ки, так и не смог удержаться и спросить, выдержит ли Гриффит такой марш-бросок — мало того, что к чёрту на рога, так ещё и по воде — на что Билл, хохотнув, хлопает друга по плечу — вот они, лучшие черты Чуи: идеальное сочетание отцовской ненавязчивости, материнского сострадания и дружеского похуизма — и восклицает, переводя восторженный, полный предвкушения и бодрости взгляд с Нортона на Гриффита:       — О-хо-хо, наш Джимбо и не на такое способен! Другие бы день рожденья отмечали карандашом на календаре, а он вон чё! Хошь — видео распечатает, хошь — по воде пропешкодралит!       Вроде бы смешная шутка вызывает у Джеймса грустную улыбку, и ему стоит больших трудов сделать так, чтобы она выглядела весёлой, и он переводит разговор в другую колею:       — Да ладно тебе, вот вызвать проститутку, когда родаки дома — вот это действительно годный сурвайв, а сгонять к заливу — просто, как два перста оросить.       — Кстати, да! — усиленно кивает Билл, вытирая жирные пальцы прямо об замызганную футболку. — Баб-то с собой берём не?       — Я тебя умоляю, — закатив глаза, ворчит Дейви, — портовые шлюхи куда дешевле и проще.       — Это потому, что они страшные, как атомная война, без пакета на башке даже не встанет, — пожав плечами, говорит Джим и делает приличный глоток, — да и раздолбанные настолько, что им присунуть — всё равно что карандаш в стакан бросить. И вообще, — откинувшись на спинку стула, продолжает Гриффит, — я думаю, что лучше уж с одной и на всю жизнь, а не как бомж лазить по всем помойкам и каждую мусорку и каждую звать любимой.       — Сильное заявление для того, кому ни одна шлюха не даст, — как-то чересчур уж грубо фыркает Майло, одним-единственным предложением заставляя Джеймса умолкнуть и не произносить ни слова до самого окончательного утверждения маршрута и возвращения домой.