Я уж решил — миновала беда,
И удалось отвертеться…
С неба скатилась шальная звезда
Прямо под сердце.
Звёзд этих в небе — как рыбы в прудах,
Хватит на всех с лихвою.
Если б не насмерть, — ходил бы тогда
Тоже героем.
Я бы звезду эту сыну отдал
Просто на память
В небе висит, пропадает звезда
Некуда падать
© В.В. Высоцкий — «Звезда».
В воскресенье грешно работать и кушать рано утром. Валлийское суеверие.
Если корова трижды мычит тебе в лицо — к смерти. Валлийское суеверие.
9 сентября, Пембрукшир, безымянный ручей
Впервые за долгое время Джеймс просыпается сам — причём не от прострелившего всё тело спазма или кошмара, а от колючей щеки Дейви, зачем-то обнявшего его ночью. Мягко убрав руку друга и тихонько, чтобы не разбудить, отодвинувшись от Нортона, Гриффит нашаривает в его рюкзаке морфин — свои стратегические запасы он всё же старается экономить по возможности — и, вытолкнув за пределы тента трость и сделав три-четыре глотка, упирается рукам о землю, перекидывает левую ногу через правую, чтобы встать, что даётся ему чудовищно сложно и настолько больно, что приходится принять лекарство ещё раз перед тем, как выбраться из палатки.
Побыть одному наедине с природой и полным отсутствием мыслей — просто восхитительно: над головой уже рассыпают трели ранние пташки, где-то вдалеке мычат коровы и блеют овцы, а паутина сверкает росой, словно легчайшее кружево, расшитое драгоценными камнями. Нагнувшись в три погибели и развалившись прямо на траве, Гриффит легонько проводит ладонью по тонким нитям, собирая крошечные капельки, и слизывает их с пальцев, наслаждаясь сладковато-медовым вкусом…
— …миленький, — бабушка Майлза улыбается ему и, потрепав по макушке, снова проводит полотенцем по клеверу и выжимает его в ведёрко, — утренняя роса несёт тепло, вечерняя — покой, а с помощью ночной иногда даже с раковой болезнью справиться можно, если компрессы из неё делать и пить утром. Сначала опухоль расти перестанет, потом на убыль пойдёт, да и боль утихнет…
…запахом чистоты, естества, ощущением не обременённого чьим-то присутствием одиночества и расслаблением, когда он, греясь в лучах восходящего солнца, снова засыпает, раскинув конечности и запрокинув голову — один на один с небом, травой и безмятежным утром — этот день
должен стать одним из лучших.
9 сентября, Пембрукшир, безымянный ручей
— …Джеймс, ну куда ты?
— Прочь отсюда! Ненавижу тебя!..
— Ну так вот, оказалось, что у Менголла был меч правды, потому он и не зарезал Триатора там, в пещерах… Они решили использовать его, чтобы разрушить стены и сбежать до того, как цитадель взорвётся…
— ...Когда ты вернёшься? — на щеках остаются глубокие шрамы, словно это не слёзы текут из глаз, а серная кислота или суперчистотел…
— Билл…
— …Тринадцатого никогда, блядь! — дверь хлопает так, что ключи, которые Джеймс не берёт с собой, падают с крючка, жалобно звякнув о деревянный пол.
— И если бы не Хранитель, то у них бы всё получилось…
— Да одень ты хоть что-нибудь, наконец, эксгибиционист сраный!
—
Только на конец?
От страдальческого стона Майлза и смеха Дейви Гриффит просыпается окончательно и ошалело вертит головой по сторонам, пытаясь понять, почему вместо потолка над головой — безмятежная небесная твердь, а под спиной — не ортопедическая койка, а мягкая, влажная почва.
Уныло поковырявшись в чудовищно безвкусных овощах, приправленных чем-то вроде майонеза или сметаны, Джеймс передаёт тарелку обиженно-взволнованному Нортону, скорбно начавшему перекидывать несъеденные продукты в пакетик и протирать посуду и, отпив из стакана-крышечки для термоса травяной настой, сплёвывает на платок инородный предмет.
— Дейви?
— Ммм?..
— Какого хуя в моём шиповнике муха заплыв устроила?
— Ой, да ладно тебе, — дружелюбно улыбается Дейви, — протеин — он и в Африке протеин.
— Надеюсь, что та беловатая хрень в моей картошке — не протеин.
— Это Билл готовил, так что никто не застрахован.
— Спущёнка — не сметана, на всех хватит! — гордо задрав нос, Чуи проходит мимо, сверкая членом прямо перед лицом Джеймса.
9 сентября, Пембрукшир, ферма «Харрисон».
Сверившись с картой, ребята решают плюнуть на тропу, идущую вокруг небольшой фермы, и пройти напролом через разделённое на две части пастбище, чтобы сэкономить время, но резко побледневший Нортон портит все планы, встав как истукан за пару метров от прорехи в изгороди.
— Дэйв, ты чо? — орёт Билл, когда они добираются до первой ограды, миновав стадо коров, мирно жующих траву и изредка издающих утробное мычание. — Шевели булками!
— Они пялятся на меня! — вопит через всё поле Дейви, запустив пятерню в волосы. — Идите вперёд, я пойду в обход и догоню!
— Да ладно тебе! — кричит Джим в ответ — таурофобия есть таурофобия, с ней толком ничего и не сделаешь. — Твоя Мелисса же смотрит на тебя и ничо, живой!
— Ну же, не ссы!
Вздохнув и перекрестившись, Дейви, как ребёнок, зажмуривается и несётся напролом, словно протагонист из «Сайлент Хилл», старающийся прошмыгнуть мимо застывшей в тишине и темноте оравы медсестёр и, перепрыгнув через ограду как заправский паркурщик под дружный ржач друзей, падает на землю, разваливается на траве и наконец открывает глаза, с широкой улыбкой глядя на бирюзовое, без единой тучки, небо.
— Ну что, го дальше?
— Да-да-да! — выглянув из-за плеча Билла, выпаливает Майлз. — Причём как можно быстрее!
— В смысле?
— В смысле, что Антонио, ебанат, ты весь в красном!
— Ходу, ходу! — не зная, то ли пугаться, то ли ржать, восклицает Джейми, увидев, что коровы и присоединившиеся к ним быки угрожающе-планомерно двигаются прямо за Дейви, и даже жалко, что нет времени достать камеру и заснять, как вся компания улепётывает со всех ног к забору, сверкая пятками, преследуемая разъярённым стадом.
9 сентября, Пембрукшир, Мартинова Гавань.
— Да идите вы нахуй, почему нельзя просто так вот взять и поехать в обход, а не фигачить вниз на свой страх и риск? — всплеснув руками, возмущается Дейви, одновременно с каким-то обречённым смирением укладывая рюкзаки за сиденье.
— Страх ирисок? — усмехается Чуи, закрепляя видеокамеру в ногах Гриффита, уже успевшего забраться в карт.
— Восхитительная редупликация, — зажав рычаги тормозов и поглядывая на достаточно пологий спуск, не обещающий ни единой травмы, фыркает Джим и напяливает солнцезащитные очки.
— Блядь, ну если эта хуёвина снова сломается… Может, харэ уже вести себя как дети?
— Да как ты смеешь! Мистер Г столько с ней ковырялся! Не порть малину, в общем, — фыркает Билл, уже успевший занять заднюю нишу коляски в то время как Майло и Дейви стараются устроиться по бокам от Гриффита, — ну чё, все готовы?
— Нет.
— Похуй! — показав средний палец Нортону, усмехается Клэвелл. — Джеймс, как бы ты ни обосрался… Не обосрись.
— Ja voll, mein Führer. Ну что, мастер Бейт*, го?
— Пиздец, конечно, но поехали! — восклицает шотландец и, разбежавшись, упирается ногами и цепляется руками в раму, давая коляске беспрепятственно набирать обороты — и вот перед глазами уже стремительно проносится залитый солнцем склон, встречный ветер бьёт в лицо и шумит листвой Алисы, а ликующие вопли друзей дробятся, как в детстве, когда ты едешь на трёхколёсном велосипеде по неровной дороге и тянешь «а-а-а» — такое, казалось бы, невинное, безобидное ребячество ненадолго — всего на несколько минут — словно раскрывает в Гриффите те источники радости, счастья, удивления, жизни как таковой, которых ему — да и друзьям, возможно — так не хватало.
9 сентября, Пембрукшир, причал Св. Мартина
Первое, что слышит Джеймс, когда они подъезжают к причалу — это тихий рокот мотора одинокого катерка, покачивающегося неподалёку от крошечной будки с громкой неоновой надписью «ПАРОМ», в которой торчит билетёр — угрюмый и потрёпанный беззубый старик, недовольно глядящий на новоприбывших ребят. Устав от долгого сидения, Джейми вылезает из карта и потягивается — по затёкшему позвоночнику разливается благодарное тепло, а вот бедро дёргается в болевом спазме, и Гриффиту приходится — в ногах правды нет, ага — вытащить из держателя палку, так и норовящую утонуть в песке, когда он догоняет друзей, подошедших к продавцу.
— Добрый день! Нам бы до Гована добраться.
— Когда? — прикоснувшись к козырьку, шамкает билетёр и, чиркнув спичкой о ноготь, закуривает самокрутку.
— Эм… — заминается Дейви и, пожав плечами, дружелюбно улыбается: — Как только, так сразу.
Перегнувшись через стойку, старик внимательно смотрит на каждого из парней, то ли считая их, то ли бормоча что-то про себя — лишь губы шевелятся беззвучно, да узловатые от артрита пальцы, похожие на куриные лапы, держат кепку.
— Четыре. Нас четверо, — снисходительно, словно общаясь с умственно отсталым, вносит ясность Майлз, фривольно перекатываясь с пяток на мыски и теребя в руках сигарету.
— И
коляска?! — старик удивлённо ахает и снимает головной убор, чтобы поскрести лысину — и Джеймс видит, что глаза его «украшены» толстым слоем броского, неумелого макияжа насыщенно-голубого —
Хлоя, накрасься заново, а то вся тушь потекла — цвета и кривыми стрелками.
— Да, — невозмутимо отвечает Клэвелл.
— В один конец? — видимо, поняв, что его не разыгрывают, старик успокаивается и начинает вести стандартный диалог продавца и покупателя.
— В оба, но не завтра точно — у нас поход! — кивнув в сторону загруженного рюкзаками карта, гордо произносит Билл.
— А-а-а, — скептически тянет билетёр, словно слова Чуи его не убедили, — и когда вы вернётесь?
— Точно не знаем, завтра-послезавтра.
— Ну грубо хотя бы?
— «Два блядодня, старый пердун», — чуть не рявкает Джейми, когда старик, вытащив изо рта неприятно хлюпнувшую папиросу, проводит кончиком карандаша по слюнявому языку и, взглянув на развёдшего руками Дейви, начинает что-то черкать на клочках бумаги, буднично произносит:
— Все вернётесь?
— Разумеется! — возмущается Майлз. — Катер курсирует ежедневно?
— Триста шестьдесять пять дней в году, семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки, — раздражённо ворчит продавец, продолжая делать записи, — первый рейс — в шесть утра, последний — в восемь вечера, в Рождество, Пасху и на Новый Год не работаем.
— То есть ни фига вы не круглогодично и круглосуточно работаете, так получается?
— А что, многие берут билет в один конец? — ткнув пальцем в полустёртую надпись «три фунта — в один конец, шесть с половиной — в оба», спрашивает Джеймс и замирает, когда взгляд билетёра — тяжёлый, не предвещающий ничего хорошего — сталкивается с его собственным.
— Какие-то проблемы, сынок?
— Прошу прощения?
— Дополнительный билет за карт как за пятого пассажира, так-то! — потеряв всякий интерес к молодому человеку, злобно склабится хапуга-Харон. — Что вы на это скажете?
— Слышь, какого ху… — ощерившись, Билл делает шаг вперёд, но Нортон и Гриффит одновременно хватают его за рубашку, не давая присоединить к кокетливым стрелочкам продавца «улыбку Глазго», пока вздохнувший Майлз выуживает-таки бумажник и отсчитывает купюры:
— Ладно, хрен с тобой, четыре в обе стороны плюс билет для карта моего неизлечимо больного друга, плюс тебе на колготки, Тутси.
— А карт обратно тоже поедет?
9 сентября, Пембрукшир, Гованский канал
В поисках одиночества — всё же сложно без конца шутить и смеяться, когда в душе зияет чёрная дыра — Джеймс, оставив друзей — уж больно хитро переглянулись Майлз и Дейви, когда Билл засыпает, упокоив буйную шевелюру на своём рюкзаке, с которым никак не хотел расставаться, — веселиться на палубе, чуть шатаясь из-за качки, бредёт к носу катера, отодвигает непонятно откуда взявшуюся пустую тарелку с выпирающей из-под лобового стекла крыши рубки, чтобы присесть на влажный пластик и, вытянув больную ногу и прикрыв глаза, защищая сетчатку от обжигающих солнечных бликов, подставляет лицо под лёгкую морось —
вот мы и встретились, но тебе придётся подождать — солёных брызг.
— Тихо, тихо ты, лучше блендамед, он щипет заебато, — заговорщицкий шёпот Нортона заставляет Гриффита обернуться — ногу сразу пронзает огненная стрела, и пальцы сами собой нашаривают пузырёк с морфином — и невольно усмехнуться: ну никак не хотят эти тридцатилетние мальчишки — конечно, у них же вся жизнь впереди! — повзрослеть, как иначе объяснить, что двое верзил искренне ржут над такой тупостью, как измазать лицо заснувшего товарища зубной пастой?
Снова обратившись к морю, Джеймс принимает лекарство и ведёт головой с востока на запад — дело идёт к закату слишком быстро: ещё до того, как его подбородок образовывает одну линию с левым плечом, небо стремительно темнеет, волны мельчают, становясь кромкой прибоя, жадно и пугающе бесконтрольно подбираясь к ногам
Исава Иакова.
— А чего это миска моя кверху дном? — каркает над ухом сиплый, сухой голос. — Не к добру… курить будешь?
— Нет, спасибо, — вздрогнув от неожиданности, Гриффит судорожно вздыхает и тупо смотрит на перевозчика — крепкого мужчину лет пятидесяти, краснощёкого, седого, как лунь, и облачённого в омерзительно-жёлтую ветровку, севшего рядом с ним с зажатой между зубов сигаретой.
— Что, ЗОЖник?
— ХОЖник, скорее.
— И что, малой, долго тебе осталось? — спрашивает старик, грузно примостившись рядом.
— Эм… да не то чтобы, — слишком растерявшись, чтобы солгать, отвечает Джейми, и понимающий кивок всё так же глядящего на воду паромщика заставляет его догадаться, что они в одной лодке не только в буквальном смысле. — А Вам?
— Ды, вероятно, столько же. Болит?
— Да.
— Боишься?
Джеймс задумывается: а боится ли он умирать? И как вообще можно бояться того, чего с тобой никогда не было? Нет, тонуть он тонул, и, несмотря на слова отца, Джим помнит, как вода стремительно заполняла лёгкие, горло горело так, словно он наглотался огня, как раздирал шею и ноги, барахтаясь в воде, и как всё утихло, когда он успокоился и просто опустился на дно, сонный и безмятежный… Нет, умирать Гриффит не боится точно — ведь когда ты умираешь, в тебе ещё теплится жизнь. А вот
быть мёртвым, осознавать, что жизнь продолжится, когда его не станет…
— Скорее да, чем нет. А вы?
— Есть чутка, — вздыхает собеседник, — но я-то… — запнувшись, он бегло облизывает губы и зачем-то растягивает последнее слово: —
Ста-а-арый.
— А что, есть разница?
— Конечно, — лаконично ответив, мужчина снова протягивает Гриффиту самокрутку и, видя, что Джеймс затрудняется с ответом, заполняет эфир сам, — по крайней мере, я так думаю. К тому времени, как я прожил половину своих лет, я понял, что лучше сдохнуть самому, чем убить кого-то.
— А я убил бы за то, чтобы не умирать. Легко. Я не заслужил такого.
— Ну так это нормально, — разводит руками паромщик и подмигивает, поймав шляпу Джеймса, которого порыв ветра едва не оставляет без головного убора.
— Просто… просто я так и не начал жить, — пожав плечами, Джим вертит в руках сигарету, — ничего не сделал. Никем не стал.
Скорбное признание прерывается сдавленным смехом — ребята всё-таки решились на детсадовскую каверзу: Майлз уже снимает на камеру, как Дейви достаёт тюбик из несессера, и Гриффит, мотнув головой в его сторону, продолжает повествование:
— Его отец умер, когда нам было лет по шестнадцать, тоже от рака. Ох, офигительный был мужик — помню, на ночёвке как-то раз он собрал нас, раздал каждому по пиву и задвинул поучительную речь о том, как клеить девчонок, а потом послал всех в ближайший магазин за сигаретами — ну и потом вломил за то, что мы припёрлись ночью пьяные и прокуренными. Вообще, он был писателем — охренительным писателем. Жалко, что он умер очень уж молодым — и сорока лет не было… Но вот он-то умер, а его книги… Их всё еще читают. А я ни хрена после себя не оставлю. Ну, а так… Думаю, я почти готов. Осталось только разобраться кое с чем. Так сказать, решить последнюю проблему.
— Так уж ли последнюю? — в глазах собеседника промелькивает азартный огонёк.
— Ну да.
— …Бля, ну вот вы педики, — фыркает Билл и, даже не оттерев зубную пасту — разве что слизывает то, что попало на губы — с томным и мирным чавканьем снова засыпает, не обращая внимания на свисающую с бровей, усов и бороды мятную субстанцию, пачкающую рюкзак.
— Если я скажу, что у тебя красивое тело, ты будешь иметь что-то против? — щурясь на солнце, неожиданно спрашивает паромщик.
Ошеломлённый диким заявлением Джеймс даже не находит, что ответить, и лишь опасливо отодвигается в полной готовности встать и уйти к ребятам — не хватало ещё, чтобы его прямо на этой хилой лодчонке отымел какой-то озабоченный старик.
— Да это песня такая, — подняв руки — смотрите, я без оружия — усмехается мужчина, — «Беллами Бразерс», неужто не слыхал таких?
— Что? А... да, да, — расслабившись, Джейми скользит ладонью по шафту трости вверх и вниз, пока она не оказывается под другой, уже покоящейся на рукояти, — точно, припоминаю.
— Как думаешь, они имели в виду находиться рядом или… или быть как призрак?
— Я… я, если честно, хз, — задумчиво произносит Гриффит, сразу вспомнив фразу Шерлока «
я надеюсь, что ты меня придумал, и когда ты пойдёшь ко дну, я умру вместе с тобой. И Джим, в свою очередь, тоже — и если мы утонем, то падать будет не нужно».
— А если бы они сейчас пришли сюда, сели на этот самый катер и сказали, что речь шла и о том, и о другом? Вот почему это так умно! А я бы, наконец, узнал правду из уст создателей, — с каждым словом лодочник жестикулирует всё артистичней, пока не описывает рукой полный круг, после чего тяжело роняет ладонь на колено, — и что, блядь, с того? Понимаешь?
— Эм…— Господи, что за чушь мелет этот трухлявый пень? — Боюсь, что не совсем.
— Я к тому, — снова закурив, объясняет старик, — что даже если тебе всё разжевали и в рот присунули, а ты сам допетрить не можешь — ну, не понимаешь и всё тут! — не можешь понять, почему это так умно — так какой смысл в том, что кто-то тебе это объяснит?
...
— Разве есть в жизни что-то более прекрасное, чем ответы на вопросы? Я не про идиотскую риторику о смысле жизни, Джейми…
А ведь и правда, догадываться обо всём самому — невероятное ощущение, пьянящее и придающее смысл банальной суете, вот почему Шерлок так одержим всеми этими загадками, точнее, их решением — это кайф в чистом виде, естественный и ничем не замутнённый, но Джеймс ловит себя на том, что его мнение прямо перпендикулярно мировоззрению двойника. Шерлок живёт ради вопросов, это его топливо, источник энергии, которым он подпитывается, а вот сам Гриффит не отказался бы сейчас от пары готовых ответов — простых и понятных, объясняющих суть и дающих хоть какую-то почву под ногами, когда ничего больше не остаётся. На ум приходит прочитанное недавно: «Тот, кому нужна помощь, обратится сам, в то время как другой будет спорить даже будучи в корне неправым, и в тишине куда больше смысла, чем в миллионах слов» — и он оборачивается в надежде, что ребята услышат его, но, поняв, что они слишком заняты с издевательством над Чуи и blend-a-med-ом, тихо обращается исключительно к собеседнику:
— Да уж. Забавно, я разговаривал со своей сестрой, ну я вообще как бы не очень-то буддист, но я…
— Но знаешь, что можешь путешествовать по вселенной, искать, а когда найдешь, это окажется ближе, чем твое дыхание, — перебивает старик и умолкает, сцепив пальцы в замок и откинувшись на спинку.
— Вы можете сказать, что прожили хорошую жизнь?
— Ну да. Только я от неё не особо-то многого и хотел, малой. А ты… не усложняй жизнь запоздалыми сожалениями, парень. Физическое страдание — это испытание. А моральное — твой осознанный выбор.
Мрачно вздохнув, Гриффит кивает и снова впивается взглядом в беспокойные воды, размышляя, стоит ли действительно жалеть о том, что он не проживёт свою жизнь, если он и так умрёт через несколько дней.
— По валлийскому преданию, на Рождество, Пасху и Хэллоуин утопленники выходят из моря, чтобы покататься на «белых конях», попировать и вдоволь повеселиться. Старики, особенно наши, гламорганские, называют вот их вот, — он кивает на волны, — «весёлыми плясунами».
Джеймса немного передёргивает — такое ощущение, будто всё, с чем он сталкивается во время путешествия, кричит громче неоновой надписи билетёра о том, зачем он едет к заливу — и, поблагодарив лодочника, Гриффит встаёт, скрипнув зубами от боли, возвращается к ребятам.
Едва увидев их — сонных и невесёлых — Джим натянуто улыбается, правда, бестолку: размеренно похрапывающий Билл всё так же пускает слюни на зубную пасту, Майлз, сгорбившись, курит одну сигарету за другой, увлечённый явно невесёлыми мыслями, равно как и сидящий рядышком Дейви, скрестивший руки на груди. Воспользовавшись моментом, что его никто не видит, Гриффит снова прикладывается к пузырьку — перед взором снова болтается навязчивый абрис Иакова — и, поведя головой, натыкается на задумчиво-печальный взгляд Нортона.
9 сентября 2010, Пембрукшир, тропа Св. Гована
Джеймс машет в ответ старику, прощающемуся с ним, пока тот не исчезает из виду и, не без помощи Дейви вскарабкавшись в карт, практически тут же засыпает —
бес полуденный — сморённый качкой и усталостью — и сквозь дрёму и стрёкот цикад до него доносится тихая многоголосица ребят, говорящих еле слышно, чтобы не побеспокоить отдых друга:
— Он даже дрыхнет с умным видом.
— Помнится, Майлз, Клем с Мэдди тоже с таким видом спали. Я вообще почему-то часто стал думать о младенцах с тех пор, как мы начали катить этот сраный карт, аж не по себе как-то.
— Ты работу-то ищешь?
— Блядь, нет, конечно, что за идиотский вопрос, — фыркает Дейви, раздражённый репликой Чуи.
— Звучит так, будто тебя вполне устраивает, что тебя пнули под зад из вашей шараги.
— В смысле, Майлз?
— Просто не обращай на него внимания, Дейв, — примирительно говорит Билл, меняя тему, — мама Джима говорила, что ты был просто
щикарен последние несколько месяцев.
— Я просто делал то, что должен был делать. Я хотел помочь и я не получил особых выплат по сокращению, но, честно говоря, его родители мне ба…
— И чо, ты попросишься обратно в ваше ООО «Вектор», когда Джеймс умрёт?
— Чё, блядь? — остановившись — резкое движение отдаётся слабым отголоском, тут же начавшим постепенно вытаскивать Гриффита из полудрёмы.
— А чё?
— Что это, блядь, за майлзизм? Ты думаешь, что ты весь такой умный и охуенный, что ли?
— Ну вообще-то да, я пиздатый.
— Ну охуеть теперь! Давай тогда, преврати воду в вино, нахуй, Иисус хренов.
От крика психанувшего Дейви Джим окончательно просыпается и застаёт как раз тот момент, когда взбешённый Нортон, демонстративно бросившийся вперед, наступает в кучку говна и исступлённо орёт:
— Ну коне-е-ечно! Ну, блядь, конечно, именно этого мне и не хватало!!!
— Во ты shit-магнит, шерпа Дейви, — просмеявшись, Майлз оставляет управление коляской МакКензи и подбегает к распсиховавшемуся Нортону, кроющему матом всё и вся.
— Да ты как бы сам вступил в это говно, как ни крути, — замечает Джеймс и, присоединившись к неистовому ржачу, кладёт на рулевую ось руки, до этого безмятежно покоившиеся на его животе, и откидывает голову назад, возвращая её в привычное положение — уж больно тяжёлый затылок, не иначе, как он снова температурит, — полегчало хоть, что проорался?
— Немного, — кидает через плечо Дейви, стреляя у Майло сигарету и ероша разлетающиеся от ветра волосы.
— Бабка скинула давленье — вот и все стихотворенье, блядь, — усмехается Билл и, подобравшись, парой мощных толчков разгоняет карт и ставит на заднюю нишу обе ноги, едя на нём, как на самокате, и влёгкую обгоняет идущих в обнимку Нортона и Клэвелла.
— Это знаешь, напомнило…— Джим в пол-оборота обращается к Чуи и снова прикладывается к морфину, — недавно парнишка один — вылитый Марк, кстати — и такой мол спрашивает, хочу ли я чего-то там поучаствовать и выиграть какую-то там путевку на Карибы в Рождественские праздники.
— И чо?
Гриффит чуть хмурится, пытаясь вспомнить, о чём спрашивает Билл — да, что-то он и правда злоупотребляет опиатами — и, с трудом собрав себя в кучу, всё же вспоминает:
— А! А он предложил мне корзину с какими-то эксклюзивными духами! Ну я и послал его к чёртовой матери в мягкой форме.
— Надо было прищуриться и пизды ему дать, Окорок, ну где твой полёт фантазии! — улыбается Билл, всё ещё немного испуганный от первого столкновения с афазией друга и упорно пытающийся сделать вид, что всё в порядке — и с трудом прячет облегчение, когда приходится в очередной раз свериться к картой, чтобы найти тропинку, ведущую к пляжу с уютным ущельем.
9 сентября 2010, Пембрукшир, пляж Св. Гована.
Лёжа у костра после плотного ужина — пламя приятно греет укутанные в плед ноги и наручные часы, болтающиеся на истончённом запястье — Джеймс задумчиво смотрит на искры, отлетающие от пламени и —
так ярко летят, так быстро сгорают — исчезающие в зыблющемся от жара воздухе.
— Заебись вечерок, — примостившись по левую руку от Гриффита, Майлз с громким чпоканьем открывает банку пива и вздыхает, — а ведь гитара сейчас была бы очень кстати, зря я выёбывался — самое время напиться и поорать дурниной что-нибудь лирическое.
— И как следует дунуть, — с лукавой ухмылкой Джим выуживает из кармана своей сумки, служащей ему подушкой, коробок с травкой Шерлока и бросает его Биллу.
— Ебать рай, — умело сделав несколько самокруток, Чуи глубоко затягивается и передаёт сразу два косяка: один вдевает в крепёж снасти Дейви, который тут же начинает складывать корпус удочки, а второй — Майлзу, но Гриффит опережает мановение руки Клэвелла и прикуривает сам, не обращая внимания на цоканье успевшего накидаться Нортона:
— Я вот думаю, а чё будет, если продать душу дьяволу, чтобы попасть в Эдем?
— Ты ещё спроси, почему все кругом вызывают дьявола, а Бога — нет, — фыркает Майло, — нашёл, о чём базарить.
— Не, ну на самом деле, если бы это реально был рай, я был бы пи-и-издец как счастлив.
— Мне вот охренеть как нравится, как тонко и ненавязчиво ты напомнил, что скоро откинешься. А то я почти забыл, блин, — сонно произносит Клэвелл, кутаясь в покрывало.
— Может, не будем об этом? — выпуская струю густого, плотного дыма, вопрошает Дейви и чуть встревоженно смотрит на Джеймса.
— А почему нет? Я, например, хочу на этот счёт потереть, — Гриффит нарочито тянет косяк и, рассмеявшись и закашлявшись одновременно, широко улыбается Нортону, — не, ну правда. Ну не верю я во все эти жемчужные зубы… То есть, врата. А ты чё думаешь, Дейви?
— Блядь, отстань, — Нортон задумчиво чешет заросшую — Джеймс уже забыл, когда ему нужно было бриться: пожалуй, обширное выпадение волос — единственный плюс химиотерапии — щёку и прикладывается к алюминиевой банке.
— Да ладно тебе! Или сам процесс мышления причиняет тебе физическую боль?
— Да не знаю я, — фыркает друг, жуя слова, — я как бы хочу верить во что-то типа Бога, хуй знает. Вот только толку — хер. А хотелось бы. У меня как бы другие проблемы щас.
— Что случилось?! — вспомнив ярко-красный цвет мочи и тот факт, что это — признак как минимум трёх серьёзных заболеваний, Джеймс подбирается и пристально смотрит на развалившегося на подстилке друга.
— Я вощщем это, беда такая, я тип када закрываю глаза, то ничо не вижу, а када открываю, вижу, что все руки в пальцах.
— Ебать беда, бро. Так о чём мы?
— Про всякое загробное, — вносит свой вклад Билл, налаживая чайник над костром, — реинкарнация там, перерождение и прочая ебанина.
— Типа как моллюск, что ли?
— Не моллюск, долбоклюв, а turritopsis nutricula, — рассмеявшись, поправляет Майлза Джим, — медуза такая, тип бессмертная — достигнув зрелости, опускается на дно океана и превращается в полип, из которого появляются новые медузы. Учи матчасть.
— Не сыпь мне кал в нирвану, — сделав ещё одну затяжку и вернув самокрутку Гриффиту, Чуи выуживает из рюкзака фляжку с виски и укладывается на своём спальном мешке.
— Не, ну в самом деле, наши души… Ох, ну, я конечно, хз, не знаю об этом наверняка… Но я до фига об этом читал — особенно в последнее время — и мне кажется, что всё дело в… сложной, почти неохватываемой человеческим сознанием науке… В буддизме есть догмат о бесконечности и константности энергии, и квантовая физика его подтвердила, открыв тёмную материю… Совершенство бесконечности пространства и времени…
— И чё?
Джеймс завороженно смотрит на туманность «ведьмина голова», пробивающуюся сквозь минимальное световое загрязнение их кострища, и, сделав пару глотков из банки брезгливо скорчившегося Майло, продолжает вещать, путаясь и сбиваясь из-за смеси травки, алкоголя и лекарств:
— Я хз… Это типа как… То и дело я вижу себя как пылинку, кружащуюся в мерцающем свете проектора в кино… Миллионы атомов бесконечного «нахождения», «бытия»… подлинное состояние самого себя в себе как таковом.
— Чё за хуйню ты несёшь? — бубнит Нортон, а Клэвелл в кои-то веки награждает с трудом удерживающего нить повествования Джима не циничным, а заинтересованным взглядом, и даже замирает на долю секунды, приподнявшись на локте.
— Ну я хреново объясняю, конечно… Думаю-то я широко и развёрнуто… Мы не особо-то и думаем о своей душе, пока не… я вообще как бы несколько о другом думал с тех пор, как в первый раз посмотрел «Анальную резню — 3»…
Тихий смех, прокатившейся по отдыхающей четвёрке, смешивается с ритмичным стрёкотом сверчков и шипением в такт треску пламени тлеющих углей, напоминающему щелчки метронома на репетиции.
— Просто представь: ты поднимаешь глаза к небу, а я бью чечётку по ту сторону экзосферы.
Билл фыркает, отстранённо тыкая веткой в один из камешков кострища, по которому бегает муравей, а Майло и Дейви, смущённые фразой Джима, глядят на копошащееся насекомое, не зная, что сказать.
— А ты что скажешь на это, Майлз? — нарушает молчание Гриффит, протягивая погрустневшему Клэвеллу косяк.— Что происходит с нами, когда… Когда это происходит?
— Понятия не имею.
— Ты не мог не думать об этом, — повернув голову к другу — дурацкий капюшон остаётся на месте и закрывает обзор, так что приходится поправить его, и тонкие волоски на коже встают дыбом, когда их обдаёт жаром — Джеймс выжидательно гипнотизирует игнорирующего его блондина, поджавшего губы, — нет, ну в самом деле, я хочу знать, как ты думаешь?
— Ты точно хочешь услышать после вот этого твоего «танца среди звёзд», что ни хуя там, — не спуская глаз с джойнта, Майлз тычет пальцем в небо, — нету и ты просто гниёшь себе в деревянном ящике и всё?
Сдавленно вздохнув, МакКензи как-то неестественно резко подрывается и встаёт — на долю секунды Гриффит оказывается полностью в тени друга и его словно окатывает ледяной водой, когда между ним и костром появляется преграда — чтобы, шуганув муравьишку, снять чайник и насыпать в него заварку.
— По крайней мере, я так решил для себя, когда папа умер.
— Ты действительно так считаешь?
— Да, блин. Ну что, полегчало? — отрывисто произносит Майлз и делает сразу несколько глубоких затяжек, моментально скуривая всю оставшуюся самокрутку, после чего выдыхает терпкий, густой дым, от которого начинают слезиться глаза, и освещённый маленьким костерком и двумя светильничками лагерь погружается в тяжёлую, осязаемую тишину.
— А я вот думаю, что мы не мертвы, пока нас помнят, — говорит Билл, с неуловимой смесью раздражения, сожаления и ободрения переводя взгляд с одного друга на другого, — и, возможно, мы продолжаем жить в наших детях.
Гриффит ёжится и, умолкнув, смотрит на небо, дрогнувшее из-за выступивших на глазах слёз — безобидное замечание шотландца неожиданно поднимает наверх воспоминание, грузовым поездом прогрохотавшее по сердцу так, что можно услышать, как оно трещит по швам.
День выписки Хло и Мэдди. Вся семья Гриффитов и новоиспечённый папаша Майк приезжают в Мэйденуэллс.
— Ну что, не хочешь подержать будущую крестницу?
— Да зачем эта приставка «не», сеструх? Нет, не хочу? Да, не хочу? — засучив рукава, Джеймс тщательно моет ладони — не хватает ещё заразу какую-нибудь занести — и берёт жалобно мяукнувшую девочку на руки, и осознание того, насколько беззащитное создание покоится на сгибе его локтя и смотрит на него, беспорядочно мельтеша спрятанными в царапки кулачками, заставляет что-то внутри болезненно сжаться и затрепетать, не выпуская наружу банальные слова о чуде рождения, вдруг наполнившиеся смыслом, порождая почти физическое ощущение непрерывности жизни.
— Всё же тебе идёт, — отвлекает его Хлоя, расцветая немного глупой улыбкой — бросив взгляд на сестру, Гриффит периферическим зрением замечает своё отражение в зеркале, где на его лице блуждает точно такое же выражение, а мать наоборот грустно вздыхает и отводит глаза — Джим, конечно, особой популярностью у девушек никогда не пользовался, но всё равно давно бы мог стать отцом, ведь, казалось бы, единственное усилие, которое ему нужно было для этого приложить — это развести девушку на секс, а Джеймс ведь не сподобился даже, не осчастливил какую-нибудь простушку, и не скрипела ступенька презерватив ни разу не порвался.
Хлюпнув носом и отбросив одеяло, Гриффит поворачивается набок и, неуклюже поднявшись на ноги, отходит на пару шагов, чтобы сорвать с головы шапку и задрать голову, подставляя разгорячённое лицо прохладному ветру.
— Ты далеко намылился? — опостылевшая тревога в голосе Дейви и его физически ощущаемый взгляд убеждают Джеймса плюнуть на усталость и безапелляционно-твёрдо бросить через плечо:
— Нет. Просто хочу побыть один немного. Скоро вернусь.
— Ты уверен?
— Нет, блядь, идите в жопу, пацаны, я домой, — вполне удачно скопировав мерзкий голос Картмана из «Саус Парка», язвит Гриффит и, прихватив фонарик, бредёт вперёд, пока не огибает небольшой утёс, тем самым отрезая себя от оставшихся у костра друзей и их ушей.
Бегло и скупо приняв обезболивающее, Джеймс выуживает из кармана плеер и, прислонившись спиной к холодному камню, тяжело вздыхает, собираясь с мыслями, бурным калейдоскопом мельтешащими в голове и срывающимися с почти касающихся микрофона губ сумбурным нагромождением подрагивающих слов:
— Мои дорогие Клем и Мэдди… Я бы мог сказать, что мне жаль, что я не буду рядом и не смогу увидеть, как вы растёте — но нет, я буду смотреть на вас сверху… О чём я действительно жалею, так это о том, что не успею сказать вам… Я просто скажу это сейчас, а потом, когда всё закончится, дядя Билл, Дейви и Майлз привезут вам эту запись с парой советов, которые, надеюсь, окажутся полезными. Возможно, ваш папа даст вам такие же, но…
Джеймс запинается и ставит диктофон на паузу, поняв, что запись сперва прослушают взрослые, и Хлоя с мужем могут и не отдать её племянницам, боясь их травмировать —
ведь феи такие маленькие… — да и сами его слова развеют остатки иллюзий о том, что он мог утонуть случайно. И как мать перенесёт это, узнав, что сын солгал им, обещая вернуться, а на деле всё оказалось коварным, заранее продуманным планом. Да и отец тоже — говорят же, что мужчины хуже переносят потери, запирая скорбь внутри —
о, Боже! Что за женщина! И я не смею говорить о мёртвом сыне — не позволяя ему выйти наружу. В любом случае, как бы то ни было, это его единственный шанс сказать девочкам то, чего он не смог произнести при прощании, и Гриффит откашливается, чувствуя, как голос начинает предательски дрожать из-за судорожного и болезненного стеснения в гортани.
— Итак… — голос звучит сипло, словно его только что пытались задушить, накинув на шею
воздушное полотно, — мама и папа — да и бабушка с дедушкой, вообще все взрослые всегда будут говорить: необходимо много трудиться в школе. Они правы, но не забывайте, что всегда можно — и нужно — найти время и для того, чтобы получать радость от жизни — гуляйте, дружите, будьте… просто будьте, мои хорошие. И будьте счастливы — я знаю: вы всегда смеетесь на все сто, и надеюсь, что вы никогда не разучитесь так смеяться. Делайте то, что велит сердце, то, что считаете правильным и нужным. Придумывайте перед сном новую жизнь, а утром верьте в шесть чудес. Живите по-настоящему, жизнь — не телевизор, чтобы просто на неё смотреть.
Мысль изречённая есть ложь. Слова кажутся Джеймсу несколько напыщенными и далёкими от того, что ему хотелось бы
действительно донести, и их пафос словно ставит Гриффита в постепенно сужающийся чёрный круг. Перед глазами встают милые забавные мордашки племянниц — поймут ли они его, почувствуют ли в этих скупых фразах, чем-то напоминающих напутственный тост, как он их любит… любил… Ком в горле становится больше, рискуя вызвать удушье — вариант умереть от сожаления кажется и забавным, и печальным одновременно, и Джеймс, убрав плеер, прячет в вспотевших ладонях мокрое от слёз лицо — этот выход в ночной эфир поселяет в душе ощущение какого-то фатальнейшего сиротства, и даже сама ночь играет с Гриффитом в злой вариант гляделок: стоит глазам привыкнуть к темноте, как окружающая чернота становится ещё более непроглядной, и разум, проигрывая мраку в скорости, старается самостоятельно дорисовать то, что считает упущенным, и сейчас как никогда Джиму не хватает хотя бы крошечного доказательства того, что он — не покинутый не только всеми (несмотря на то, что он сам ушёл), но и самим собой: мерцания чьей-нибудь сигареты вдалеке, или едва уловимого отголоска песни, принесённого солёным ветром — но всё, что его окружает — лишь концентрированное
ничего, принуждающее вернуться к друзьям.
— Чёт ты долго, — произносит Дейви ещё до того, как Джеймс подходит к лагерю — видимо, услышал его шаги, — ты в порядке?
— Да. Ох, да давай его сюда уже, ёбаный в рот, — гаркает Гриффит и, выхватив из рук Нортона бутылочку, слегка тыкает ему тростью по икрам, подгоняя вперёд, к кострищу, где Билл уже начал удовлетворять свою очередную девиацию полуночным файф-о-клоком.
Чуть пошатываясь, Джейми принимает обезболивающее и морщится, когда от горечи алкоголя и опиата его начинает подташнивать — во рту становится кисло и сразу появляется слишком много слюны — и, заметив лежащий на камешке футляр с заготовленными из оставшейся шмали самокрутками, небрежно бросает лекарство в контейнер и с трудом нагибается, чтобы стащить косяк.
— Блядь, этот чай — просто охуительный! — восклицает Чуи, держа в руках крышку от термоса и глядя на неё с таким видом, словно он — элитный титестер-эстет.
Всё так же сложившись в три погибели и зажав меж зубов джойнт, Гриффит пытается раскурить его, чиркая голубой биковской зажигалкой и отгоняя совершенно идиотское суеверие «если не получается поджечь сигарету, то вопрос, о котором вы думаете, не решится» и, не обращая внимания на вякнувшего что-то Дейви, наблюдает за копошением шотландца:
— Ща будет ещё лучше! — закусив губу от предвкушения, МакКензи щедро плещет в ёмкость сначала кипяток, а потом молоко и пробует плод своих стараний — судя по выражению лица, кошмарный на вкус, будто кто-то уронил в стакан глазное яблоко.
Рассмеявшись, Джеймс трясёт головой — картина окружающего мира немного смазывается, словно у него гнойный конъюнктивит или слишком высокое содержание алкоголя в крови — и делает несколько глубоких затяжек, окутывая самого себя вуалью едкого дыма.
— Билл, вот сидишь ты себе, хуяришь чай и он тебя прёт, а потом ты за каким-то хером делаешь то, что никому, даже тебе не нужно, и всё портишь. Что мешает тебе вылить его нахер и сделать всё заново и правильно вместо того, чтобы пускать всё по пизде?
Смутившийся МакКензи с трудом выдавливает из себя неубедительный смешок, пожимая плечами — терпила — что ещё больше раззадоривает Джеймса, то и дело пытающегося сфокусировать взгляд:
— ДеБилл, блядь, ты так хотел снимать древесных лягушек на амазонке и спасать планету, а ты вместо этого, как ёбаные евреи, успешно обошедшие Эверест, снимаешь какую-то дебильную хуйню, чтобы оплатить сраную ипотеку квартиры, где живёшь с маромойкой, которую даже не…
Неловко переступив — его немного пошатывает то ли от усталости, то ли от веществ — Джеймс с презрением смотрит, как уставившийся в свою чашку Чуи едва заметно кивает, сплетя пальцы.
— Я, блядь, не узнаю тебя, ты так хотел идти вперёд, а в итоге тащишь себя на дно, причём добровольно.
— Заебись. Ты чё, репетировал, что ли? — положив локти на придвинутые к груди колени, спрашивает Клэвелл, чуть прищуриваясь из-за необходимости смотреть снизу вверх, — зву…
— Завали хавало, Майлз, не с тобой говорю, ёбаный в рот.
— Джим, — тихо и спокойно встревает Дейви, определённо настроенный на погашение конфликта — миротворец хренов, — у Билла действительно хорошая работа, чего ты к нему цепляешься?
— Да ладно, он прав, — поняв, что отшутиться не получится и окончательно поникнув, бубнит ссутулившийся Чуи, — так и есть. То есть как бы да, я бы никогда не думал, что буду жить так, с моими-то амбициями, но я прекрасно понимаю, что не всегда получается делать то, что хочешь…
Голос друга понемногу тонет в шипении и посвистах, а перед глазами всё смешивается в одну неразборчивую кляксу — кажется, шотландец до сих пор что-то мямлит, выливая остатки пойла в песок.
— Обожаю извлекать уроки из идиотских наблюдений, — врывается в уши саркастическая реплика не умеющего заткнуться Клэвелла, — в кои-то веки ты хоть что-то довёл до конца: Билл не допил чай, теперь мы видели всё. Дважды. Ты чё, реально готовился, сценарист хренов?
Вычленив фигуру Клэвелла из общего мутного пятна, Гриффит делает глубокую затяжку, чтобы одной фразой про законченную книгу сбить гонор с этой зажравшейся свиньи, но вместо отточенной остроты из его рта вылетает удушающий кашель и, на миг протрезвев и увидев, что Дейви подскакивает, как ошпаренный, и начинает рыться в рюкзаке в поисках лекарств, Джеймс безуспешно пытается сказать, что он в порядке, правда, его хватает лишь на демонстрацию среднего пальца руки, всё ещё зажимающей косяк.
— Чёрт, тебя что, тошнит?
— Да, но это из-за этой тупорыльской метафоры про то, как варить чай и жизнь, ща пройдёт.
— Иди на хуй, Майлз! — взрывается Нортон, после чего, бросив подорвавшемуся помочь Биллу «не обращай внимания», запихивает в карман куртки аптечку, подбегает к Гриффиту и, придерживая его под локоть, гладит по спине, когда он начинает начинает разражаться красновато-жёлтой, большей частью состоящей из пива, морфина и дурно пахнущей жёлчи — скривившийся от омерзения Клэвелл не выдерживает и чуть ли не бегом покидает место их стоянки — рвотой, — так, Джим, ща я укол…
— Я в порядке, блядь, — умудряется вставить аккурат промеж двумя спазмами Джеймс, тут же исторгая из себя очередную порцию недопереваренного месива — по всему телу выступает холодный пот, его бьёт крупная дрожь, а ноги подкашиваются.
— Давай-ка его сюда, Джимбо, — мягко произносит МакКензи и, забрав самокрутку, удаляется вслед за Майло, в то время как Нортон уверенно и невозмутимо помогает Гриффиту проблеваться и забраться в палатку.
— Это что? — еле ворочая языком, ворчит Джеймс, заметив блеснувшие в руках друга ампулу и шприц.
— Диазепам, — флегматично отвечает Дейви, не спуская глаз со шкалы, пока набирает лекарство, — не хочу, чтобы ты захлебнулся во сне. А потом — фентанилку прилеплю. Перевяжемся завтра уже, тебе пора спать.
— Если ты, сука… — Гриффит не договаривает, когда игла вонзается в ягодицу, и прикрывает глаза: он устал, измучен и всё ещё зол на самого себя из-за того, что невольно продемонстрировал свою хрупкость и слабость, а тут ещё и пидор этот, упиваясь своей всеобъемлющей «нужностью» и возясь с ним, как с хрустальной вазой — ещё чуть-чуть — и поцелует в лоб и споёт колыбельную, и кулак так и чешется впечататься куда-нибудь в район переносицы Нортона, задравшего назойливой, собачьей преданностью — точно облобызает всего с головы до пят, пуская слюни, даже если его пнуть поддых — но обида и боль отступают в темноту, растворяясь в раздражающих кожу даже сквозь одежду песчинках в его спальном мешке, заунывном вое ветра и ненавязчивой вознёй укладывающегося рядом Дейви, вот только вместо густой шевелюры друга лицо почему-то ощущает влажный нос, тычущийся в щёку.
Присев на корточки, Джеймс треплет за ухом виляющую хвостом Нэну, так и норовящую зацеловать его от и до, повизгивая и прыгая вокруг, истосковавшись по хозяину за время долгого —
моё тело слишком тяжёлое, мне его не унести — путешествия к заливу.
Скулящее животное пытается залезть ему на руки и, оскользнувшись лапами, валит Гриффита наземь, проводя длинным языком по щекам, лбу и векам, а когда Джеймс открывает глаза, то видит, что это не безродная Нэна, а крупный ирландский сеттер и, зарывшись носом в густую рыжую шерсть, тихо — на внутреннем кладбище каждой души нельзя говорить громко и будить то, что давно захоронено — шепчет:
— Нет, Рэдберд, в этот раз усыпят не тебя…
