Per aspera ad Proxima Centauri

Бывают роковые дни Лютейшего телесного недуга И страшных нравственных тревог; И жизнь над нами тяготеет И душит, как кошмар. Счастлив, кому в такие дни Пошлет всемилосердый бог Неоценимый, лучший дар — Сочувственную руку друга Ф.И. Тютчев

Декабрь 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       ШХ: Ну так вот, оказалось, что этот таинственный мужчина в чёрном просто-напросто воровал лампочки из фонарей кенсингтонских садов.       Хохотнув, Джеймс пару секунд греет замёрзшие ладони о здоровенную кружку с зелёным чаем — мать упорно наливает ему именно такой: начиталась где-то, что он помогает бороться с раком (тут она не совсем права, конечно: если сократить двадцатистраничную лекцию-простыню Шерлока до одного предложения, катехины, обладающие сильной антиоксидантной активностью — просто один из важных элементов защиты от рака, но никак не лекарство) — и, пошевелив укутанными в тёплые носки и тапки-ботиночки из поярка* ступнями, строчит ответ:       ДКГ: надеюсь, лондон смог наконец спокойно заснуть раз этот припизднутый ублюдок сел на нары)       ШХ: Ну, он не сел, ты у Джона читал наверняка.       ДКГ: если честно, особо не вчитывался, не большой любитель детективных историй) они мне все на одно лицо — «это что? убийство! Мотива — ноль, убийца — я». Но из первых рук послушал бы)))       ШХ: Хватит ставить эти дурацкие скобки в конце предложения. Такое чувство, будто я говорю не с тобой, а с Молли.       ДКГ: а мне нравится) они обнимают слова и делают текст более эмоционально окрашенным) и не выглядит так глупо, как с кучей смайлов)))       ШХ: Боже мой.       Окошко чата, мигнув сообщением «ШХ покинул чат», гаснет одновременно со стуком в дверь, и Джеймс, взглянув на часы, тяжко вздыхает: полвторого — значит, это пришёл Дейви, чтобы сделать ему очередной укол и впихнуть очередную горсть таблеток, от которых его сначала начнёт клонить в сон, потом тошнить, а потом — либо захочется в туалет, либо опять же спать. В любом случае точно сказать можно только одно: боль уйдёт, во рту пересохнет, глаза начнут слипаться, а сознание станет тяжёлым, неповоротливым и неуклюжим, как здоровенный детина в детской палатке.       Подавив в себе желание заехать костылём Нортону по смазливой, несмотря на оставшийся с детства шрам после операции на заячьей губе, роже, Гриффит выходит из системы — вдруг какому-то не в меру любопытному кобелю с длинной чёлкой придёт в голову поковыряться в его файлах, пока он спит — и, тяжело опираясь на трость, встаёт из-за компьютера и ковыляет в сторону ванной комнаты, пока Дейви ставит на стол — прямо на резюме, распечатанные Джимом, вызвавшимся помогать Нортону с поиском работы — тарелку с какой-то рыбно-томатной слякотью и колдует с аптечкой, скрупулёзно рассовывая таблетки на вечер и ночь по отсекам специального контейнера.       Когда же Джеймс возвращается из туалета, его слегка заносит — каждый шаг даётся с трудом и мерзкими, склизкими молниями стреляет в колено, живот и поясницу из практически не восстанавливающейся трещины в кости, а в паху неприятно жжёт после мочеиспускания, и Нортон, заметив его слабость, вовремя подаёт руку и усаживает на кровать.       — Ты будешь обедать до лекарств или после, Джим?       — Вообще не буду, — устало облокотившись о стену, отвечает Гриффит и отворачивается от тарелки — там, за окном, в постепенно темнеющем сером небе причудливо кружатся пухлые снежинки, похожие на ленивых толстых мух. — Воротит от этой херни уже.       — Джим, надо, — на лицо Нортона набегает тучка. — Чтобы силы были. Хоть чуть-чуть давай, м?       Нет, Дейви хороший парень, добрый и всё такое, но иногда он такая наседка, что только кудахтанья да белых перьев не хватает, и руки сами собой тянутся к лавовой лампе в форме ракеты, чтобы швырнуть её в эту небритую морду, а то и вовсе хорошенько заехать клюкой промеж глаз — всё что угодно, лишь бы эта заноза в заднице, свалив к своей жирухе, оставила его в покое и больше никогда не появлялась на их мощёной дорожке, ведущей от ворот и разветвляющейся на три тропинки: к гаражу, дому и саду.       — Моё тело и так тратит слишком много энергии на усваивание этих сраных таблеток, чтобы терзать его перевариванием всякой хуйни. Как сельдерей Меллс — пока жрёшь, больше калорий тратишь.       Нортон дёргается при упоминании Мелиссы, хоть и знает, как хорошо Гриффит относится и к ней, и к их отношениям, в отличие от Эбби, и упрямо убирает со лба лезущую в глаза длинную чёлку:       — Ешь давай. Для костей полезно.       — Дейв, отвали уже, я и так более чем костлявый, — Джеймс даже не пытается скрыть раздражение, отпихивая тарелку, что протягивает ему друг, и накрывает ноги одеялом.       — Ты же писать хочешь? Хочешь. А для этого ум кормить надо.       — Я и так умный, завали! Сделай мне укол и иди на хуй. Или сразу иди на хуй, я и сам могу ширнуться.       — Ох, Джейми, врач что сказал? — нудит Нортон, и Джеймс, выйдя из себя, берёт эту сраную рыбу и швыряет её в Дейви, но тот лишь скорбно качает головой вместо того, чтобы психануть или хотя бы пойти умыться и переодеться, как любой нормальный человек, и набирает в шприц доксорубицин.       — А если он скажет кота моего трахнуть? — сердито бормочет Гриффит, закатывая рукав свитера. — Где он, кстати?       — Раз не у тебя, значит, либо где-то спит, либо где-то гадит, — Дейви пожимает плечами, игнорируя едкий комментарий друга и разрывая упаковку со стерильной салфеткой. — Или кошку соседскую наяривает.       — Не, он кастрат, чем ему…       — Ну, вылизывает, может, — незлобиво улыбается Дейви, постукивая Джима по сгибу локтя, чтобы тонкие, все в дорожках, вены отчётливей проступили на коже. — Отсутствие причиндалов — не повод не доставлять даме удовольствие.       Джеймс, хохотнув, елозит на кровати, спускаясь пониже, и жмурится от боли, когда Нортон ослабляет жгут, одновременно нажимая на поршень шприца.       Некоторое время он сидит рядом, заполняя дневник, в который вписывает все данные о Джеймсе: питание, сон, температура, давление, реакция на лекарства и прочую фигню вроде учёта кризисных ситуаций на случай, если Гриффита начнёт тошнить, пока Джеймс не поворачивается на левый бок лицом к стене и машет рукой в сторону двери, показывая, что всё в порядке и его можно оставить в покое.       Стоит Дейви уйти, как Джим ставит будильник — нужно непременно проснуться, когда настанет «золотой час» — время между двумя приёмами лекарств, когда боль ещё не такая сильная, а мысли уже не такие туманные, — и, прикрыв глаза, думает о Холмсе, пока Томас с забавным мявканьем не прыгает к нему в кровать, тут же свернувшись калачиком у его живота, чтобы уютно помурчать, когда хозяин начинает чесать его за ушком.       Разумеется, он соврал Шерлоку, что не читал блог его друга — по крайней мере, с помощью дневника можно было хоть как-то лавировать, вылавливая каждое появление Джима Мориарти в жизни Холмса, и искать этот чёртов код от замка.       Когда пару дней назад Джеймсу на глаза попалась заметка Уотсона под заголовком «Большая Игра», то внутри всё похолодело: когда-то, очень давно — примерно за полгода до того, как он упал на пляже и повредил ногу — Гриффит сидел на работе, наполовину уныло исправляя холокост по отношению к грамматике в статье о датских художниках какого-то бездаря, наполовину — придумывая незамысловатый сюжетец. В какой-то момент, ни с того ни с сего, ему стало немного не по себе, даже засосало под ложечкой, но Джим, привыкший к ведению внутренних диалогов и полной интегрированности в перцепцию своих рассказов, не придал этому значения: перед глазами встала картина Йогана Вермеера — ночной вариант «Панорамы Делфта», — которая как раз была упомянута в очерке, а в голове запульсировала чужеродная жилка «найти, найти, почему это подделка, в чём подвох». Гриффиту тогда хватило пяти секунд, чтобы увидеть лишнюю звезду — супернову Ван Бюрена, — и стоило ему озвучить её имя, как он испытал такое облегчение, словно камень упал с души.       Неужели Джеймс неведомо каким образом смог помочь Шерлоку ещё задолго до того, как тот напрямую ворвался в его жизнь? Что он вообще такое?       Гриффит просто обязан убедиться в реальности Холмса, и единственный способ проверить это — прикоснуться к детективу, не увидеть его лицо, не учуять его запах или не услышать голос, а именно ощутить тепло кожи, почувствовать её рельеф и пульсацию крови в венках на тыльной стороне ладони, удостовериться, что Шерлок — не пустота в аккуратно сложенном фантике от конфеты, а это — не так-то просто.       Как Холмсу нужен ключ к Мориарти, так и Джеймсу необходим ключ к двойнику.       Декабрь 2009, Пембрукшир, Стэкпоул.       «Джеймс Мориарти. Его больше нет, и Шерлок никогда не наберётся храбрости признать, что опустошён. Он просто не может этого показать, и думается мне, что он даже не осознаёт, что именно чувствует. Иногда он становится слишком отрешённым от нашего мира, настолько холодным и бесчувственным, что, когда вновь возвращается к реальности… Да, похоже, это единственная в мире вещь, которую ему попросту не дано постичь».       Гриффит, насупив брови, читает блог Джона — чёрт возьми, кажется, они оба ревнуют Шерлока к Мориарти…       Своеобразная панихида доктора Уотсона по злодею-консультанту и внезапно открывшейся сенситивной ипостаси Холмса является единственным адекватным постом, не сдобренным гейскими пасхалками, так ещё и только под этой публикацией Холмс не ёрничает и не гадит в комментариях своими саркастичными отзывами. И есть в этой незамысловатой (и несколько неграмотной, от чего внутренний радикальный лингвист, как его частенько называли друзья и коллеги, Гриффита поднял оскалившуюся голову) записи скорбный и очень трагичный подтекст, неуловимый и от того притягательный, даже вдохновляющий Джеймса на написание небольшого отрывка о совместной жизни Шерлока и Мориарти: никакой эротики или «занавесочной бытовухи» — просто обрывки взглядов и фраз, восхитительно звучащих исключительно на кимрском языке.       Покончив с рассказом и отложив рукописи на край стола, Джим возвращается — обезболивающее принять бы — к старой работе, которую начал где-то полгода назад — перевод стихотворений Роберта Фроста на валлийский.       — Смотрю, ты рьяно взялся за дело, Джейми, — Гриффит вздрагивает от неожиданности: день в самом разгаре, и дом не пустует — разве что Дейви уехал на выходные в Черитон к Меллс, и внезапное появление Шерлока, сторонящегося чужаков, изумляет его.       — Ты удивишься, но мне есть о чём писать, кроме тебя, Шерлок. С чего ты вообще взял, что я про тебя пишу? — спрашивает он, откидываясь на спинку стула и глядя на детектива, снимающего припорошенное снегом пальто.       — Ну, ты пишешь много, — отвечает он с лёгкой небрежностью, словно уверен на сто процентов в своей правоте.       — Шерлок, я пишу на камрайге, у нас все слова длинные, поэтому я и «пишу много», — увидев искреннее удивление на лице детектива, Гриффит не может сдержаться и хихикает в кулак — вот уж эгоцентричный засранец, только о себе и думает — покуда Холмс, закусив губу, пробегает взглядом по рукописи.       — Язык идиотский совершенно, но, в принципе, разобрать можно, даже интересно — правда, чисто из-за того, что его нужно расшифровывать.       — Господи! — смеется Джеймс, едва не хлопнув в ладоши. — Я словно Оскара получил!       — Пулитцера, вообще-то, — поправляет Шерлок и, насупив брови, берёт в руки следующий листок, чтобы продолжить войну с грамматикой кимрского слога.       — Да хоть Дарвина.       — А вот это больше похоже на правду, Джейми.       — Ты лучше скажи, чего тебе от меня надо? — Гриффит устало трёт глаза: долгое сидение за компьютером утомило его, и он как раз хотел справить нужду, сделать укол и лечь спать, так как нога нещадно болит ещё с раннего утра, причём больше страданий приносят не крупные гроздья опухолей и кровавый кашель, а всё более разрастающееся изъязвление — теперь это не просто небольшое пузырящееся повреждение на коже, а губчатый, кровящий конгломерат, сплошь усеянный цепляющимися за всё, что можно, коростами, которые даже и устранить нельзя — однажды Джеймс попробовал подхватить одну из них пинцетом и оторвать, и в итоге в металлических клещах оказался небольшой кусочек плоти, открывший очередную маленькую, но глубокую рану.       — Да так, просто узнать, как дела, — невозмутимо отвечает Шерлок, откладывая листки и подходя к шкафу, чтобы открыть дверь, на внутренней стороне которой было зеркало в полный рост.       — Узнал? Теперь вали, — хоть Гриффит и рад визиту двойника, но в то же время ему несколько неловко тащиться в туалет, покуда незваный гость хозяйничает в его комнате.       — Ты чего злой такой? — обиженно тянет детектив, пристально рассматривая своё отражение и ковыряя прыщик на подбородке, некрасиво выпячивая нижнюю челюсть.       — Ох, иди-ка ты на хер, а? Ах, бедный, смертельно больной Джеймс! Приду на полчасика, блядь, подарю ему полчаса общества, пусть примет это за расположение, пока я посмотрю, как он пляшет! — Гриффит возмущённо всплёскивает руками и поджимает губы: сейчас Шерлок вызывает в нём только стыдливое отвращение, и нечто очень неприятное и грызущее — словно саркома неведомо каким образом пустила метастазы в душу. — Знаешь, что это вообще такое? Как это больно и хреново?       — А то я не догадываюсь, как это всё происходит, — отмахивается детектив, недовольно тряхнув головой. — Ты такой приходишь, делаешь участливое лицо, а сам думаешь: «Степень растяжения каких натуральных волокон я ещё не вписал в блог?». А больной не делает никакого лица. На нём вообще нет лица — он ненавидит тебя и думает: «Давай, сволочь здоровая, спрашивай, как у меня дела».       — Но кто…       — Шерринфорд, — цедит детектив и отворачивается к окну, скрестив руки. — Да не суть важно, с людьми вообще сложно, пока ждёшь от них определённых слов и поступков. Как только понимаешь, что все они лишь треплются, бравируют и слушают только себя — наступает простота и ясность, и никаких тебе разочарований.       — А Шерринфорд — это?..       — Наш с Майкрофтом старший брат. Он тоже читал мне Питера Пана, когда я был маленьким, кстати. Незадолго до смерти он подарил мне шарф, и я верил, что это — его тень. И никогда с ним не расстаюсь до сих пор, хоть и знаю, что это простой кусок ткани. Сантименты? Сантименты, — выпалив быстрым речитативом, Шерлок как-то сразу поникает, как поражённая мучнистой росой яблоня, и в комнате воцаряется тишина.       — Так, Шерлок, что случилось? Я не клинический идиот, выкладывай.       — Кто тебе это сказал?— саркастично морщит лоб двойник.       — Да иди ты в жопу! — отмахивается Джеймс, злясь, что ему никак не удаётся прогнать это странное, кусачее ощущение. — Не хочешь — не надо.       — Да я просто смотрю… у тебя такая большая семья, и вы такие дружные… У нас такого не было.       — А как было? — Гриффит заинтересованно выпрямляется: Шерлок не любитель быть откровенным, но сейчас, по ходу, подкреплённая чем-то душевная травма вынуждает того говорить искренне — ну, или он просто искусно имитирует подобное состояние.       — Ну… мы как-то кучковались, что ли, — детектив неуверенно трёт шею. — У маменьки был папенька, у Майкрофта — Шерринфорд, а у меня никого не было — всё-таки разница в возрасте слишком большая — даже собаки. Редберда мне подарили только когда Шер умер — тоже рабдомиосаркома, кстати, только не в ноге, а в голове. Зрелище то ещё, честно говоря.       Декабрь 2009, Пембрукшир, Черитон.       — Итак, ну-ка все обнялись! — радостный вопль Билла оглашает небольшую столовую уютного домика Дейви. — Улыбаемся и радуемся Иисусу!       Нажав на затвор стоящей на штативе камеры, шотландец споро вклинивается в толпу гостей и широко улыбается, глядя на белый свет ослепительной вспышки, вылетевшей из объектива фотоаппарата.       Зимний вечер, предваряя пропахшую снежинками и праздничным пирогом «ночь свечей», бесшумно и быстро опускается на валлийскую деревеньку. В камине весело потрескивает огонь, отбрасывая причудливые тени на стены — у тени Джеймса почему-то нет головы, — а в украшенную вырезанными из фольги фигурками оконную раму стучит ветер: иногда громко и требовательно, а порой тихонько скребётся, словно заблудившийся котёнок — правда, кота у Дейви нет, вместо него — эльзасская овчарка Эдвард, названная в честь английского пирата Чёрная Борода.       Джеймс, как ребёнок, радуется Рождеству: почему-то именно в этом году свечи горят теплее, гусь под крыжовниковым соусом, который Меллс приготовила сама, пахнет приятнее — даже не смотря на тошноту не смог удержаться и попробовал кусочек, — а праздничные песни звучат гармоничней, разве что Шерлока не хватает, но это уже мелочи жизни: незачем грустить, когда рядом любящие родственники и дорогие сердцу друзья (правда, Майлза снова нет, но это уже в порядке вещей), и всё кругом кажется правильным, уместным и своевременным.       — Я вот одного не понимаю, — протерев очки салфеткой, произносит отец, — куда пропал Майлз? Поссорились, что ли?       — Пап, не надо, — изменившись в лице, говорит Хло, встревоженно глядя в тарелку с рождественским пудингом. — Неужели больше не о чем говорить, кроме как о Майло?       — Я думаю, Хло, что не стоит… — начинает Дейви, но девушка перебивает его с натянутой улыбкой:       — Клем, Мэдди, вам ещё не пора спать?       — Хло, с твоего позволения. — Внезапно — точнее, из-за упоминания Майло — почувствовав себя нежеланным гостем за этим столом и вообще чужим на празднике жизни, Джеймс, опираясь на трость, встаёт из-за стола и уводит зевающих девочек сначала в ванную, чтобы быстренько окатить их из душа и проследить, чтобы они почистили зубы, а затем — в выделенную Нортоном спальню, дабы переодеть племянниц в пижамки и уложить в двуспальную кровать.       — Дядюшка Джеймс, а когда твоя ножка пройдёт, мы поедем ещё раз в кентельберийские сады? — спрашивает Клем после того, как он заканчивает читать очередную главу про Питера Пена — ту, где было описано жилище бессмертного мальчишки, причём впервые за всю жизнь ему приходит в голову, что речь вполне так идёт о могиле, а не просто о домике под землёй.       — Разумеется, — вздохнув — он не знает, как сказать малышкам, что, скорее всего, скоро умрёт, — только не кентерберийские, а кенсингтонские, Кнопка.       — А когда твоя ножка пройдёт, дядюшка Джеймс? — кутаясь в одеяло и растирая сонные глазки, подаёт голос Мэдди, чьи кучерявые волосики покоятся на взбитой подушке, словно нимб ангела.       — Не знаю, милая, — перебирая в пальцах её кудри, отвечает Гриффит. — Надеюсь, до того, как ты пойдёшь в школу. Ты ведь не передумала и всё ещё хочешь, чтобы именно я повел тебя на первую линейку, а не папа?       — А Майло говорит, что ты умрёшь, это правда? — вдруг произносит старшая племянница, обнимая плюшевого кролика Колокольчика, которого Джеймс подарил ей незадолго до того, как родилась Мэддисон.       — Ну… милая, мы все когда-нибудь умрём, — чувствуя, как при упоминании Майлза — странно, племянницы всегда звали его дядя Майло — и смерти предательски ёкает сердце, говорит Джим. — Но это совсем нестрашно. Это совсем-совсем нестрашно. Смерть — это тоже приключение, помните?       Несмотря на его увещевания, девочки всё рано начинают плакать, и Гриффиту не остается ничего, как сесть между ними и, уложив светлые головки на своих плечах, запеть колыбельную, как он делал с самого первого дня их появления на свет божий. — Баю-баю, вею-вею Над головкою твоею. Вею-вею, баю-баю, Колыбель твою качаю, У меня на чистом поле Алы цветики не спят. У меня на синем небе Звёзды ясные блестят. Ждут, когда к ним прилечу, «Спите тихо», — им скажу. Вею-вею, налетаю, Колыбель твою качаю, Баю-баю, вею-вею, Засыпай, малыш, скорее.       Тихо покачиваясь и растягивая незамысловатый мотив, Джим не видит — и даже не догадывается, — что за его спиной, в дверном проёме, стоят Хло и мать, в унисон приложившие руки к груди, и смотрят на него полными слёз глазами.       Когда девочки наконец засыпают, — а умудрённый опытом Джеймс с лёгкостью это определяет по их расслабившимся тельцам и спокойному сопению, — Гриффит как можно тише выходит в соседнюю комнату, что выделил для него Дейви, который уже ждёт его, чтобы помочь ему переодеться и принять лекарства.       Джеймс практически мгновенно падает в объятия Морфея — сказывается и болезнь, и тяжёлый день, и медикаменты — и просыпается лишь рано утром, когда его будит топот маленьких ножек Клем, Мэдди и остальных детишек и их радостный смех. Присоединиться к ним сразу, как раньше, у него, увы, не получается, и от этого сердце болезненно сжимается от сожаления: в последний раз он праздновал святой праздник в кругу семьи и друзей очень давно, непозволительно давно, а ведь это Рождество — наверняка последнее в его жизни, и Гриффит решает сам для себя: вот его недоюбилей точно нужно провести вместе со всеми, и чтобы обязательно с Клэвеллом — ну, конечно, если он доживёт.       Чуть печальней, чем следовало, Джим желает вошедшему для исполнения своих рутинных обязанностей Дейви весёлого Рождества и счастливого Нового Года, не решаясь посмотреть ему в глаза, пока тот меняет повязку, делает укол, помогает с туалетом и одеждой — в самом деле, какое гадство ухаживать за больным другом вместо того, чтобы потягивать яичный коктейль и распаковывать подарки с любимой женщиной, лёжа в кровати или на медвежьей шкуре у зажжённого камина.       Когда они приходят в благоухающую корицей, апельсинами и хвоей гостиную, у окна которой стоит низенькая, но разлапистая ёлка, украшенная фарфоровыми ангелочками и золотой звездой, гости и домочадцы двухэтажного черитонского коттеджа уже сидят там, распивая глинтвейн или медово-мятное молоко с домашним печеньем и шурша разноцветными обёртками.       Сидя среди по-настоящему радостных, счастливых лиц, Джеймс чувствует, как и на него спускается эта благодать, и с тихой улыбкой аккуратно развязывает ленточки на подарках, гадая — только бы стекло раритетной лупы викторианской эпохи не треснуло во время транспортировки, — какая реакция будет у Шерлока, когда он найдёт в чулке над камином небольшую коробочку в тёмно-синей, под стать его шарфу, бумаге, украшенной вручную приклеенными стразами, точно воспроизводящими шесть созвездий: Близнецов, Девы, Козерога, Дракона, Северной Короны, Большого Пса и Жертвенника.       Январь 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Прекрасно понимая неизбежность смерти, Джеймс-таки решает, пока есть силы, разобрать всё своё барахло, годами копившееся в гараже — ничего интересного, он, разумеется, не найдёт, но наверняка под руку подвернётся что-то, что можно продать или отдать в хорошие руки.       Он вертит в руках ставшие бесполезными книги и вещи, которые ему точно не пригодятся, с ухмылкой отмечая про себя, что это очень напоминает Чертоги Разума Шерлока, когда тот попросил прибраться в них, и постепенно погружается в обрывочные размышления, рассматривая материальные детальки, из которых состояла его жизнь.       Что есть старые вещи? Башни каких-то бесконечных бумажек, которые почему-то будут жить дольше, чем он сам: курсовые работы, ежедневники, словари, газеты, сборник его рассказов и стихотворений  — нельзя выкидывать, это же его история, рукописи, мать их, нетленные! Все эти тетради с конспектами, вырезками из журналов, давно утратившие смысл, теорграмматикой, правилами придуманных в детстве игр, алгеброй, вкладыши от жвачки, которые они собирали вместе и обменивались друг с другом, открытки — поздравляю с днём рождения, счастливого ёбаного чего-то там, — рефераты, записки от одноклассниц, наполовину заполненные блокноты, конверты с письмами со всего света и недописанные ответы на них, какие-то грамоты из школы и кружков, которые он посещал до пятнадцати лет, разрозненные ошмётки нечитабельных текстов, плакаты, стенгазеты, проспекты городов, в которые он собирался съездить, рекламки фильмов, на которые он хотел пойти, брелоки, чек из лондонского планетария, «радиотехнические средства самолётостроения», билеты на «Kills» и «Wolfmother», медицинская карта, опять рефераты, словообразование, камрайг, провода, макет дома, что он собирался построить близ Барафандл-бэй, дискеты, пособия, «азбука огородника-любителя», приглашение на рождественскую ярмарку, снова письма, рисунки, пробники, аннотации к лекарствам, которые сто лет никто не выпускает, календари с отмеченными и забытыми датами, паззлы с потерявшимися кусочками, наклейки с давно канувшими в Лету персонажами, сломанный оловянный солдатик, опять рисунки, значки, раскраски, магнитик из Иерусалима, счастливые билетики и вкладыши от компакт-дисков, резюме, портрет Гагарина с ненастоящим автографом, самоучитель немецкого, маскарадные очки и, разумеется, фотографии.       Присев на жёлтый каркас старого карта, он бегло просматривает ворох изображений, в спешке собранных в один контейнер, когда они делали ремонт в его комнате: младенец Джеймс Кимберли на руках у молодых и красивых мамы и папы; первый раз в первый класс; маленький Джимми с зарёванным лицом и ободранной коленкой на коленях у дедушки; Роберт и другие ребята из его отряда в то памятное лето; новоиспечённый дядюшка Джеймс с новорожденной Клеменс, подросток Джимбо — лохматый и с гитарой; четверо мальчишек на мотоцикле — за рулём Майлз, за него держится Билл, а Джим с Дейви сидят в коляске и держат саженец ёлки; выпускной; первая поездка в Барафандл-бэй, когда они были скаутами; его первые шаги; гей-клуб в Бирмингеме; он с сестрой смотрят на спящего Тома — тогда совсем ещё котёнка; пятилетний Джейми верхом на собаке; свадьба Хлои; Джеймс бьёт чечётку в Белом Быке; снова залив — уже всемером, а вот он с перевязанной шеей — свинка — сидит в отцовской мастерской и балуется с осциллографом, пока папа в сварочной маске колдует над газонокосилкой.       Вздохнув, Гриффит убирает фотографии на место и продолжает ковыряться в последней коробке — вот и варган Дейви нашёлся, и осциллограф мистера Клэвелла, даже книжки Билла про Амазонку тут как тут — жалко, что он всё-таки перешёл с кинооператорского факультета на телеоператорский… под пособиями шотландца, на самом дне, Джеймс находит несколько пар ботинок для степа, чуток помятых и ободранных, но с прекрасно сохранившимися набойками. Скривив губы от вспомнившегося суеверия — чтобы остановить болезнь, сожги старую обувь — Гриффит застывшим взглядом впивается в отполированный от трения металл и вздрагивает, когда за спиной раздаётся голос Шерлока:       — Не знал, что ты танцуешь.       — Ну… сейчас уже нет, конечно, — выдавив подобие улыбки, Джим шарит глазами в поисках клюки — только что была рядом же…       — А ведь есть чечётка с тростью, — Холмс подмигивает и, протянув двойнику искомый ортопедический инструмент, задумчиво прищуривается, словно вспоминая что-то. Взяв одну из туфель, он бегло осматривает её, и взгляд его проясняется. — Так это ты был? Ты танцевал в «Белом Быке?»       Гриффит вспоминает сразу всё: и маски братьев Диоскуров, и трель скрипки, перешедшей с печальной сонаты Баха на бодрый кельтский мотив, и ритмичный стук подошв по сколоченной из кедровых досок сцене, когда он выделывал умопомрачительные — несмотря на выпитые три, если не все четыре кружки пива — па вокруг худенького музыканта, то кружась под музыку, то танцуя в тишине, то замирая, давая мелодии солировать.       Детектив же, пользуясь замешательством Гриффита, надевает на его руки ботинки и, захлопнув крышку высокого контейнера, неведомо откуда достаёт скрипку:       — Повторим?— широко улыбнувшись и продемонстрировав ровный ряд жемчужных зубов, Шерлок убирает лезущую в глаза кудрявую прядь и начинает водить смычком по струнам, мгновенно наполняя гараж радостной ирландской мелодией.       Несколько опешивший Джеймс не сразу приходит в себя, но чисто на автомате приступает к созданию ритмического рисунка, и знакомые звуки бьющихся о доски набоек погружают его в прошлое, счастливое и здоровое, и от сочетания музыки и энергичного выстукивания на душе становится легко, невыносимо легко.       Январь 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Джеймс немного расстроен — он-то думал, что достаточно будет просто мысленно «впустить» Мориарти в сны Шерлока — и дело сделано, ан нет, этого слишком мало, и решает попробовать несколько иначе, а именно — провернуть нечто вроде осознанного сновидения, только не в захламлённой квартирке на Бейкер-стрит, а в своих Чертогах Разума.       В ночь с пятого на шестое января — аккурат в день рождения детектива — Гриффит, пожелав Дейви спокойной ночи, растягивается на кровати и, закрыв глаза, начинает ментально воссоздавать «место действия», коим он избирает Барафандл-бэй — самое красивое место на всей земле идеально подходит для поставленной цели, и Джеймсу хочется верить, что Холмс разделит его любовь к заливу, и у них появится хоть что-то общее, кроме внешности и горя.       — Совершенно дурацкая затея, — ворчит Шерлок, стоя рядом со скалой, сплошь усеянной кластерами колонии моллюсков. — Зачем ты меня сюда притащил?       — О, надо же, гений частного сыска и бакалавр дедукции теряется в догадках, — усмехается Джеймс, усердно рисуя в воображении появление Мориарти; самое сложное для него — именно доставить злодея-консультанта в бухту, а остальное, по идее, должно пойти само собой.       Когда воздух сотрясается от вращающихся лопастей вертолёта, в котором и находится Джим, Шерлок дёргается и подозрительно смотрит в небо на стремительно приближающуюся чёрную точку.       — Что…       — С Днём Рождения, Шерлок, — Гриффит улыбается и бодро идёт — жаль, что нормально ходить он может только во сне, да и то не всегда — в противоположную сторону залива, чтобы не мешать этим двоим, и присаживается на нагретый солнцем камень, вытянув ноги и спрятав руки в карманы куртки.       — Как ты можешь быть живым? — замерев как вкопанный, тихо, почти шёпотом, спрашивает Шерлок — странно, он же сам столько раз говорил Джеймсу, что слышит Джима, с чего бы ему теперь задавать такие дурацкие вопросы?       — Легко, — лениво перекатывая во рту жвачку, отвечает Мориарти, покачиваясь с ноги на ногу и проверяя телефон вместо того, чтобы со всех ног броситься к Холмсу и обнять его — по крайней мере, Гриффит полагал, что тактильный контакт им не чужд. — Я не покончил с собой.       — Я видел, как ты пустил пулю себе в лоб, почему ты всё ещё жив?       Джейми неловко ёжится — происходящее больше напоминает не сон, а дешёвый фарс с бездарными актёрами.       — А я говорю — нет, — усмехается злодей-консультант и мотает головой куда-то в сторону. — Вот он — да, и ты — не совсем, а я — нет.       Голоса Шерлока и Джима стихают, когда их общение переходит с вербального на визуальный — действительно, не станут же двое взрослых людей, которых связывает совместное прошлое, просто так стоять и смотреть друг на друга? Мориарти стоит к нему спиной, так что Джейми видит только детектива, чьё испещрённое чем-то немым и печальным лицо вдруг озаряет настолько счастливая улыбка, что становится не по себе, когда ирландец наконец-то идёт ему навстречу.       — Между нами двадцать девять шагов, Шерлок, — произносит Джим, снимая кожаные перчатки и простирая руки к Холмсу. — И я сделаю ровно пятнадцать вперёд и ни шагу больше.       — Я не…       — Ты должен был сделать хотя бы один, — качает головой злодей-консультант. Январь 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Джеймс облегчённо вздыхает, оглядываясь на перевязанную ленточками от рождественских подарков яблоню, на ветвях которой всё ещё висит несколько яблок — Шерлок не даёт о себе знать уже две недели, значит, Гриффиту удалось соединить эту странную парочку, разделённую смертью гения преступного мира, и теперь детектив предаётся сладостным времяпрепровождениям с любимым человеком где-то на задворках своих Чертогов, так что, встав со скамейки и увидев Холмса, лежащего на снегу и делающего снежного ангела — почему-то с рожками, отрешённо глядя в небо, — молодой человек замирает от удивления.       — Клянусь луной, до боли в заднице знаком мне профиль твой кудрявый, — усмехается оправившийся от шока Джеймс, почему-то вспомнивший слог Шекспира.       Холмс, вздрогнув, медленно поднимает голову и смотрит на Гриффита, глазами, полными непролитых слёз — кромка влаги ровно делит зрачок на две части, — и стоит ему моргнуть, как прозрачная капелька выливается на ресницы и бежит по подбородку, очерчивая скулу, и глядя на это, Джеймс осознаёт, какие же они с детективом разные, хоть и делят одно лицо — необычные глаза с карой крапинкой на радужке, длинный тонкий нос, причудливо очерченные губы, — но никто и никогда не узнает Холмса в Гриффите, а Гриффита — в Холмсе.       — Шерлок, что случилось?       — Я запутался, Джейми, — Холмс, вытащив из кармана пальто фляжку, делает пару боязливых глотков и протяжно вздыхает, глядя на пляшущий от дрожи в пальцах сосуд, — видишь? Моё тело меня предаёт.       — Ты и запутался? Миссис Холмс, кажется, я сломал вашего мальчика, — как можно дружелюбней произносит Джеймс, присаживаясь поближе к детективу.       Шерлок, горестно усмехнувшись, качает головой, но не произносит ни слова, и Гриффит понимает: его задумка вышла боком, сделав двойнику лишь хуже, словно то, что он смог «вживую» увидеть любимого человека, лишь разбередило старую рану.       — Раньше сны были лишь снами, способом обрести забытые воспоминания, и никакой тебе… — Холмс поджимает губы и хмурится, глядя куда-то сквозь Джеймса.       — Они просто так никогда не снятся, тебе ли не знать, Шерлок? — подойдя к двойнику и протянув к нему руку, чтобы помочь подняться на ноги, произносит Джим. — Ты просто скучаешь по нему. Это нормально.       — А ты умираешь, и что?— оставив без внимания жест Гриффита, детектив снова откидывает голову назад, от чего тёмно-шоколадные кудри красиво рассыпаются по снежному покрывалу.       — Тебе определенно хуже, Шерлок, что-что… Он вообще говорил, что любит тебя?       — Ох, Джейми-Джейми, ничего-то ты не понимаешь в химии любви, — Шерлок раздраженно дёргает плечом, давая понять, что разговор ему неприятен, но есть в нём что-то… словно он и правда горюет об этих несказанных Мориарти словах. — Нет, не говорил.       Гриффит отчаянно желает хоть как-то успокоить его, дать надежду, что ли, хоть и ревнует немного — хотя какой смысл ревновать человека, который тебе никто, и, вздохнув и собравшись с мыслями, произносит:       — Вот земля говорит «я верчусь», Шерлок?       — Эм… нет, — двойник смотрит на него с удивлением — всегда молниеносно просчитывающий каждый шаг Джеймса, не составляя цепочек, а перескакивающий с первого звена сразу на последнее, он явно не ожидал такого вопроса.       — Но ведь вертится, — Гриффит ласково улыбается и даже протягивает руку, чтобы легонько потрепать детектива по плечу, но вспоминает, что тот не терпит, когда его трогают чужие — иначе бы давно прикоснулся к нему сам — но это и неважно: расслабившееся лицо Холмса говорит намного больше тысячи прикосновений.       Февраль 2010, Пембрукшир, Бошерстон.       — Так вот что я тебе скажу, парень, — бормочет дед с раком простаты, свесившись с соседней койки, — хуйня всё это.       — Прошу прощения, мистер Лоуренс? — Джеймс вынимает наушник и поворачивается к собеседнику, пропахшему дешёвым табаком дюжему старику с бородой-лопатой.       — Говорю, хуйня всё это, парень, — повторяет дед. — Вот что у тебя?       — Альвеолярная рабдомиосаркома лате… — Гриффит даже не успевает полностью произнести диагноз, как дед присвистывает:       — Ого! Тогда — тем более хуйня! Чем длиннее название, тем хуже перспективы, парень. Волосы повыпадают к чёртовой матери, шары усохнут, а хер станет сплошным разочарованием. Сколько тебе годков-то?       — Двадцать восемь, — поняв, что сосед не отстанет и на другого пациента не переключится — их всего двое в палате, — Джейми выключает планшет и ставит его на зарядку.       — У… хреново, — мистер Лоуренс качает головой и, видимо, утолив своё любопытство и желание пообщаться, выходит из палаты, шаркая тапками по начищенному кафелю.       Устало натянув одеяло на озябшие плечи, Джим поворачивается на здоровый бок и сонно смотрит на прикроватную тумбочку, где стоит стеклянный пузырёк с его последними на этот день таблетками; в больнице, в принципе, не так уж плохо, вот только от лекарств, что здесь дают, ему всё время хочется спать — видимо, болевой синдром не особо купируется теми обезболивающими, которые государственная больница может себе позволить, и его тупо пичкают снотворным.       Убаюканный наступившей тишиной — бесконечное покряхтывание, чмоканье и периодические газовые атаки мистера Лоуренса нервировали его, несмотря на седативы — Гриффит закрывает глаза и предаётся лёгкой дрёме, и даже видит нечто вроде сна: вот он сидит на пляже Барафандл-бэй, маленький и бледный, завернувшись в свой походный серый плед, одинокий и…       — Вот смотри, — больничная койка скрипит, когда Шерлок присаживается на её край, одновременно снимая блокировку с телефона. — Я так понял, эти диаграммы имеют какое-то отношение к звёздам, так?       Гриффит с трудом поднимает веки — уж коли он сутки напролёт борется с болезнью, то имеет полное право требовать отдых хотя бы на часок-другой, так нет же! Он фокусирует взгляд на изображении и узнаёт в нём астрономический раздел манускрипта Войнича.       — Более чем, — он тыкает пальцем на миниатюрные фигурки голых женщин, держащих в руках подписанную неизвестным языком звезду, — вот видишь, тут традиционные символы знаков зодиака: две рыбы для Рыб, солдат с арбалетом для Стрельца, например…       — А почему эти два разделены на четыре диаграммы? — Шерлок указывает на то, что, предположительно, является Овном и Тельцом.       — В душе не ебу, — лениво отвечает Джим, с трудом фокусируясь на расползающемся изображении. — Не хочу я мудохаться с этими маньчжурскими загадками, я еле дважды два в голове сложить могу, а ты тут лезешь со своим Войничем, блядь, дай поспать, и так сил нет никаких.       — Это потому, что в тебя литрами закачивают транквилизаторы, чтобы ты всё время спал, — ворчит Шерлок, пряча телефон в карман брюк. — Что, думаешь, я медикаментозную слабость от обычной не отличу?       — Господи, да какая разница! — Джеймс взмахивает руками, стараясь не послать Холмса на три-четыре буквы. — Дай мне побыть одному, а то сейчас рассосётся всё на фиг, а новую таблетку мне никто не даст.       — От одиночества, вполне возможно, может поехать крыша.       — И это мне говорит аутист-социопат? — фыркает Гриффит. — Не ты ли говорил, что сантименты — опасный недостаток и всё такое?       — Когда отбросишь невозможное, то, что осталось, даже неправдоподобное, является правдой, — Шерлок задумчиво проводит рукой по волосам, глядя на пустующую койку мистера Лоуренса.       — Чего?       — Говорю, что сантименты мне не чужды.       — Но страшны, — опираясь на локоть, Гриффит чуть разворачивается к Холмсу, чтобы было удобнее смотреть на игру эмоций на лице этого странного человека. — Не идёт тебе быть сентиментальным. Вот вообще ни разу.       — А тебе не идет быть обдолбанным, я же молчу, — обиженно надувает губы детектив, шаркая ногами по чистому полу.       — Не похоже на тебя, кстати, — язвит Джеймс, смирившись с тем, что чёрта с два назойливый двойник даст ему отдохнуть.       — Во имя всего святого, Джейми! Что может быть страшнее тотального одиночества, когда и поговорить-то не с кем?— Шерлок развязывает шарф и вытирает им проступивший на лбу пот. — Особенно для мужчины. Нужен, нужен близкий человек — чтобы пошептаться ночью, вместе понервничать, а потом курить в одних трусах, стоя у открытой форточки.       — Ты… эээ… Хочешь поговорить об этом?       На лице Холмса появляется непонятная гримаса, и он, вздохнув, раздражённо чешет предплечье.       — Значит, моя теория верна, — Гриффит возвращает детективу остроту, чувствуя, как боль потихоньку начинает разливаться по венам, покусывая стенки сосудов.       — Наверное, — сняв пальто и неистово расчёсывая руку, неуверенно отвечает Шерлок.       — Ну так вперёд.       И детектив говорит. Причём так долго, что Джеймс, кажется, успевает заснуть и проснуться, словно медовый баритон детектива успокаивает не только нервы, но и колющую ломоту, перекручивающую мышцы. Шерлок, ссутулившись и вертя в руках оторванную пуговку, ведёт панихидный монолог очень одинокого и потерявшегося человека, который сам загнал себя в угол, чтобы убежать от проблемы — последней проблемы, — рассказывая о связанных с Мориарти делах, раскрытых и нераскрытых, удачных и не очень. Как Джеймс читал девочкам «Питера Пена» — Пана! — так и Холмс рассказывает, словно сказку, словно «жили-были», просто и твёрдо, иногда — горделиво хвалясь, иногда — с грустью и душной, скорбящей нежностью, на первый взгляд неуместной — как можно с блуждающей, горькой улыбкой говорить о взорвавшейся старухе? И что нежного может быть в детях, которых какой-то маньяк травил ртутью на заброшенной фабрике? Но всё равно Джеймс видит искренность в этом потоке слов — возможно, Шерлок честен с ним потому, что Гриффит умирает. А кому ещё можно откровенно выговориться о наболевшем, как не живому трупу?       Февраль 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Джеймс толком не помнит, что именно во сне так его напугало и напугало ли, но это и неважно — важно то, что он падает с кровати и оглашает стены спящего дома неистовым — в считанные доли секунды он проходит через семь кругов адского спазма, озарившего всё вокруг нестерпимым оранжево-осколочным взрывом — криком, на который тут же прибегает Дейв.       — Господи, Джим, ты чего? — не включая свет, он в два прыжка оказывается рядом с задыхающимся Гриффитом и нагибается к нему. Джим, не помня себя от нестерпимо свербящей боли, словно нервы, все до единого, натягивают слишком сильно — настолько, что они лопаются, как струны — хватается за густую шевелюру друга, стараясь найти точку опоры среди череды конвульсий, прокатывающихся по телу.       — Всё, всё, потерпи чуть-чуть, — Нортон одновременно пытается разжать пальцы Джеймса и дотянуться до прикроватного столика, на котором стоит бутылочка с морфином, — дыши, парень, просто, дыши вот так, в такт вселенной… — И когда ему это удаётся, подносит её к губам друга, придерживая того за голову, и только после этого помогает ему подняться и лечь в кровать.       Эта присказка — даже не столько присказка, сколько рандомная комбинация слов — была обнаружена совершенно случайно ещё сто лет назад, когда они возвращались домой из Розбушского водохранилища. На дворе давным-давно стемнело, и небо над пустынной трассой А4075 было настолько чистым, что Джим решил продемонстрировать друзьям маленькое ноу-хау, скрутив из медной проволоки и нескольких транзисторов небольшой радиоприёмник и присоединив его к уже имеющейся в «фордике» магнитоле. Он проковырялся минут тридцать, а когда подключил всё, что хотел, и настроил ресивер, они услышали странные звуки, похожие на шум набегающей морской волны и ритмичное шипение — транзит Млечного Пути, смешанный с магнитосферой Юпитера. Проникнувшись причастностью к чему-то сверх огромному, они не заметили вылетевшую на встречную полосу «хонду», и Майлзу пришлось резко развернуться, от чего машину повело, а непристегнутого Гриффита швырнуло грудью о приборную доску так, что треснули рёбра и перехватило дыхание, и пока Билл и Майло ковырялись в аптечке и вызывали «скорую», Нортон пытался успокоить Джима и помочь ему выровнять дыхание, попутно бормоча что-то успокаивающее, и именно на сочетании «Джейми, дыши вселенной в такт» Гриффит смог наконец-то вдохнуть и впустить кислород в лёгкие.       Так она и стала чем-то вроде триггера — одного из тех, что лежат между морфием и сменой белья, руганью насчёт еды и безмолвных просьб помочь переодеться в чистое после очередного «Хьюстон, у нас проблемы» и прочими проявлениями слабости и несамостоятельности, против которых Джеймс отчаянно боролся, пока тело окончательно не поддалось натиску начавшего командовать парадом рака, и всё не покатилось к чёрту, теперь уже окончательно и бесповоротно — ведь сколько бы ты ни говорил о чём-то, что его нет, это «что-то» существовать не прекратит, так что «заткнись, Джим, и дай мне, наконец, развязать твои сраные ботинки, снять штаны и надеть сухие трусы».       Февраль 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Нога не то чтобы прямо болит, но Джеймс, уставший от очень тяжелого спора с сестрой, старавшейся отвратить его от буддизма и вернуть обратно в христианство, и не менее тяжёлого скандала с родителями, возжелавшими осуществить какое-то финансовое геройство и отвезти его к какой-то бабке-целительнице, всё равно никак не может заснуть даже после укола, что Нортон поставил ему перед сном, и, прилепив не один, а целых три фентаниловых пластыря, берёт из заначки под матрасом две таблетки и поднимает с пола бутылку, в которой — вот чёрт! — не осталось воды и, со вздохом сунув лекарство в карман, одной рукой опирается на трость, а другую кладёт на спинку кровати, чтобы встать.       — Да сиди ты, — не пойми откуда взявшийся Шерлок выхватывает пластиковую поллитровку, старательно не прикасаясь к Джеймсу, исчезает в ванной комнате на пару минут и возвращается обратно с закатанными — видимо, чтобы не намочить — рукавами, и у Гриффита перехватывает дыхание: три прямоугольные липучки бликуют в неверном свете фонаря, едва пробивающегося сквозь занавески.       — Господи, что с тобой?       — Прошу прощения? — безмятежно отвечает Холмс, подходя к книжному шкафу, стоящему в самом тёмном углу комнаты Джеймса.       — Ну… — Джеймс не хочет озвучивать страшную мысль вслух и тоже задирает рукав, демонстрируя руку.       — Что, боль на три пластыря, Джейми? — усмехается Шерлок, и спустя пару секунд вьюжная февральская ночь оглашается дружным смехом. — Никотиновые патчи. Не хочу при тебе дымить, а то ты и так кашляешь, как чахоточный.       — Ох, не говори, словно лёгкими сру, прости Господи, — кивает Гриффит, облокотившись спиной о стену, и, закашлявшись, с трудом отхаркивает довольно большой и твёрдый сгусток. — Блядь, дай, пожалуйста, платок, Шерлок, не хочу плевать на пол, — он морщится от горького привкуса, думая, куда бы пристроить склизкий комок.       — А где они?       — В верхнем ящике комода, свет включи, блядь, и голову заодно, — рычит Джеймс да так и замирает на месте, не сразу узнав двойника: всегда одетый с иголочки лондонский денди с трудом угадывается в заросшем неряхе в майке наизнанку и таким вороньим гнездом на башке, что сам Эдвард Руки-Ножницы обзавидуется. Кто бы мог подумать, что он столь… малосторонен в плане внешнего вида: Холмс либо выглядит так, будто собирается пройтись по красной дорожке или попить чайку с королевой, либо как бомж из наркоманского притона (мифическая простыня на босую задницу не считается, ибо Джеймс уверен, что Шерлок явился во дворец в таком непотребном виде исключительно из упрямства и желания делать всё наперекор старшему брату, настолько сильного, что скажи ему Майкрофт «будь здоров» после чиха — сдохнет из принципа).       — Что такое? — спрашивает Гриффит, сплюнув наконец коричневатую слизь в белоснежную салфетку.       — Да так, просто грустно, — бормочет Холмс. — Смотрю вот и думаю — ты так похож на Шера, даже жалко, что ты умираешь.       — Только не говори, что после моей смерти у тебя настанет неделя издевательства над скрипкой, растянутых треников и стрельбы в стену.       — Да кто его знает. Я уже ни в чём не уверен, — откинув голову назад, вяло отвечает Шерлок, и Джеймс кажется, распознаёт, в чём дело — детектив либо пьян, либо под дозой.       — С чего бы это ты такой заботливый?       — А что, не надо? О, я вот тут, кстати, яблоко тебе принёс, — Холмс через всю комнату кидает крупный красный плод Джеймсу, который, к своему удивлению, довольно споро ловит его. — Ешь давай, это из маменькиного сада.       Джим вертит фрукт в руках и бездумно начинает грызть его — яблоко определённо не из магазина, видимо, родители двойника тоже живут в частном доме:       — Вкусное, спасибо.       — Ты его с косточками, что ли, ешь? — удивлённо произносит детектив, пытаясь усмирить буйную шевелюру, расчёсывая спутавшиеся кудри.       — Когда как, а что?       — Яблочные косточки содержат цианогенные гликозиды, и достаточно шестидесяти граммов, чтобы вызвать фатальное отравление, Джейми, — назидательно произносит Холмс — ей-богу, только очков, усов и французского акцента не хватает.       — Сколько раз просить тебя не называть меня так, а! — взвивается Гриффит — ну право слово, сколько можно!       — Один Джим у меня уже есть, с головой хватило, спасибо.       — Кто был сверху, кстати? — ехидно спрашивает Гриффит и прикусывает язык: не стоило ему задевать больную тему, но слово — не воробей… Чтобы скрыть своё смущение и чем-то занять руки, он кладёт оставшуюся половинку яблока на чистую салфетку, хватает с прикроватной тумбочки первое, что попадается под руку — томик Эриха Ремарка «Жизнь в займы» — и подклеивает обложку.       — Мы не занимались сексом, если ты об этом, — отряхнувшись, как мокрая собака, цедит Шерлок, бросив ядовитый взгляд на собеседника.       — То есть ты — тридцатилетний девственник?       Вставший было Шерлок замер на месте, словно впервые за всю жизнь слышит столь наглый вопрос о своей сексуальной жизни.       — Нет, — бросает он, промолчав минуту или две, и, вернув лицу привычную беспристрастную мину, подходит к Джеймсу. — Будешь жить по книжке — помрёшь от опечатки.       Холмс с брезгливой гримасой выхватывает из рук двойника книгу и издевательским тоном зачитывает текст на странице с закладкой:       — «А вдруг все, что со мной случается, похоже на фейерверк — потешные огни, которые тут же гаснут, превращаясь в пепел и прах…» Ну — насчёт пепла все правильно. Пфф… фейерверки. Яркая вспышка, а потом много шума, а потом — дым и ничего. Как отношения, блин. Да что любовь, чувство, благодаря которому заполняются тюрьмы и психушки.       — И детские сады, — Джим старается перевести разговор в мирное русло, но распалившийся Шерлок не унимается, и раздражение его настолько велико, что просачивается через все поры и выливается в непривычное для его утончённого лексикона арго.       — В жопу любовь. Мешок дерьма. Можно убедить себя в том, что любишь и сраное яблоко!— схватив недоеденный Гриффитом фрукт, в приступе ярости детектив швыряет его в стену, от чего плод с мягким чавканьем разбивается и разлетается по комнате белыми ошмётками. — «Я тебя люблю» — три слова, десять букв, до хера проблем. «Да мне похуй» — три слова, десять букв, ноль проблем.       — Шерлок… — Гриффит поднимает руку в успокаивающем жесте, но Холмс сам неожиданно падает в кресло, как скошенный газонокосилкой цветок, сдирает никотиновые пластыри и закуривает.       — Мы даже… — детектив хмурится, закусив губу, и как-то чёрно смотрит на тлеющий, похожий на горящие за окном гирлянды, огонёк сигареты в своей руке, словно обдумывая, стоит ли ему высказать то, что гниёт в его душе уже несколько лет, — в такую же зимнюю ночь, рыдали в обнимку — жалели, что нас так склеило, намертво, не оторвёшь, что проросли друг в друга, как метастазы. Даже шутили иногда, что у него — шерлофрения, а у меня — мориартальный психоз.       Джеймс улыбается, оценив изящную игру слов, но ничего не говорит, побуждая Шерлока продолжить рассказ, хоть тот и снова погрузился в ведомые одному только ему просторы.       — Он вёл. А я был ведом. Он учил меня — не напрямую, конечно, это было бы слишком просто для такого манипулятора… Джим был великим архитектором, расставляющим пешки и ожидающим, когда же на доске появится достойный игрок, который будет просчитывать ходы, избегать ловушек и выпутываться из безвыходных ситуаций. Им оказался я. Единственное, что ему не нравилось — то, что ты назвал агностикой от перцепцпии, а единственное, что не нравилось мне — его превосходство в интеллектуальном плане. Ох, Джейми, он был умным, нечеловечески умным, правда, это не значило, что его невозможно было обыграть.       — В смысле?       — Как оказалось, достаточно было лишь сделать вид, будто я нашёл крошечную песчинку в его часовом механизме, трещину в лупе, и тем самым пошатнуть его веру в себя. Недооценка соперника — самая большая ошибка, даже если ты — гений преступного мира. Особенно если ты — гений преступного мира.