Per aspera ad Proxima Centauri

И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая! Ты из царства тьмы и бури, - уходи опять туда, Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной, Удались же, дух упорный! Быть хочу - один всегда! Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь - всегда!" Каркнул Ворон: "Никогда". (с) Э.А. По - "Ворон"

      Март 2010, Пембрукшир, Сейнт-Твиннеллс.       Джеймс, матерясь про себя и проклиная промозглый март на пару с ослабленным — точнее говоря, никаким, если вообще не отрицательным — химиотерапией иммунитетом, сморкается и бросает в стоящую у кровати мусорную корзину очередной бумажный платок, перепачканный назальной слизью, смешанной с сухими корочками эпителия, и ложится на бок, зарывшись в ворох одеял — вот стоило только раз за несколько недель сунуть нос на улицу и выбраться вместе со всеми отмечать день святого Давида у Билла, как он сразу зарабатывает простуду, и даже приходится некоторое время позлоупотреблять гостеприимством МакКензи и его гражданской жены, так как в вертикальном положении к бесконечным болям в ноге, выматывающей температуре, саднящему горло кашлю и насморку тут же присоединяются тошнота и головокружение, близкое к обмороку.       Вытащив из своего гнезда из пледов левую руку, неестественно тонкую, бледную и подрагивающую, Гриффит нашаривает на заставленной лекарствами прикроватной тумбочке сначала назальный спрей с эвкалиптом, а затем — пузырёк с морфином, настолько привычных на ощупь, что ему даже не нужно поднимать голову, чтобы не ошибиться. Взяв маленький флакончик, как сигарету — покурить бы сейчас — двумя пальцами, Джеймс откручивает колпачок, делает несколько глотков, радуясь, что из-за насморка не чувствует опротивевшую горечь лекарства, и, вернув препарат на место, елозит в постели, стараясь согреться и лечь так, чтобы одеяла не беспокоили чувствительную даже через слои защитной плёнки, бинтов и пижамных штанов язву на бедре, пока тело не сдаётся под натиском усталости и обезболивающего, и он не засыпает, одолеваемый мыслями о собственной важности и никчёмности.       Март 2010, Пембрукшир, Бошерстон.        — Итак, мистер Гриффит, — от одного только вида врача Джеймс понимает, что ничего хорошего он сейчас не услышит — хотя то, что дела плохи, он прекрасно знает и без терминов и диагнозов, спасибо красноречивому самочувствию, — но всё равно нервничает и разрывает листы бумаги на тонкие полоски, скручивает их в палочки и мнёт в руках, — судя по снимкам, опухоль дала метастазы в простату, печень и…       Дальше можно не слушать, и Гриффит, не поднимая глаз, снова задаёт вопрос «сколько?». Вот только в этот раз речь идёт не о деньгах.       Ответ онколога вертится в голове весь путь до дома, толком не пропуская болтовню старающегося отвлечь его от мрачных дум Дейви, и вроде бы мысль-то одна, но она, словно игра «змейка», жрёт самоё себя и растёт, растёт, растёт…         — Вышел нахуй из машины, — уставившись невидящим взглядом в лобовое стекло, говорит Джим. Именно сейчас ему нужно позвонить Шерлоку, и выгнать Нортона куда проще, чем покинуть салон самому.        — Что? — друг, съехав на обочину, непонимающе поворачивает голову в его сторону.         — Вышел! Нахуй! Из! Машины! — взрывается Гриффит, сопровождая каждое слово слабым — слишком устал, чтобы бить посильнее — ударом, попадая то в ухо, то в плечо, и дрожащими руками набирает номер Холмса: он почему-то не сохраняется, но Джеймс помнит его наизусть, как «отче наш» или координаты некоторых звёзд — 44-7544-680-989. Гудки, непривычно протяжные, режут слух — странно, Шерлок же сам говорил, что будет ждать звонка — и, услышав знакомый голос, Джеймс уже начинает здороваться, когда понимает, что слова адресованы не ему и вообще двойник бросил трубку.       Отчаяние и обида заполняют его, как морская вода лёгкие утопленника, и все двадцать восемь лет никчёмной жизни, два года безуспешной борьбы с раком и четыре месяца безответной любви выходят наружу, когда он кричит во всё горло, срывая голос и беспорядочно молотя по приборной панели «фордика» на глазах застывшего за окном машины Дейви.        Март 2010, Пембрушкир, Стэкпоул.       …«Какой „Land rover discovery“ сейчас вышел, третий или уже четвертый? Обычное радио в ванной уже заменили на сенсорный mp3-плеер с ароматизатором? Каким будет iPhone-5? Есть ли скидки для туристов в космос?       Да-да, сынок, ты не ослышался. В космос теперь летают не учёные и астронавты, а туристы. Те самые, на четвёртом лэндровере, у которых золотые унитазы, айфоны и силиконовые женщины с инкрустированными кристаллами „swarovsky“ глазами. Вся наука встала в коленно-локтевую, чтобы удовлетворять потребности бездонных вагин и прожорливых желудков. Только представь — три тысячи лет войн, страданий и развития, чтобы в итоге скачивать фото котиков и выёбываться шмотками.       Вместо инженерных техникумов — университеты красоты, а поисковые отряды ищут не пропавших путешественников, а точки G. Вместо NASA — НИИ тампонов и туалетной бумаги, чтоб сто слоёв и пахла „Сhanel №5“. В лабораториях ведущие специалисты ищут не лекарство от бесплодия, а варят крем от морщин на плаценте. Я уже не спрашиваю, где справедливость. Я спрашиваю, где логика?».       Фыркнув, Джеймс поправляет подушку для чтения, хрустит суставами пальцев и, потянувшись и бегло отхлебнув давно остывший чай, продолжает стучать по клавиатуре водружённого на откидной столик для завтрака ноутбука: вдохновение рак не отбирает — самоуважение повкуснее будет, — оно пожирается таблетками, оставляя в голове нехорошую эрозию, но сейчас его ум чист и свободен, и слова рвутся из головы в пальцы, а из пальцев — на экран. Он, конечно, вряд ли когда-нибудь опубликует этот недорассказ, но ему нужно выговориться, пусть никто этого и не прочитает.       …«XXI век, вашу мать, кругом wi-fi, доведённые до совершенства технологии пластической хирургии и покорённые Эвересты, а СПИД, рак и кучу других смертельных болезней учёные покорить не могут — даже не то чтобы „не могут“, а попросту не хотят: не выгодно. Я сожгу все свои журналы „Наука и жизнь“, сынок — потому что эти сборники фантазий предков о завтрашнем дне никогда не реализуются: хрен тебе, человечество, а не машина времени, лекарство от всех недугов и варп-ядра в галактических звездолётах. Вместо всего этого держи телефон без кнопок, чесалку для жопы, бриллиантовые гондоны и таблетки, позволяющие жрать и не полнеть. Жри на здоровье, обклеивайся прокладками, мажь морду кремом из улиточной слизи и считай лайки в соцсетях.       Мы забыли, кто мы такие — исследователи, первооткрыватели… Каждый день появляется что-то новое — но все эти гаджеты направлены не на развитие ума, а на его деградацию. На жадность. Человек хочет всё и сразу: планшет, машину, деньги, похудеть, телефон — тысячи желаний, в то время как больной человек хочет только одного — выздороветь. Но что ему остаётся, когда надежды больше нет? Один только лишь привкус песка, в который окружающие прячут голову, да наблюдение за тем, как каждый день с закатом уносит с собой не только свет, но и время — как если бы умирающий ходит, дышит, существует в кредит, где часы его жизни — невероятно высокий процент, который невозможно выплатить».        Рассказ почти готов, когда низ живота словно опаляет горячим дыханием, и Джеймс чувствует, как внутренняя сторона бедер теплеет и тут же начинает неприятно охлаждаться, и раздаётся красноречивое постукивание капелек, падающих на пол, стекая по непромокаемой пелёнке. Блядь, ну какого чёрта он иногда не может и капли выдавить, а порой даже не чувствует позыва к мочеиспусканию?         — СУКА! — он отшвыривает ноутбук и прячет лицо в руках, стараясь не разреветься, как девчонка — дерьмо, дерьмо, когда это, мать вашу, наконец закончится?       Ещё гаже становится, когда в дверях появляется Дейви, похожий на рыцаря времён ублюдочного феодализма*: в руках ведро и швабра, даже успел натянуть резиновые перчатки, фартук, как у какого-то мясника или работника санэпидемнадзора, на тело и позитивную улыбку на лицо.         — Сотри это со своей блядской рожи, Дейв, — в который раз бормочет Джим и стискивает зубы, пока Нортон раздевает его, усаживает на специальный стул в ванной, который установили недели три назад, и уходит в комнату делать уборку, в то время как Джеймс принимает душ — самостоятельно споласкиваться ему пока что более-менее удаётся, хоть и без прежней лёгкости, в отличие от более серьёзных водных процедур, когда Нортон мало того, что не отходит ни на шаг, так ещё и погружает его в воду, трёт губкой, моет голову и вынимает из ванной, словно малое дитя.        Когда он заканчивает приводить себя в порядок, то негромко зовёт Дейви, и тот, мгновенно нарисовавшись в проёме с полотенцем и тростью, дожидается, пока Гриффит вытрется и обмотается махровой тканью ненавистного голубого цвета, и провожает обратно в комнату — пол уже вытерт и постельное бельё заменено, а в воздухе витает столь похожий на больничный запах хлорки, что уже давно стал символом стыда и ненависти к себе.       Лёжа на кровати, Джим отворачивается от Дейви и, поджав губы, смотрит на карту звёздного неба, ища глазами треугольник Альфа Центавра, пока друг, надев медицинскую маску и стерильные перчатки, обрабатывает дурно пахнущую язву: сначала промывает её антибактериальным раствором, чтобы очистить от некротических масс, затем, использовав антисептическую присыпку, накладывает на бедро влажновысыхающую — слово-то какое! — повязку.         — Не хочешь погулять пойти? — беззаботно спрашивает Нортон, как ни в чём ни бывало надевая на Гриффита тактические флисовые носки.         — О боже, завали, пожалуйста, ебало, — выдыхает Джим, всё так же не глядя на друга. — Ну какой, к чёртовой матери, гулять? И так сопли на кулак наматываю, мне только пневмонии и не хватало, или тебя заебало выгребать из-под меня дерьмо, и ты хочешь побыстрее от меня избавиться?        — Знаешь, — Дейви резко встаёт со стула и впивается в саркастично ухмыляющегося Джеймса тяжёлым и обиженным взглядом, — ты стал совершенно невыносим. Я рад, что ты всё ещё можешь ходить, но видеть, как ты уходишь… Пресвятые хуи преисподней, я понимаю, что ты умираешь, но находиться рядом с тобой…       — Ну так и пиздуй на все четыре стороны! Чё тут тебе, мёдом намазано?         — О, Господи, — выдыхает Нортон, запуская пальцы в волосы, — дай мне сил не придушить тебя к чёртовой матери…         — Ага, десять раз! Будто я не знаю, что тебя это вштыривает — вот почему ты на всех собеседованиях проваливаешься. Ты просто не хочешь работать, педик!         — Не выдумывай, а! — Дейви поджимает губы. — Зачем ты из меня быка на корриде делаешь?         — Это я как, блядь, лошадь в цирке, по чумному кругу иду! Проснись, съешь то, выпей это, прими таблетки, сегодня в свитере, не кури час, едем к врачу, укол, моем жопу, заткнись и дай себя одеть, снова таблетки, не спи, ложись спать, проснись! Заебало! — сорвавшийся на крик Гриффит давится собственным воплем и уже в одиночестве — Нортон ушёл, хлопнув дверью — сгибается пополам от приступа удушающего кашля, жутковато звенящего в лёгких: звук такой, словно кто-то хлопает ладонью по наполовину наполненному водой резиновому мячу.       Умозрительно прокручивая в голове все мантры, которые удалось запомнить, чтобы хоть как-то усмирить приступ, Гриффит то и дело сбивается на вклинивающиеся мысли. О себе — вот он, какой есть, безмерно одинокий — (ну вот нет никого на всём белом свете, кроме Шерлока, кто мог бы понять его, да и тот вряд ли поймёт) наполовину — груда отравленного мяса, наполовину — человек, живущий отшельником в своей изувеченной раковине, и не известно, какая его часть уйдёт первой, когда он выдохнет в последний раз — в этой бессмысленной борьбе с раком, которую он проиграл. О детективе, ставшем огромной областью его мыслей и чувств — как же, скоси их обоих холера, выпустить Мориарти на свободу и одновременно расположить Шерлока к себе и убедительно признаться в любви? О родителях и сестре, которым наверняка очень тяжело терять единственного сына и брата — и слава богу, что у них есть Мэддисон и Клеменс: будет на кого отвлечься, особенно если после его смерти Хло хватит мозгов — и храбрости — вернуться в лоно семьи. И, разумеется, он думает о Дейви — точнее, о том, что те люди, которые чаще всего прощают и дольше всех терпят, обычно уходят неожиданно и навсегда… Хотя Нортон не из таких. Он вернётся. Всегда возвращается.       Тем более что скоро настанет время очередного приёма лекарств.       И действительно — тихонько постучавшись, Дейви открывает дверь и, увидев, что Джеймс не спит, мрачно проходит в комнату и сканирует аптечку пристальным взглядом.         — Ничего оно меня не вштыривает, идиот, — бурчит он, перетасовывая, словно карты — а ведь и правда никогда не знаешь, какая побочка тебе попадётся: жор, мигрень или желание сдохнуть — блистеры с таблетками и шурша упаковками одноразовых шприцев, перетянутых красной резинкой, — просто я не хочу оставлять тебя вариться в этом дерьме совсем одного. Друзья так не делают.       Чувствуя, как щёки краснеют от стыда — а ведь Нортон и правда ни разу не бросал его, даже во время драк в старших классах или попойках в колледже, ну подумаешь, Джанин (и остальных пассий) поимел, делов-то, — Гриффит коротко кивает Дейви и даже послушно позволяет ему поставить себе свечку, что раньше происходило с боем, скандалами и истериками, нередко заканчивающимися разбитыми предметами, парой синяков и вынужденной капитуляцией одного из них.         — И хочу быть с тобой так долго, как ты позволишь, Джим, — продолжает Нортон уже более мягким, даже грустным голосом, — и понятия не имею, как после твоей смерти буду каждый год приходить в этот дом или на кладбище и вспоминать, как ты лупил меня палкой, как ты читал сказки, как мы играли в карты и смотрели твои любимые «Челюсти»… — запнувшись, он хлюпает носом и, утеревшись рукавом и кашлянув, тихо и не отводя взгляд произносит: — Я просто буду очень по тебе скучать, друг.        Джеймс, поспешно смаргивая слёзы — всё-таки одно дело думать о скором конце самому, и совершенно другое — слышать от других, как они будут жить без него и как его болезнь влияет на их жизнь — кривится от упоминания их с Майло фильма: воспоминания, горькие и, казалось бы, забытые, всплывают на поверхность, как трупы, и ложатся на недавние впечатления, и всё это смешивается в хаотичный, отбирающий надежду и силы калейдоскоп образов — поцелуй теряется в словах врача, нестерпимо приятная тяжесть в паху растворяется в ощущении кожи шеи Хло, когда он душил её, и пачка фотографий сама собой складывается в коробочку из-под обуви, на крышке которой почему-то написано не название фирмы, а нечёткая эпитафия и силуэт Дарта Вейдера, и…       Всхлипнув, Гриффит одним махом отворачивается от Дейви, накрывается одеялом и скользит под подушку, обхватывая себя руками и стараясь восстановить дыхание и выстроить мыслепоток в нечто более стройное и последовательное, чем мешанина мучительных огрызков и обрывков о неразделённой любви — и старой, и новой, о боли и страхе, о том, что болезнь забрала у него всё, что было, но оставила костыль в виде не бросившего его в беде друга, а он, Джеймс, вместо того, чтобы благодарить и ценить столь широкий жест, которого не заслужил, дерётся и ругается, и как это всё гадко и несправедливо.       Март 2010, Пембрукшир, Мэйденуэллс.         — Дядюшка Джеймс, я вдруг такое вспомнила, ты охуеешь! — вскидывает растрёпанную голову Клем, от чего Гриффит, покрывающий парафином складываемые племянницами кораблики из газет, чтобы завтра вместе запустить их по первому весеннему ручью, как только бумага подсохнет, вздрагивает и роняет кисть на пол.         — Э-э-э… Я как бы уже, ягодка, — решив, что лучше держать язык за зубами — мало ли, от кого она нахваталась (семья хоть и относительно интеллигентная, но всё же довольно простая, и иногда нет-нет да и проскочит матерное словечко, правда, при детях взрослые всегда стараются следить за тем, что говорят), Джеймс благодарит поднявшую помазок Мэдди и улыбается Клеменс, ожидая продолжения.         — Когда мы были в Лондоне с Майло, то видели дяденьку, очень похожего на тебя, только ножка у него не болела и кудряшки были! — восклицает девочка, и Гриффит машинально проводит рукой по голове — волосы, редкие и мягкие, только-только начали отрастать после паллиативного курса химиотерапии, отмечая, что Клем назвала Клэвелла по имени, без обычной приставки «дядя», и уже собирается спросить, а что, собственно, они делали в Лондоне без родителей, когда в дверном проёме появляется очкастая голова Майка:        — Джим, матч сейчас начнётся.         — Ага, спасибо, — Джеймс аккуратно наливает растворитель в банку, суёт туда кисть и испепеляющим взглядом смотрит на зятя, ринувшегося помочь ему встать.        Игра идёт чертовски скучно, словно футболисты все поголовно приняли какой-нибудь миорелаксант, так ещё и отец скептически кидает на Гриффита осуждающий взгляд, когда он открывает «Guinnes».         — Блядь, да что ж ты творишь-то? — восклицает Билл и взмахивает руками, расплёскивая пиво на всех и вся, когда вратарь «Фулхэма» пропускает мяч нападающего «Ювентуса». — Шварцер, ты, блядь, вратарь или, сука, швейцар? Что это за «добро пожаловать, сэр»?!         — Да уж, не завидую я комментатору, — вторит ему Дейви, сминая пустую банку. — Даже комментатора жалко, что он вынужден сидеть и это дерьмо описывать.       Джеймс, усмехнувшись, разваливается на диване и бездумно смотрит матч, пока не наступает время перерыва, и они всей компанией — кроме отца — выходят на перекур, и Джеймс, облокотившись на стену и постоянно стряхивая пепел, прислушивается к отошедшему за угол Майку, упомянувшему имя Клэвелла:         — Да что ты несёшь вообще, Майло? Быть вместе год, два — вообще не показатель, а вот остаться, когда она в послеродовой депрессии, жить в понимании, что у вас двое детей, а жрать нечего. Ты жопу с пальцем не сравнивай: одно дело, когда ты просто встречаешься с какой-то вагиной и водишь её по кафешкам, а то и вовсе терпишь её на свиданиях, и совершенно другое — жить вместе, спать, есть и заводить общих детей с женщиной, что иногда болеет, плачет, психует во время месячных, имеет свои секреты и вообще переживает абсолютно непонятные мужику состояния, но всё равно обожать её — вот что такое любовь, Майлз, а не эта долбёжка в дверь, которая теряет весь смысл к моменту её открытия. Так что если всё-таки решишь издать книгу с советами счастливого брака, хватит просто слов «Не женитесь, на ком, блядь, попало!» и пары сотен пустых страниц для черновиков.       Дёрнув плечом, Джим искоса глядит на зятя и заходит в дом, где его уже ждёт изрядно надравшийся и задумчиво чешущий затылок отец.         — Па, ты чего?         — Да так, пульт… — начинает мистер Гриффит, но сын перебивает его, закатив глаза:         — Блядь, па, ещё раз проебёшь его — скотчем к твоему телефону примотаю, — Джеймс раздражённо фыркает и, ухватив пачку чипсов, плюхается на диван, выдернув из-под подушки злосчастный пульт.         — Итак, на последних минутах второго тайма сборная Англии вырывает очко сборной Италии, и-и-и…         — Да етит твою мать! — от неожиданного вопля шотландца Джеймс вздрагивает и раздвигает стороны пластикового мешочка слишком сильно, от чего упаковка рвётся, рассыпая содержимое по ковру:         — Ну какого хера, Чуи, что же ты так голосишь, мудозвон угашенный, чтоб тебя, блядь…         — Девочки, — перекрикивает брата Хло, зажав ушки Мэддисон, — не слушайте! Дядюшка Джеймс очень болеет и поэтому ругается, сейчас дядя Дейви отведёт его в спальню и сделает укольчик, чтобы он поскорее поправился.         — А когда он выздоровеет, мам? — спрашивает Клем, дёрнув мать за низ кофточки с маленькими якорьками.         — К сентябрю, — выплёвывает Гриффит и, злобно взглянув на сестру, тут же ласково улыбается племяннице, — как раз к тому дню, когда ты пойдёшь в школу, милая.         — Джим, — наклонившись, Хлоя шипит ему прямо на ухо, — даже гондон не выглядит так натянуто, как твоя улыбка. Думаю, вам пора домой.       Апрель 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Весь день — пожалуй, один из самых долгих в его жизни — Джеймс сидит как на иголках: сегодня — годовщина смерти Джима Мориарти, и не исключено, что Шерлоку может потребоваться его поддержка; честно говоря, Гриффит, плюнув на обиду и гордость, даже немного надеется на это и не может сдержать радостную улыбку, когда возвращается из сада, где они — точнее, Дейви и родители, Джеймс-то просто балансировал на одной ноге, самостоятельно подрезая ветви яблонь, раздавая указания, затрахав всех и вся (даже терпеливого Нортона довёл до того, что тот просто высыпал на клумбу чернозём к едреням и, перевернув тележку, разлёгся в ней, как на шезлонге) — готовили к посадке палисадник и огород, и видит уютно развалившегося на кровати детектива.         — Привет, ты чего это тут амёбой валяешься?         — Высоко берёшь, — сонным и заплетающимся языком отвечает двойник, садясь и запуская пальцы в растрёпанные кудри, — у амёбы геном превышает семьсот миллиардов нуклеотидов, а у человека и трёх нет, что неизменно, только у пинвингов он меняется…         — Кого-кого? Пинвингов? — подав голову вперёд, переспрашивает Гриффит и с трудом не даёт себе рассмеяться, когда Шерлок, презабавно сморщив лоб в мучительном раздумье, вспоминает, как правильно произносится название этих морских птиц:         — У пинглинов.         — Ты пьян, что ли? — различив нетипичную для двойника мимику и язык жестов, спрашивает Джеймс и сразу начинает прокручивать в голове все способы первой помощи при алкогольной интоксикации.         — Ненавижу ситуации, которые не могу подвергнуть анализу, — бормочет Шерлок, расчёсывая небритую щёку. — Кажется, да, не уверен. Но то, что я победил — неоспоримый факт.        — Кого победил? — недоумевая и опасаясь, что мог что-то прослушать, спрашивает Джеймс и протягивает двойнику воду и пачку активированного угля.        — Лестрейда и Андерсена, — пожимает плечами Холмс, вертя в руках бутылку и таблетки. — Соревновались, кто кого перепьёт.         — Друзья твои, что ли? — Гриффит чуть хмурится: уж больно знакомая фамилия — Андерсен. Не её ли он случайно услышал, когда впервые лежал в Бартсе… И не Шерлок ли говорил тогда по телефону?         — У меня нет… друзей, — презрительно фыркает двойник. — Андерсен — единственный сотрудник Скотланд-ярда, который ни разу не смог найти Уолли.         — А Лестрейд? — тоже что-то знакомое, отчего-то связанное с зимой и детьми.         — Инспектор с кучей компромата, где я под дозой, — отмахивается детектив и встаёт, опасно покачнувшись и хватаясь за изголовье, чтобы не упасть.         — Что, вертолёт словил? — догадывается Джейми, сожалея, что в нём нет былой грации и прыткости, чтобы подхватить кивнувшего и позеленевшего Шерлока. — Давай-ка ложись на пол, чтобы чувствовать твёрдую опору — полегчает.       Хлопоча вокруг Холмса — подкладывая под его голову непромокаемую пелёнку, чтобы тот не изгадил весь ковёр своей блевотиной, перебирая в памяти, чем промыть желудок и какой укол сделать, если Шерлок потеряет сознание, — Джеймс старается вести непринуждённую беседу, чтобы не дать двойнику отключиться:         — У Билла тоже на меня полно обличающих видосов. Спасибо, что на ютуб не выложил. И что ты такого творил?         — Да так, — сглотнув, кривится Шерлок, — ничего сверхъестественного. Нагишом танцевал. И ещё, как дядя Руди…— оборвавшись на полуслове, детектив издаёт странный булькающий звук и заливает пелёнку рвотой.         — Как банально, — усмехается Гриффит, садясь рядом и передавая Холмсу влажную салфетку, чтобы тот вытер губы. — Никакой фантазии.         — Да о чём ты говоришь! — детектив сплёвывает тягучую слюну и переваливается на спину, тяжело дыша. — В одном из реабилитационных центров психиатр показывал мне тест Роршаха и обиделся, когда я сказал, что вижу просто пятна.         — Это ты жалуешься или хвастаешься? Что мне, восхищаться тобой теперь?         — Да, — коротко отвечает Шерлок, и в голосе его звучат такие нотки самодовольства, что Джеймсу просто-напросто больше не хочется с ним разговаривать, не то что спрашивать о Мориарти или признаваться в любви.       Апрель 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       По идее, утро можно считать относительно удачным: кровать сухая, повязка на месте, да и нога болит не так сильно, слава богу — можно со спокойной душой встречать новый день, криво отзеркалив слащавую улыбку Дейви, пришедшего вколоть лекарства и отвести в столовую — с тех пор, как он узнал, что Джеймс, трапезничая в одиночестве, на самом деле либо скармливает свою порцию коту, либо выбрасывает её, на семейном совете было постановлено: отныне при нормальном самочувствиии младший Гриффит будет столоваться вместе со всеми — и точка.       Джеймс, вытянув больную ногу и подперев голову рукой, прислушивается к пробивающимся через помехи радионовостям и уныло шлёпает ложкой по завтраку — овсянка на воде и ромашковый чай вместо чашки крепкого, сладкого кофе и яичницы с обжаренным до хруста беконом, которые он раньше — сто лет назад — уплетал за обе щёки, даже не задумываясь о том, что подобная диета радостно отложится на животе и боках.        — Блядь, почему опять каша? — фыркает Гриффит, угрюмо покосившись на графин с яблочным компотом и тарелку с пышными оладьями, предназначенными для остальных домочадцев — пахнет довольно вкусно, но его всё равно немного мутит от лекарств, спуска с лестницы и запаха еды, так ещё и звуки — жевание, лязг столовых приборов и хлюпанье — раздражают до дрожи в руках настолько, что хочется стянуть скатерть к чёртовой матери, чтобы осколки посуды обрушились на пол, а переворачивающийся в сальто чайник окатил всех…         — Джеймс, заканчивай материться и ешь, — произносит отец, намазывая тост повидлом.         — Заебала эта хренова каша, — плюнув на замечание, продолжает Джим и отодвигает от себя глиняную плошку. — И вы все заебали.         — Ты не ел вчера весь день и позавчера не ужинал. Либо замолчи и ешь, либо я поставлю тебе желудочный зонд, — строго говорит Дейви, перекладывая джем из банки в розетку.         — Иди на хуй.         — Хорошо, сынок, поешь, когда захо… — начинает мать, но замолкает, стоит только Нортону сделать странный и лёгкий жест, и Джеймс интуитивно догадывается, что он означает нечто вроде «не кипишуйте, щас Нортон разберётся».         — Это может прокатить с родителями, но не со мной. Заткнись и ешь.         — Это свободная страна, и каждый может слать на любые три буквы кого захочет, так что иди на хуй, — злясь от того, что родные и близкие что-то творят за его спиной, словно его уже списали со счетов — что, трон мой пуст? Иль выпал меч из рук? Иль мёртв король**? — шипит Гриффит и, закусив губу, одной рукой опирается о стол, а другой — на балансирующую трость, чтобы встать, но Дейви резко давит ему не плечо, принуждая опуститься обратно на стул.         — Сядь и жри, кому говорят!        — Дейви, не надо воспитывать моего сына, — жалостливо говорит мать, и, видимо, только от того, что на её глаза наворачиваются слёзы, Нортон убирает ладонь и собирается что-то сказать, но хмурится и качает головой, мрачно глядя на ковыляющего прочь с кухни друга.       Пока Шерлока нет, Джеймс тихонько, словно чтобы не разбудить лежащего на кровати любимого человека, запирается в комнате, прокрадывается в его Чертоги и, сев по-турецки у чёрной двери с надписью «221-В», бездумно смотрит на плашку, блуждая взглядом по поверхности, словно ищущий мизерную лазейку микроб, жаждущий побыстрее проникнуть в организм. Протянув руку к холодному железу, Гриффит закрывает глаза и водит пальцами по стальной поверхности, подмечая каждую шероховатость, пока не поднимается к ручке и не нащупывает небольшую коробочку с выемками — как оказалось, замок с настраиваемой комбинацией из шести двузначных чисел. И откуда он только взялся? Джеймс готов дать голову на отсечение, что раньше его не было.       Выудив с какой-то полки — за время его отсутствия шкафы снова оказались забитыми всякой фигнёй в хаотичном порядке — стетоскоп, Джим начал подбирать код, внимательно прислушиваясь к тихим щелчкам и попутно улавливая невнятное бормотание Мориарти.       Сколько именно Гриффит промучился с подборкой чисел, сказать сложно: всё-таки количество вариантов колоссально и по сложности расшифровки может сравниться разве что с «энигмой», да и то с большой натяжкой — там всё-таки были какие-никакие, но подсказки.         — Господи, Джим, помоги мне, — шепчет Гриффит, ковыряясь отвёрткой в замочной скважине и надеясь взломать дверь, не используя код. — Помоги и отдай мне его, он же не нужен тебе, ты умер, ты давно умер, а я ещё жив, отдай его хотя бы на то время, что мне осталось.         — И почему вы все так любите, чтобы всё было по-умному?  — раздаётся недобрый полувздох-полусмешок с той стороны, и Джеймс шарахается от мощного удара Мориарти, словно тот со всего размаху вломил кувалдой по прочному металлу, отделяющего его от внутреннего мира Шерлока, и обнаруживает себя на собственной кровати в компании пристально глядящего на него Холмса, вертящего в пальцах алтайский варган.         — Это что?         — Музыкальный инструмент такой шаманский, — Гриффит протягивает двойнику руку, чтобы тот передал железку, и детектив, старательно избегая тактильного контакта, кладёт кованый вручную инструмент ему на ладонь.       Прижав ко рту знакомо лязгнувшее железо, Джим аккуратно дёргает за язычок, чтобы удостовериться, что всё поставил правильно и синяк на уголке рта не возникнет, и немного фальшивя на каргыраа**-выдохе, наигрывает импровизированный мотив под незлобивую ухмылку Шерлока, обрабатывающего смычок канифолью.        — Ты чего лыбишься? — ворчит Гриффит, укладывая варган в деревянную подставку с аккуратно вырезанным лицом древнего идола, которую сделал сам сто лет назад. — Даю голову на отсечение, что твой папенька — Зайгер, да? — не раз говорил сам себе, что лучше бы уж купил тебе краски или пластилин.       Увидев странное выражение лица Шерлока, Джеймс понимает, что либо сболтнул глупость, либо задел двойника за живое, и чувство вины пребольно отдаёт в и без того многострадальную конечность.         — Шерлок, а может, ты сыграешь мне? — робко спрашивает Гриффит, отпивая из пузырька обезболивающее и толком не решаясь поднять голову и посмотреть детективу в глаза.         — Что? — голос Холмса звучит тихо и спокойно, значит, он определённо не обиделся на Джейми, а просто погряз в собственных мыслях.         — Всё равно, просто сыграй. — Джеймс пожимает плечами и в очередной раз проводит языком по горьким губам, стараясь избавиться от неприятного жжения морфина, попавшего в трещинки и мелкие язвочки в уголках рта, и переворачивается на левый бок.       Шерлок несколько медлит, прежде чем взять скрипку и, насупив брови, начинает водить смычком по струнам, извлекая из инструмента простенькую, неровную, но гармоничную мелодию.       Гриффит стискивает зубы и сжимает кулаки, чтобы не ляпнуть совершенно гейское и драматичное: «Когда ты играешь, я практически забываю, что болен», но берёт себя в руки и прислушивается к плачущему переливу нот, позволяя смеси музыки и морфина обнять себя и укачать на волнах полудрёмы.       Май 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Слова Мориарти о том, что нужно быть проще, несколько настораживают Джеймса: его не покидает смутное ощущение, что Майкрофт не особо-то причастен ко всем этим мортсейфам и шекспировским страстям, и всё дело ограничивается исключительно каверзами злодея-консультанта и растерянностью Шерлока, совершенно не способного на любовь — несмотря на все его увещевания, Гриффит уверен, что это чувство — terra incognita для детектива, которую он, в силу неприязни к незнанию чего-либо на сто процентов, побаивается и выстраивает неубедительную психологическую защиту в виде презрительного отношения к любым сантиментам, и эта аутичная жизненная позиция так сильно въелась во всё его существо, что Шерлок не пускает сам себя в нормальную жизнь.       В один из «золотых часов» Джеймса озаряет мысль — настолько простая, что её можно счесть гениальной, — а почему бы просто не спуститься в дебри даркнета и найти блог Мориарти?       Периодически отхлёбывая из чашки слишком крепкий кофе — его в последнее время почти сутки напролёт рубит от желания спать, — Гриффит старательно взламывает сервера, не боясь накликать на себя уголовную ответственность, и в итоге таки натыкается на то, что так долго искал — невзрачный блог arsmoriendiblog.co.uk**** с ограниченным доступом. Отключив завизжавший об угрозе заражения антивирусник, Джеймс регистрируется на сайте, но, вздрогнув, — кажется, кто-то из родителей уронил кастрюлю на кухне — нажимает не строку ввода под капчей, а саму картинку, и его отбрасывает на пустую страницу с ip 142.943.0624.046. Что-то до боли знакомое…       Нахмурившись, Гриффит старательно пытается вспомнить, где он раньше видел эти цифры, и чуть ли не хлопает себя по лбу: это же координаты Проксимы Центавра!       Не помня себя от радости и озарения, Джейми чуть ли не бегом швыряет своё сознание в Чертоги Шерлока и вводит код — и щелчок открывшегося замка звучит для него как музыка из самих райских кущей.       Лёжа на кровати и глядя прямо в окно — он снял занавески ещё утром, чтобы ничто не мешало смотреть на метеоритный дождь, — Джеймс видит не падающие звёзды, а нечто совершенно иное: вот приходит Шерлок — как всегда, грустный и исстрадавшийся по усопшему «любовнику» и неубедительно презирающий человечность, которой научился у Мориарти и которую заново возненавидел после его смерти, — и Гриффит произносит заветные двенадцать цифр, отпирает дверь, берёт Шерлока за руку и провожает его в ментальную темницу, от чего глаза сыщика благоговейно расширяются, а рот чуть приоткрывается в неуловимой улыбке, словно детектив неожиданно нападает на след, и он, отбросив бумажку с кодом, дорогое пальто и злодея-консультанта к чёртовой матери, прижимает двойника к себе и, бормоча что-то милое и извиняющееся, покрывает его измождённое лицо короткими, отрывистыми поцелуями — губы у Шерлока точно мягкие и чуть шершавые, пропахшие табаком и корейской зубной пастой с какими-то специями, вроде куркумы и бамбуковой соли, — которые становятся всё более затяжными, в то время как его тёплые руки скользят под застиранную майку и касаются выпирающих рёбер…       Джеймс опускает веки, откидывает голову на подушку и, отбросив одеяло в сторону, чуть раздвигает колени, чтобы беспрепятственно касаться себя, погрязая в иллюзии и представляя, как Холмс, бросив на него чуть затуманенный взгляд расширенных зрачков, слизывает проступившие над верхней губой капельки пота, закидывает его здоровую ногу себе на плечо и целует внутреннюю сторону бёдер, чуть щекоча волосами поджавшуюся мошонку и задевая вяло приподнявшийся член — эрекция слабая, совсем не такая, какой Гриффит помнит её всего несколько лет назад, но кончики пальцев немного немеют, теряя остроту чувства осязания, когда он запускает руки в тёмно-шоколадные кудри двойника, но постепенно приток крови к пенису заставляет его встать как положено, и Джейми даже ощущает давно, казалось бы, забытую боль действительно сильного возбуждения — этого натяжения кожи, открывшей побагровевшую головку, из которой изнурительно долго, по капельке, выходит смазка — и сдавленно охает, когда язык детектива умосенситивно проходится по наружному отверстию уретры, а нижние зубы — удивительно прохладные, как если бы детектив перекатывает во рту не только детородный орган двойника, но ещё и кубик льда — задевают уздечку.       Шерлок сосёт вполне уверенно и технично, правда, совершенно бесшумно, в отличие от порнофильмов, коих Джеймс пересмотрел не одну сотню за свою жизнь, но это совершенно неважно: ощущение члена между склизким языком и ребристым нёбом Холмса — такое непривычное, такое забытое и правильное, схлёстывается с играющими на задворках сознания звуками скрипки и сочных шлепков плоти о плоть, и Гриффит, закусив губу и растворяясь в фантазии, плюёт на руку и запускает её между ног — туда, где так невыносимо тянет и ноет, но стоит ему прикоснуться к мгновенно сжавшемуся анусу, как всё перечёркивается всплывшим, как труп утопленника, воспоминанием о недавнем дне: Дейви, сделав укол, начал помогать ему переодеваться и, просканировав тело друга проницательным взглядом, пропальпировал его живот и с омерзительно понимающим хмыканьем скрылся в ванной.         — Блядь, нет, только не снова! — увидев спринцовку и баночку вазелина в руках Нортона, Джеймс даже предпринимает попытку отползти подальше и пятится к стене, от чего друг нацепляет на рожу якобы непринуждённую улыбку — смазливый ублюдок всегда лыбится, даже когда меняет проссанные пелёнки и заблёванную одежду или вытирает ему зад, словно у него — хоть он клянётся и божится, что это не так — какой-то странный обсессивно-компульсивный синдром или еще какая-нибудь девиация. Ну, или Дейви просто нравится само наличие доступа к заднице Гриффита как таковое.         — Не хочешь клизму — будь добр пить побольше, — невозмутимо говорит Нортон, зачерпывая мазь и распределяя её по кончику резиновой груши — опять, чтоб вас всех, голубой! — Хотя бы литр в день.         — Меня тошнит, — закатив глаза, фыркает Джеймс и кривится, почувствовав рвотный позыв — вспомни говно, вот и оно, — отвали.       — Тогда заткнись и доставай жопу.         — Иди на хуй, — Гриффит поджимает губы и оглаживает ладонью отполированную ручку трости, готовясь заехать ей по этой назойливой наседке, в случае чего. — Дай сюда! Я не тиранозавр Рекс и вполне могу сделать это сам.         — Может, обойдёмся без вот этого самого, а? — едва скрывая раздражение, парирует Нортон. — Господи, Джим, ну не будь ты таким инфантильным дебилом. Это стыдно, но нормально. Коль тебя это так мразит, то мы можем просто вызвать медсестру из соцопеки.         — Ага, блядь, давай уж лучше сразу всю бригаду позовём, чтобы заодно хуй подрочили и зубы почистили.       Май 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       Наверное, это будет самый лучший день в жизни Джеймса, лелеющего сладостное предвкушение: ещё чуть-чуть — и он мягко возьмет Шерлока за руку и, открыв дверь, поднимется вместе с ним на второй этаж по семнадцати ступенькам в заваленный хламом клоповник, который детектив называет домом, проведёт его мимо холодильника, в котором хранится чья-то башка — все проблемы нужно решать на холодную голову — и передаст его Мориарти из рук в руки, а если Гриффиту повезёт, то злодей-консультант не струсит и честно ответит, что Холмс ему нужен как собаке пятая нога, и Джеймс обнимет двойника, став нянькой его скорби, и тогда, и тогда…       Он едва может сдержать счастливую улыбку, стоит ему заметить замаячившую на уходящей в подсвеченный багровым закатом лес тропинке фигурку Шерлока, контрастно выделяющуюся на фоне странного, неестественно яркого света, утопающего в кронах зацвётших яблонь и слив: вот сейчас он придёт, получит то, чего так хотел и о чём так долго мечтал, и должным образом выскажет благодарность Джеймсу, вернувшего ему любимого человека — Холмс, конечно, тот ещё сухарь, но уж что-что, а совесть у него определённо должна быть, равно как и чувство ответственности.       Стараясь не выдать себя и укротить нервозность, Гриффит загодя выпивает успокоительное и прислушивается к тихим шагам двойника, сжимая в кулаке бумажку с заветным кодом.       Когда Шерлок заходит, то только Джим произносит: «Здравствуй»; детектив же молча садится в своё излюбленное кресло и, сложив руки в молитвенном жесте, задумчиво и несколько дезориентированно смотрит в никуда поверх плеча Гриффита.         — Что, так и будешь молчать? — не в силах более терпеть напряжённую тишину, спрашивает Гриффит.         — Я могу молчать по нескольку дней подряд, — произносит Холмс, не меняя ни позы, ни отчуждённого выражения лица.         — Не потому ли, что в детстве были проблемы с дикцией? — незлобиво спрашивает Джеймс, уже понимая, что разговор не клеится, но не решаясь открыть карты и обрадовать Шерлока.         — С чего бы это? — Холмс наконец снисходит до того, чтобы обратить взор на Гриффита.         — Значит, я прав, коли ты отвечаешь вопросом на вопрос.         — Я таки не еврей, — саркастично парирует детектив, шмыгнув носом, — так что отнюдь.        — Скажи «пингвин», — ухмыляется Джейми, отвечая язвительностью на колкость.         — Заткнись, — шипит Холмс, и майский вечер снова погружается в тишину, разбавляемой одним лишь стрёкотом цикад.       Она давит на Гриффита ничуть не меньше осознания приближающейся смерти и отчаянного желания обрадовать погрязшего в скорби двойника, и он наконец решается сдать карты, лелея в душе веру в исполнение своей заветной мечты, ставшей навязчивой идеей:         — Я нашёл, Шерлок.       Сыщик недоуменно смотрит на Джейми, и они, словно по щелчку, оказываются перед чёрной дверью, и Гриффит с замершим и полным надежд сердцем вводит координаты, открывает дверь и, опережая детектива, входит в прихожую 221-Б, но спотыкается о порог и чудом не падает, найдя опору — Шерлок же даже не утруждает себя тем, чтобы протянуть руку и поймать двойника, отрешённо пробормотав:         — Не сейчас.        Это дебильное «не сейчас» болезненно сжимает само существо Гриффита, но он не произносит ни слова, страшась испортить момент, и лишь приветливо и ободряюще улыбается, с трудом поднимаясь на второй этаж, в то время как Холмс, беспомощно озираясь по сторонам, словно не узнавая родную квартиру, шагает по ступенькам вслед за ним, и стоит ему увидеть, как укутанный в смирительную рубашку Мориарти поднимает голову, и его лицо озаряет безумный и радостный оскал, что-то ёкает глубоко внутри, и от дурного предчувствия начинает кружиться голова, а земля и вовсе уходит из-под ног, когда Шерлок делает свои тринадцать шагов, ускоряясь с каждым движением, даже не повернув лица в сторону двойника, небрежно бросает через плечо:         — Спасибо, Джейми! Удачной болезни!         — Но… — сердце пропускает пару ударов, а перед глазами темнеет: неужели всё и правда оборвётся вот так?         — Пока-пока! — одновременно с тем, как Холмс обнимает Мориарти, Гриффита вышвыривает прочь из Чертогов, как море выбрасывает на сушу умершего кита.       Май 2010, Пембрукшир, Стэкпоул.       То и дело Джеймс спотыкается о собственные ноги и мысли, глотая пыль и выкашливая её, задыхаясь, захлёбываясь без Шерлока. Он пытается увидеть его в зеркале, что таскает с собой в кармане и смотрит в отражение при любом удобном случае, услышать его интонации в собственном голосе, разговаривая вслух то с ним, то с самим собой, найти его в пустыне подсознания, пожираемом болью и сиротством, но кудрявый ублюдок каждый раз ускользает, стекает водой сквозь трясущиеся пальцы — не отвечает на письма, не берёт трубку, не откликается на мысленный зов… Словно детектив не шутил тогда, год назад, и действительно выбросил двойника, как пустую пачку из-под сигарет.       И так хочется, до физической боли хочется крикнуть в сердцах: «Да пошёл ты на хер, Шерлок, со своим Джимом, не стоишь ты того! Не можешь ты столько стоить! Не надо тебя! Не хочу!».       …Вот только не кричится: измученное горло может только слабо, жалобно сипеть, и Джеймс, ненавидя и любя двойника, старается придумать ему хоть какое-то оправдание, надрываясь и исходя душевной болью — настолько сильной, что он практически не замечает свербящее жжение в измученном болезнью теле.       Раньше он боялся всё усугубляющейся зависимости от морфина и собственной беспомощности, и, по сути, пора бы с этим заканчивать — вряд ли Джим пропустит что-то важное или интересное, если проживёт отпущенное судьбой время до конца, когда тусклая и размытая боль озарится настоящим пожаром в душе, которая будет жаждать только обезболивающего, и он покинет этот бренный мир, взирающий на него жалеющими взглядами родных и близких. Ему надоело болеть. И жить без любви.       Уходить, когда ты никого не любишь — легко, но родители наверняка уже смирились, а Холмс… Гриффит ему не нужен, равно как он не нужен Мориарти.       Заперев дверь изнутри, он скрупулёзно разрезает яблоки на дольки, как для компота, и ссыпает каплевидные коричневые ядрышки на тарелку, а из неё — на весы.       «Яблочные косточки содержат цианогенные гликозиды, и достаточно шестидесяти граммов, чтобы вызвать фатальное отравление» — отпечатано на внутренней стороне век.         — Спасибо, Шерлок. Спасибо, блядь, большое, — тихо говорит Гриффит, запивая семечки и таблетки — почти три блистера одним махом — горьковатой водой с солоноватым привкусом водорослей.       Распластавшись прямо на затёртом, но всё ещё мягком ковре, Джеймс проваливается в темноту, похожую на встревоженную стаю грачей и морскую пучину осенней ночью, и почему-то рядом, на песке, лежит полупрозрачный Холмс, и они вдвоём блуждают взглядом по побережью, залитому неверным лунным светом, песнями китов и мягким плеском набухающих волн, когда эти исполинские существа поднимаются наверх, чтобы сделать вдох и вновь скрыться в солёной пучине… но сквозь тихий стон облегчения и мелодичные звуки он начинает чувствовать специфический запах — запах врача, позвякивающего капельницей и бормочущего себе под нос:       — Ох, парень, да что ж ты делаешь-то? — иголка втыкается в и без того похожий на решето от уколов сгиб локтя, и от неё по телу разливается неприятное тепло. — Давай не в мою смену, а? — и руки такие тёплые, мягкие. — Ну же, сынок, погоди.         — Что произошло? — вклинивается ещё один голос, но Гриффит, едва держащийся в сознании, не успевает узнать его.         — Злоупотребление морфинсодержащими препаратами, скорее всего, стало причиной незначительных когнитивных нарушений, но, возможно, опухоль метастазировала в мозг — точно сказать без МРТ нельзя…         — Незначительных? — шипит Дейви — его голос Джим точно ни с чьим не спутает. — Вы что, совсем там охуели? Вот, вот, читайте! — шелест звучит как стремительное пролистывание исписанной вдоль и поперёк тетради. — Да он сам с собой разговаривает, называя себя Шерлоком, а теперь ещё и решил из-за него отравиться, и это вы называете незначительными нарушениями?       Ответ врача Гриффит не слышит, утонув в вязком киселе — он не ощущает вес, и лёгкие не так горят от разварившейся каши злокачественных клеток и ударов сердца — лишь руки чуть-чуть трясутся и трутся запястьями о косточки таза, да ресницы дрожат от песен китов, и спина приятно и легко, словно белое пёрышко, опускается на…       …Меня тоже решили усыпить, не очень-то весело, правда?..       …и всё тише и тише и тише…         — Рэдбе-е-е-ерд…       …Что? Что происходит? Что случилось?       …Чувства возвращаются.        Всё вокруг сломано, всё грохочет и давит, как слишком маленькая шапочка для купания и взрывы неисправных фейерверков, когда неведомая сила выдёргивает Джеймса и протаскивает его через игольное ушко, и в глаза вот-вот ударит невыносимо яркий свет зловещего ока, что распахивается уходящей в лес тропинкой, и его начинает…       …Нет, нет, не хочу…       …Это как родиться обратно — что будет после смерти? То же, что было до рождения, — но рай словно хочет исторгнуть его из своей милостивой утробы, и острая колюще-режущая боль в кровавом и зловонном месиве того, что раньше было его ногой, возвращается рассерженным пчелиным роем и раздирает плоть в клочья, заставляя кричать…       …Так вот почему новорожденные оглашают стены истошными криками…       … Мам? Мама, где ты? Я хочу на ручки. Я хочу бутылочку. — Мама закрыла окно. — Ой, мамочка, спой мне ту колыбельную, расчеши мне волосики — ты же лысый, Джейми! — и поиграй моими пальчиками в сороку-белобоку: тогда я засну, засну и никуда не уеду, и навсегда останусь с тобой… давай же, пожалуйста — баю-баю, вею-вею — мама, скорее — звёзды ясные блестят, ждут что я к ним прилечу — мама! Я не хочу!        …Вдох. Выдох. Всё горит, полыхает и скрежещет, горло дерёт от желчи, а перед глазами стоят трое: Холмс, Мориарти и тот странный человек, которого он всегда видит со спины и даже даёт ему имя, точнее, два, называя то Моисеем, то Иаковом — по колено в воде.       Зачем? За что? Почему его выдрали назад?       Ошалело моргая, Гриффит пытается отогнать от себя видение этих троих демонов, отравляющих все его существование, и чувствует, как где-то глубоко внутри формируется эмбрион мысли о том, что было бы неплохо увидеть Барафандл-бэй, что так неумолимо зовет его, в последний раз. С одной стороны, ни к чему ему новое воспоминание о старом месте — сидеть на прорезиненной пелёнке, трястись от морфина и смотреть, как волны облизывают песок, но с другой… Вдруг он сможет увидеть там себя прежнего, в розовой рубашке и светлых штанах, бегающего с друзьями по пляжу и прыгающего высоко-высоко, до самого неба, чтобы поймать яркий солнечный диск фрисби?