Недопетая баллада

В камине трещит пламя, его языки бросают на стены теплые блики. В воздухе танцует песня — тихая колыбельная, нежная и печальная. Поющая качает ребенка. Я подхожу ближе. Ее лица не видно, и я наклоняю голову, пытаясь рассмотреть ее, но она отворачивается. Тогда я хватаю ее за плечо, тяну, но плоть рассыпается у меня в руках, словно трухлявое дерево. В воздухе пахнет горелым мясом. Я вздрагиваю и просыпаюсь. И перед глазами не мамино лицо, обращающееся сгустком гнили, а ставший уже привычным профиль Нуаду. Он не спит, сидит ровно, вперив взгляд в тревожную пустоту вагона. В холодном голубом свете его лицо похоже на ритуальную маску, какими в Самайне закрывают лица мертвецов. На мои плечи был наброшен его белый плащ, подбитый густым теплым мехом. Сев, я поплотнее заворачиваюсь в него и перевожу взгляд на источник света. На полу, дрожа и покачиваясь, лежит тонкая стрелка. Когда мои глаза привыкают к освещению, я понимаю, что это лишь схематичный рисунок, начерченный чем-то вроде мела. Линайна, сидящая рядом, не сводит с него глаз. — Скоро нам сходить, — говорит она, заметив, что я проснулась. — Вряд ли поезд соизволит остановиться, так что приготовься прыгать. Я киваю, и только потом понимаю, что это значит — у Линайны есть план, а у нашего путешествия есть точка назначения. Мы бежим не в пустоту, надеясь лишь на удачу. Только теперь я спрашиваю. — Куда мы все-таки направляемся? Нуаду и Линайна внимательно смотрят на меня, а потом переглядываются. — Вы ей не сказали? — спрашивает Нуаду, на что Линайна лишь устало пожимает плечами. — У меня не было времени вводить ее в курс дела. — огрызается она, а потом поворачивается ко мне. — Мы держим курс в Бельтайн. А с помощью стрелки я ищу ближайший мост через Разлом. — Через столичный было бы быстрее, — говорю я и тут же по взгляду Линайны понимаю, какую глупость сморозила. — Столичный мост хорошо охраняется. Особенно теперь, после нашего громкого побега. Вспомни, что было на станции. О, я прекрасно помню, что было на станции, тебе нет нужды напоминать мне… — Я уверена, что у моста людей будет еще больше, — продолжает Линайна. — Дядя, конечно, дурак тот еще, но не настолько же. А рельсы идут почти вдоль Разлома. Сойдем, и меньше, чем через час будем на той стороне, вот увидишь. Все будет хорошо. Она говорит спокойно и уверенно, даже бодро, словно не было этой погони, словно не было умирающего коня, словно чужая голова не взорвалась, как перезревшая ягода, от моего выстрела. Словно люди не сгорали живьем, заполняя небо криком. Между нами пролегла тончайшая стена, и слова Линайны отскакивают от нее, сыплются на пол лущеным горохом. Что будет хорошо? Что теперь вообще может стать хорошо? Стрелка импровизированного компаса качнулась и повернулась перпендикулярно движению поезда. — Пора, — коротко говорил Линайна и проводит рукой над стрелкой. Та дрожит и рассыпается быстро гаснущими искорками. Вагон погружается в темноту, но в следующий миг дверь распахивается, и внутрь врывается бледный и холодный лунный свет. Линайна замирает на пороге, пристально вглядывается во тьму, раскинувшуюся под ногами, дрожащую, словно притаившийся на пороге зверь. Я встаю рядом. Перед нами — запорошенная снегом пустошь, где редкими свечками догорают цветы вереска. Вдали, разрубая мир на две неравные части, темнеет Разлом. На фоне этой непроглядной черноты ярким отблеском сверкает мост. Тут внезапно Линайна сжимается, как пружина, и прыгает вперед, мгновенно растворяясь во мгле, только коса горит пламенем, освещая ее путь. А миг спустя за ней следует и Нуаду, схватив меня за воротник и утянув за собой в пустоту. Уже второй раз за последние сутки я отправляюсь в безумный полет, но на этот раз меня встречают не дружелюбные кусты, а холодный снег. Мир переворачивается вокруг своей оси, снег набивается в рукава и под юбку, щека взрывается болью. Наконец, я замираю, зарывшись носом в какой-то сугроб, чувствуя, как рот наполняется горячей кровью. Я нервно отплевываюсь, и белый снег вокруг окрашивается темным багрянцем. Почему-то от цвета собственной крови мне становится страшно, и я поспешно отворачиваюсь. Рядом на снегу сидит Нуаду, старательно отряхивающийся от снега, как большой пес. Вяло ругаясь и прихрамывая на правую ногу, к нам подошла Линайна. — Все в порядке? — спрашивает она, помогая мне подняться. Я лишь киваю, ощупывая языком зубы. Вроде, все на месте. — Тогда пошли, — с этими словами она отворачивается и, все еще прихрамывая, отправляется к мелькающему вдали огоньку. — Нет, ну вы посмотрите на нее, — тяжело вздыхает Нуаду. — Можно подумать, она переломится, если даст себе хоть минуту отдыха. Я лишь пожимаю плечами и возвращаю ему плащ. Угрюмо хмыкнув в знак благодарности, он принимается очищать его от снега. Пейзаж вокруг до того однообразен, что уже через пару минут я теряю счет времени. Растущий вереск сменяется островками снега, снег сменяется вереском, снег и вереск, снег и вереск, снег, вереск, снег… Луна смотрит с небес своим бельмом, как нищий, заглядывающий в кружку с податью. Разлом все так же далек, словно мы и на шаг не приблизились к нему. При каждом шаге голова отзывается тоскливой тянущей болью, и мне начинает казаться, что тоска, которой дышит это место, проникает мне под кожу. Впереди ярким бликом сияет Линайна. Глядя на нее, я вспоминаю истории о путниках, заблудившихся на болоте, и заходящих все глубже в чащу, следуя за огоньками, что растворялись в воздухе, как только несчастный терял последнюю возможность найти дорогу домой… — Господин Нуаду, вы ведь выросли в Бельтайне? — спрашиваю я, когда тишина становится слишком невыносимой, силюсь заполнить окружающую нас пустоту пустым разговором. Он вздрагивает и отводит взгляд от Линайны. На миг в его глазах я замечаю те же отупение и тоску, что охватили и меня, но он мгновенно сбрасывает их, встряхнувшись и вновь становясь самим собой. — Да, я рос там. Прожил тринадцать лет и ушел за своим сюзереном, как и подобает верному оруженосцу. — Вы не жалеете о своем решении? — Я жалел о многих своих решениях, и, видят боги, там было, о чем жалеть. Но не об этом. Господин Имболк был тем, за кем стоило следовать. Он был достойным королем и достойным воителем. Достойнейшим из достойных. В голосе Нуаду — глухая тоска, и я замолкаю. Мы молчим, пока он смотрит куда-то вдаль, словно пытается проникнуть сквозь толщу времен и отыскать нечто, давно потерянное. Я боюсь беспокоить его, но тьма, разогнанная теплом наших голосов, вновь начала сгущаться вокруг. — А какой он, Бельтайн? — спрашиваю я, не в силах больше терпеть. — Он сильно отличается от Самайна? Нуаду усмехается. — Он отличается всем, чем только может один край отличаться от другого. Другие люди, другие законы и нравы, другие песни и сказки. Даже небо там другое. Оно… — он взмахивает руками, пытаясь подобрать подходящие слова. — Словно более живое. Не недвижимый каменный свод, что нависает над головами, а теплое одеяло, в которое мать закутывает любимое дитя. И оно всегда рядом. Кажется, залезь на верхушку сосны, протяни руку и срывай звезды, словно спелые яблоки. На его лице расцветает улыбка. Настоящая, а не тот оскал, что он навешивает на лицо, когда того требует самайнский этикет. Я даже не знала, что он так умеет улыбаться. Улыбка за миг преобразила его лицо, и за маской убийцы я впервые увидела живого человека. Простого человека, способного любить. Так… странно. Столько лет знать человека и не видеть его улыбающимся. Как, должно быть, горько и тоскливо было ему жить в холодном, каменном, лживом Самайне, если даже рядом со мной он не позволял себе выказать искренние чувства. Я, конечно, не могла бы назвать себя его другом, но мы были на одной стороне — стороне Линайны. И, пожалуй, на этой стороне больше никого и не было. Спина Нуаду выпрямляется, глаза загораются, как у мальчишки. Его снова увлек поток воспоминаний, но на этот раз совсем других. — Когда я был мальчишкой, — начинает он, — мы часто… Но тут его прерывают. — Мы почти дошли. — говорит Линайна. — болтайте потише. И иллюзорное тепло Бельтайна, окутавшее нас, в миг рассеивается. И вокруг снова снег, вереск и холодный лунный свет. Линайна бросает на нас короткий взгляд и отворачивается. Нуаду догоняет ее и ловит за локоть. — Постойте. Ближе подходить не будем. Посмотрев на рыцаря, принцесса лишь пожимает плечами. — Ладно. Свернув в сторону, мы обходим мост и сторожку и замираем на самом краю пропасти. Отсюда мост кажется хрупкой детской игрушкой, люди, чьи силуэты едва видны в сияющих окнах сторожки — бумажными фигурками. Пропасть развернулась под ними голодной звериной пастью. Подойдя ближе, я заглядываю вглубь. Дна не видно — лунный свет не достигает его, не проникает сквозь туман, заполнивший пропасть до самого края. Все здесь кажется живым: и Луна, и вересковая пустошь, и Разлом, и туман в нем. Даже если бы я захотела, я бы никогда не смогла остаться одной в таком месте. Здесь меня не оставлял чей-то взгляд, чужой и враждебный. Обхватив руками плечи, я чувствую, как меня трясет, но не от холода. Холода я не чувствую. Пытаясь укрыться от этого чувства, я поднимаю взгляд на Линайну. На ее лице, конечно, не видно страха. Принцесса неуязвима к таким вещам. Но почему-то это не приносит мне утешения. Обычно сила Линайны поддерживает меня, но сегодня это не так. Сегодня все не так. — Ну, и чего же мы ждем? — раздраженно спрашивает она, пальцами постукивая по плечу. Она вся сейчас — словно натянутая струна, дрожащая от каждого касания. Только Нуаду спокоен — смотрит вверх, на Луну, и молчит. — Ну? — снова спрашивает Линайна. — там же пара человек в сторожке. Мы разберемся с ними раньше, чем они успеют поднять тревогу. — Нам не нужно с ними разбираться. Не стоит оставлять его Величеству подсказки, где нас искать. Просто подождите пару минут. — И что тогда случится? — спокойствие Нуаду распространяется вокруг подобно капле краски в стакане воды, и Линайна говорит уже гораздо спокойнее. — Луна войдет в зенит, — просто отвечает рыцарь и садится на землю. Тихо фыркнув себе под нос, принцесса садится рядом, утягивая и меня следом. Так мы и сидим на холодной земле, прижавшись друг к другу, словно птенцы в гнезде. Луна медленно ползет по небосводу, не сводя с нас хищного взора. Когда ее белесый лик достигает созвездия Перста, туман, до того момента плескавшийся у края пропасти, вдруг поднимается и переваливает через нее, словно убежавшее из котелка молоко, заполняя собой долину. Он такой густой, что я с трудом могу разглядеть плечо Линайны, хотя оно совсем рядом, даже руку протягивать не надо. Я нервно хватаюсь за него и боюсь выпустить, ведь тогда я точно потеряюсь. Силуэт Нуаду почти не проглядывает сквозь эту густую пелену. Нуаду как-то умудряется вывести нас к мосту — то ли сумел не потерять направление, то ли всему виной хваленый бельтайнский нюх. Так или иначе, незамеченными мы прошли мимо сторожки, тускло сиявшей золотыми окошками. Когда вереск и снег сменяются камнем, я понимаю, что мы ступили на мост. Туман начинает развеиваться, и я отпускаю руку Линайны. Они с Нуаду потихоньку уходят вперед, а я немного отстаю, оглядывая широкое полотно моста и край, обрывающийся в пустоту. И в этот миг по Разлому проносится ветер, и туман окончательно рассеивается. И вместе с ним уходит страх. Я замираю, когда пропасть распахивает передо мной свои объятия. Она и впрямь бездонная. Там, внизу — лишь мрак. И ни берега, ни дна. Слева сияет живыми беспокойными огнями столица Самайна, справа — мягкое сияние Бельтайна. А между ними, разрубая мир на две части, стелется змеей Разлом, и нет ему конца, и свет живых земель не касается его, и лунные лучи не достигают его. Над пропастью веют лишь белые птицы, полосуя росчерками темноту. И вдруг одна из них отделяется от стаи и ныряет вниз. Я слежу за ее полетом, пока сияние ее перьев не меркнет в глубинном мраке. Почему-то эта сцена тревожит мое сердце, и я ловлю себя на том, что стою на самом краю моста, пристально вглядываясь вниз. Мне хочется шагнуть вниз, следом, раствориться во тьме, разделить судьбу птицы. Маленький шажочек, и я стану частью Разлома. Так просто и так соблазнительно… Мою руку сжимает чужая рука. Теплая и живая. Нервно вздрогнув, я отвожу взгляд от желанной тьмы и поворачиваю голову. Рядом стоит Линайна. — Страшно, да? — спрашивает она, и я невольно киваю, хотя хочется сказать совсем другое, но слов подобрать я сейчас не сумею. — Мне тоже, — доверительно говорит она. — Так странно… Я не боюсь ни смерти, ни боли, а вот пропасти испугалась. Ладно, идем, нам надо пересечь мост раньше, чем туман рассеется. Она не отпускает мою руку, пока камень под ногами не оборачивается мягкой травой, и тени деревьев не поглощают нас.