Зыблема, но не потопима

Смерть и гордость. Над ними – багряная кровь знамён. Пусть пылает огонь – так, чтоб видели с островов, ярче солнца и золота, древний закон суров. Но назвался драконом – так будь до конца дракон.

      – Не уйдем мы от них, – сухо бросил Уний Нертис.       Как отрезал.       Префекты коротко переглянулись между собой, но промолчали. Молчал и легат Румил, отрешенно смотрел на север.       От постоянного ветра, горячего и сухого, немилосердно болели глаза; в его тяжелом заунывном вое им слышалась обреченность медленной агонии. Агония – а разве можно было иначе назвать то, что происходило тогда?       В начале 171-ого третья когорта Шестого Имперского легиона несла службу у Хегата, и войска леди Араннелии, ударившие с юга, смяли имперцев практически мгновенно, как снежная лавина сметает все на своем пути. Большая часть побережья была взята за несколько недель; отряд Румила оттеснили от основных сил на восток. Шестой легион торопливо отступал к Сентинелю и дальше – через пески Алик`ра – к Скавену, но пробиться к ним малыми силами было практически невозможно.       Румил приказал уходить к Кватчу, надеясь объединиться там с основной армией Тита Мида, что пока что удерживала Нибен.       Их отступление больше напоминало бегство.       Земля редгардов безжалостна к своим и чужим, сухая и жестокая – а те нечастые деревни, что встречались имперцам, были уже сожжены дотла войсками Араннелии. Дважды они принимали бой – огрызаясь из последних сил – и торопливо отступали вновь, едва лишь появлялась возможность.       Слишком были неравны силы.       Армия Доминиона гнала их по пескам, как пустынные волки свою добычу – уверенно и неотступно. Вскоре новые отряды босмеров подошли с Валенвуда, обойдя их с флангов, и Румил был вынужден бросить обозы, чтобы сберечь людей – налегке они выиграли себе немного времени.       Но недостаточно.       По правую руку Румила застыла ломаная горная гряда, камень, раскаленный солнцем, не дотронуться, и багровеющий, как ожог на коже. Дальше отступать было некуда – а за спиной шли отряды Араннелии.       – Значит, утром, – лаконично ответил Румил. – Пусть люди отдохнут.       Развернулся и ушел.       Префекты, совсем еще мальчишки, не осмелились посмотреть ему в глаза.       Уний нашел его вечером.       Подошел неслышно, молча замер рядом, твердый и упрямый, как та скала. Румил был немного выше его – наследство меров – но разницы меж ними не осталось теперь, та же усталость, та же тяжесть где-то под сердцем.       То же безнадежное отчаяние, страшнейшее из зол, от него хуже всего. Опасней яда, тот калечит лишь тело. Отчаяние же не выжечь зельями, оно гнездится в самой грудной клетке, разъедает изнутри; стоит поддаться лишь на минуту – и неподъемным кажется клинок, и непроходимыми – мили. Румил ненавидел это чувство, и так же ненавидел себя здесь и сейчас, потому что он был недопустимо близко к его граням.       Возможно, лишь эта ненависть, сухая и жестокая, как и вся эта земля, поможет им завтра уйти достойно.       – Ты ведь Тельванни? – как-то совсем невпопад вдруг спросил Уний.       Покосился на Румила, и тот безразлично пожал острыми плечами.       – Тельванни.       Только нет больше Тельванни. И Морровинда больше нет, похоронен под пеплом, под сокрушающей злобой бывших рабов, местью за все века молчания и унижения. Нет больше горделивых великих Домов и мудрых богов – то, что осталось от них, не достойно упоминания в хрониках.       Ночами в пустынях холодно, плащ практически не спасал, насквозь продувался ветром. За спиной солдаты торопливо собирали костры; у подножия скал рос колючий пустырник – сухие ветки, гореть будет хорошо.       Румил отрешенно сложил руки на груди.       – С чего вдруг? – спросил сухо, не поворачиваясь. И больше почувствовал, как беззлобно фыркнул Уний.       – Да всегда было интересно, что ты в легионе забыл, легат. Доводилось мне вашего брата данмера встречать на Солстхейме, тот еще опыт, скажу тебе по совести. С вашим гонором ни один талморец не сравнится, там даже нищий бродяга на тебя, как на дерьмо, смотрит, коли ты не данмер. Ты не сердись, легат, я не со зла так говорю.       Румил хмыкнул насмешливо, пожал плечами.       – На Солстхейме я не был, да и на правду в любом случае злиться глупо. А ты ежели хочешь что спросить – спрашивай, последняя ночь, что уж.       Уний развел руками; получилось как-то неловко, не привык к таким разговорам. Да что тут, никто из них не привык.       – Я когда в третью назначение получил и узнал, что данмер легатом стоит, подумал, все, перегрызут здесь все друг друга, если кто неученый что плохое про вашу землю скажет или там, Дома ваши. У вас же честь эта, принципы, чуть что не так, сталь в глотку... Из Империи, вон, ушли. А ты, легат, как не данмер, словно.       Румил промолчал.       Небо над головой было черным, беспредельно, безответно черным, лишь звезды рассыпались, как искристые алмазы. Здесь почти всегда было так, облака приходили редко и еще реже проливались скупым дождем. Совсем не как в Морровинде. После Красного Года небо там от края до края было затянуто серым саваном из золы и пыли, и эта же зола и пыль – во взглядах выживших.       Отчаяние, отчаяние обреченных на медленную смерть, которое обращается в тупое бессилие, когда опускаются руки и ломается воля.       – Ты прости, если я что не так сказал, – негромко сказал Уний. – Не хотел...       Румил коротко покачал головой.       Усмехнулся сухо и как-то совсем безрадостно.       – Нет, ничуть, – голос отозвался глухо, как чужой. – Все ты правильно понял, и про честь, и про гордость. Только посмотри, что от нее осталось, от той чести и гордости, Уний Нертис; наши боги оставили нас, наша земля предала нас, и те, кого мы считали животными, прошлись по могилам наших предков и победителями вошли в наши дома. Нет больше Дома Тельванни, только пустое слово.       Он замолчал на мгновение, а потом обернулся резко, упрямый и злой, весь, как натянутая тетива.       – Но во что-то нужно верить. В то, что еще нужна кому-то эта твоя вера, твоя клятва, твои гордость и честь, что кому-то может служить твой клинок. Империя дала мне это, когда у меня не осталось больше ничего, кроме пустых слов. И я исполнил долг, как умел, и то, что встретит нас завтра... для данмера это хорошая смерть.       – Хорошая, – эхом отозвался Уний Нертис, претор третьей когорты Шестого Имперского легиона.       Конечно, намного лучше было бы остаться в живых.       Скорее всего, им даже не предложат сдаться; лишняя трата ресурсов для армии в пустыне – непозволительная роскошь. Даже каджиты, привыкшие к вечному солнцу, не выдержат долгого марша, что говорить о рожденных в Валенвудских лесах.       Им не предложат сдаться хотя бы потому, что Империя никогда не сдается.       На западе, у горизонта, вспыхнула и побежала цепочка огней, растянулась широко, едва окинуть взглядом. Отряды Доминиона тоже встали лагерем переждать ночь; спешить уже больше некуда, некуда отступать имперцам, с двух сторон их отрезали горы. Каджиты видят в темноте как звери, но к чему утруждать себя.       Румил обернулся – костры за его спиной занимались медленно и словно нехотя. Его люди подтягивались к ним нестройно, тяжело и устало опускались на землю, вытягивали руки к живому пламени.       Легат передернул плечами.       – Выше огонь, – пробормотал он. И, повысив голос, окликнул одного из префектов: – Эй, Тинар! Выше огонь, нечего жалеть! Так, чтобы с Саммерсета заметили.       Уний, стоявший рядом с ним, молча смотрел, как разгорается, разбрасывая колючие горячие искры, костер перед шатром командующего. Несли все, что только могло гореть, и что не пригодилось бы в сражении завтра.       Понял уже, даже с каким-то облегчением подумал Румил.       Конечно, понял.       Наверное, поэтому чужая рука, коснувшаяся его плеча, оказалась самым естественным, что могло случится в эту минуту. И Румил, сын гордого Дома Тельванни, не шевельнулся, лишь едва заметно склонил голову.       – Ты помнишь, как присягал? – тихо спросил Уний.       Данмер на мгновение прикрыл глаза.       Да, он помнил, разве можно забыть – в то время церемония присяги была красивой, легионы шли парадом перед Башней Белого Золота под торжествующий рокот барабанов. Совсем не то, что сейчас, это скомканно-торопливое в очередном грязном разбитом форте. В то время перед императором проносили знамена легионов, алые-алые, так что слезились глаза, и были старательно начищенные до блеска доспехи, и горделивая выправка ветеранов, и отчаянное горячее стремление-вера во взглядах новобранцев – и всё это огромное, единое, разделенное на всех. И каждое слово отпечатывалось в памяти, как будто выжженное драконьим огнем.       Во славу твою, моя Империя, во имя твое, мой император.       – Да, – глухо ответил Румил. – Помню.       Уний кивнул, словно не ждал другого ответа.       – Я тоже помню. Даже с императором поговорил, словно генерал какой... не тогда, не на параде, а через год. Он тогда на смотр приехал, никого не предупредив, наши переполошились, словно им хвосты подожгли...       Он усмехнулся беззлобно.       – И какой он? – с жадным любопытством спросил Румил. – Император.       Уний неопределенно повел плечом. Подумал чуть, поколебавшись, ответил:       – Не описать в трех словах, легат. Септимы, те, вон, драконорожденные были, к ним и относиться вроде нельзя, как к простому человеку. А Тит Мид, он наравне с нами, понимаешь? Такой же человек, но только лучше, что ли. Сильнее, увереннее. И за ним идут и верят, потому что раз он сказал, что получится, значит, у каждого может получиться. И взгляд у него такой...       Он запнулся на мгновение, беспомощно развел руками.       Улыбнулся слабо.       – Хороший у нас император, легат. Не променял бы я его ни на какого Септима.       Румил серьезно кивнул. Чуть повернулся, оценивающе взглянул на костер, тот, что развели перед его шатром: пламя уже вздымалось высоко, рассыпалось рыжим ожившим золотом, отбрасывало блики на грязные лица, на медные бляхи доспехов и окантовку щитов. Даже не понять, то ли от огня светло, то ли от тех звезд на небесно-черном полотне.       Пора.       – Построй людей, – хрипло приказал Румил. – Пусть принесут знамена.       Они стояли как на параде, шеренги в несколько рядов по обе стороны костра. Префекты чуть впереди, сосредоточенные и молчаливые, и лишь внимательный наблюдатель мог бы заметить, как едва заметно вздрагивают руки, сжимаясь на рукоятях мечей.       Но все смотрели в темноту.       – Знамени легиона – салют, – негромко произнес Румил.       В этой неестественной тишине, нарушаемой лишь треском костра, его слова прозвенели железом.       И спустя мгновение гулкий звон отозвался ему эхом, надрывно и грозно расколовшим ночь, когда три сотни мечей, кованая сталь, одновременно ударили о щиты.       Меж шеренг, чеканя шаг, шли знаменосцы, и взгляды всех были направлены на них.       На стекающий с древка алый, безупречно, невозможно алый шелк.       На черного дракона Империи.       На пронесенные через все пески и сражения сигнум и вексиллумы третьей когорты, серебряные росчерки на алом, клинок и щит.       Слава и честь.       Доблесть и долг.       И еще один глухой удар, так оглушительно громко – то ли сталь о сталь, то ли сердце в ребра – не разобрать.       Румил стиснул руку в кулак у груди, до побелевших костяшек, до боли.       Он, легат, должен был что-то сказать им, что-то гордое и торжественное, но все слова казались ему пустыми и нелепыми сейчас, рядом с этим костром и небом, и солдатами, которые до самого конца остались верны ему и своей присяге. Разве может быть что-то чище, что-то ценнее этого?       – Пути назад нет, – наконец произнес он, сухо и хрипло. – Завтра третья когорта встретит смерть так, как подобает легионерам. Но знамена Империи не должны попасть в руки врага.       Он замолчал на мгновение.       И резко приказал:       – Сжечь.       …яркое, такое ослепительно яркое пламя – невозможно смотреть без слез.       Быстро, быстро обугливается, застывшими каплями стекает, умирая в беззвучной агонии, алый шелк.       Огонь, отражающийся в глазах…       Разве мог ты подумать, данмер из опустевшего Дома, много лет назад поклявшийся в верности, что все закончится так? Разве мог ты представить, что именно тебе выпадет на долю отдать этот страшный приказ, отрезая себе и своим людям пути к отступлению, сжигая надежду – ибо только кровью может вернуть себе честь легион, потерявший свое знамя.       Что же – они заплатят кровью.       Выше, выше пламя – пусть смотрят там, на солнечных островах.       Империя никогда не сдается.