Зыблема, но не потопима

      Пить.       Как же хочется пить.       Много.       Взахлеб.       Лакать из любой лужи.       Облиться водой с головы до ног, глотать жадно, глотать, глотать и не останавливаться, пусть хоть из ушей льется.       Неужели было такое время, когда не хотелось пить?       Как может не хотеться пить?       п-и-т-ь.       Не думать об этом. Хватит. Говорят, тогда легче. Можно же о другом. Вспоминать, к примеру, что ждет где-то в Сиродииле дочь, мелкая еще совсем, и жена, привычным жестом убирая светлые волосы лентой, вполголоса ругает бесконечные дожди, и...       Не думать.       Не думать.       Не думать.       Триций Кайрус облизывает пересохшие потрескавшиеся губы и усилием воли заставляет себя сосредоточиться на счете.       Пока что это помогает.       Барабанщики ведут ритм слаженно и четко, муштра не изменяет им даже здесь, в этих оставленных милостью Кинарет песках. Барабанщики получают чуть больше воды на привалах – но все, скрипя зубами, понимают, так надо. Маршевый ритм, это бесконечное равнодушное механическое раз-два-три-четыре, едва ли не единственное, за что может зацепиться изможденный разум. Что хоть как-то спасает их от неотвратимого безумия.       Дэйдрова пустыня.       Пус-ты-ня.       Ничего в ней нет. Ничего. Вообще. Только камни, горы, солнце и пески. Пески и солнце. И еще немного больше песков. Ну и Десятый Имперский легион, который по этой пус-ты-не тащится.       И алинорцы где-то за спиной. Может, они хоть так сдохнут.       Слава Империи.       Слава – раз-два-три-четыре – Империи.       Двадцать восьмой день в пустыне.       Триций Кайрус считает эти дни так, как ни один скряга не считает золото. К дэйдра золото, им даже не напьешься.       Кому вообще нужно золото?       Дураки.       Проводник-редгард говорил, Алик`р пересекали за два месяца. Но это без обозов. И без доспехов. Обозы бросить нельзя, иначе им и седьмицы не протянуть. И снаряжение бросить нельзя, они же легионеры. Куда легионеры без мечей и щитов, еще же с Доминионом биться. А щиты с кованой стальной окантовкой, тяжелые.       Добротные такие щиты.       А биться – да хоть сейчас, но пусть только это будет где-нибудь не в пустыне.       Никакой больше пустыни.       Легат сказал, не два месяца, а три. Три месяца – это девяносто три дня. Из них они прошли двадцать восемь, значит, осталось шестьдесят пять.       Шестьдесят пять дней.       Завтра будет шестьдесят четыре.       А потом шестьдесят три.       Совсем мало.       Интересно, легат тоже считает дни?       Триций вертит в сухих пальцах медную бляху, ощупывает закругленные края. У него тоже такая есть, у каждого легионера. Но эту он забрал у Идущей-по-Воде, невысокой молчаливой аргонианки, с серой, словно запылившейся, чешуей. Дурацкое такое имя, как и у всех ящериц. Совсем не подходящее для этих проклятых песков.       И Идущая, хоть и целитель, совсем, ну никак не подходила этим пескам.       Триций помнил, как на одном из привалов она рассказывала ему о своем Чернотопье, где тепло и влажно, и весь воздух дышит дождем и болотными травами. И голос у нее уже тогда был хриплый и прерывистый, словно в груди что-то пробито.       Но шла она еще почти неделю, и раненых лечила, кого тащили на сколоченных наспех повозках. Легат Юстиан потом приказал, чтоб ей отдали его коня; сам он тогда пешим шел рядом с аквилой.       Через две ночи Идущую вместе с другими оставили в общей могиле.       Такие теперь на каждом привале роют.       Триций сжимает в мозолистой ладони медную бляху и думает, что, может, Идущая все же вернулась в свои болота. Как-нибудь. Аргониане и Хист их, с ними никогда толком не разобраться.       Не нужно ей было сюда, в пески. Глупая ящерица.       Раз-два-три-четыре.       Гори-оно-все-огнем.       А легат ведь не считает дни, отрешенно думает Триций Кайрус и зачем-то смотрит на стиснутую в кулак руку, на побелевшие костяшки.       Легат считает людей.       И у него таких вот медных блях побольше будет.       Шестьдесят пять дней осталось, так Юстиан сказал, а Юстиану не верить – это почти как самому императору не верить. Не умеют так в легионах. Легат пустых слов не бросает, Триций это выучил хорошо – прошел с ним не одно сражение, пусть и не в первой когорте, среди ветеранов, а в седьмой.       Ничего, в седьмой тоже умеют перья орлиные выдергивать.       Надо идти.       Во славу Империи.       Раз-два-три-четыре.       Раз-два-три-четыре.       Через раз-два-три дня они выходят к какому-то поселку, редгард-проводник говорил, там будет вода.       Воды нет.       Колодец завален телами, и смрад стоит такой, что даже лагерь не разбить. Это даже не алинорцы, нет, просто какая-то банда местных мерзавцев, пустынных шакалов. Таким нет дела ни до Доминиона, ни до Империи, лишь до золота. Они, верно, и не знали, что здесь легион пойдет.       А если бы и знали...       "Уменьшить пайки", – говорит легат на привале той ночью.       Хрипло, словно песок у него по горлу скребет.       Уменьшить.       Куда уж меньше.       И так одни капли, язык распух так, что во рту не поворачивается. Вода, теплая, горклая, стоялая, кажется вкуснее императорских яств. Вообще ничто не сравнится с этой водой.       Милостью твоей, Кинарет.       Милости твоей, Кинарет...       Она не смотрит сюда.       На что здесь смотреть, пески, куда только глаз хватает. Кажется, сам уже весь в песок обратился, толкни кто – рассыпятся и руки, и ноги. И взгляды у всех такие же, пустые и выцветшие.       Песок и песок.       Везде.       – Дай сюда.       Голос рядом сухой, резкий и скриплый, словно точилом по железу, и Триций нехотя поднимает голову, с отрешенным недоумением смотрит на зачем-то остановившегося рядом с ним Юстиана.       В серых глазах легата тот же самый песок, а под песком – острейшая сталь.       Тронь – зазвенит.       Триций запоздало спохватывается, торопливо сжимает кулак, чувствуя, как края медной чужой бляхи впиваются в ладонь, царапая кожу. Чуть не выронил, дурак, чуть не оставил алинорцам.       Перед серой сталью – стыдно.       – Не дам, – одними губами отвечает Триций.       Юстиан коротко кивает ему и, чуть прихрамывая, идет по рядам дальше.       У подножья гор и из-под камней, в тени раскаленных валунов, порой растет колючка, и торчат из песка кривые корешки. Горькие, так что живот крутит, но под корой – мякоть, а в мякоти – вода. На зубах скрипит, как будто подпругу жуешь.       Подпруги вместе с прочей упряжью бросили в песках, когда пали кони. Обозы и телеги с ранеными теперь тащат на себе посменно.       А горечь уже не чувствуется.       Ночью слышно, как тявкают шакалы. Близко не подходят, но бегут следом уже которую неделю, не отстают.       Трицию снилось несколько раз, что он отстал, завяз в бесконечном песке, выронив меч, и падальщики жадно рвут на части еще живую плоть. Просыпался, задыхаясь от липкого страха, с ненавистью вслушивался в далекий лай.       Кровавый след оставляет за собой легион.       -раз-       -два-       -три-       -четыре-       На привале проводник-редгард варит какое-то месиво, оно приторно и едко пахнет травами. Легат стоит рядом с ним и смотрит куда-то на восток. Солнца нет еще, даже тонкой полоски не появилось, не различить, где заканчивается эта проклятая пустыня и где начинается небо.       Редгард разливает свое варево по флягам и молча отдает Юстиану.       Триций смотрит, как легат уходит к раненым; горло перехватывает сухим спазмом, и медная аргонианская бляха в ладони до крови рассекает кожу.       Утром легион снимается почти порожняком.       Общая могила за их спинами почти в три раза больше.       Больше Триций Кайрус не просит о милости Кинарет.       И вообще никого из небожителей.       Больше нет ничего, только песок на стиснутых до скрипа зубах, только ледяная сталь в глазах Юстиана, только звериная воля – так бешеные псы бегут по прямой, не замечая крови и усталости, пока смерть не оборвет их гон.       Больше нет ничего, кроме них и пустыни, смертоносной, неживой, вечно голодной – но будь они прокляты, если окажутся слабее ее.       Триций Кайрус считает шаги, перед ним спина – медь и выцветшая кожа доспеха, исцарапанная окантовка щита. Он сам точно такой же, весь натянутые до предела жилы и нервы, и холодное злое упрямство.       И три с половиной тысячи их, таких же, рядом.       Десятый Имперский легион.       – Дойдем, – цедит легат. Усмехается криво и страшно, не разобрать, ухмылка или оскал. – Заждались нас в Скавене.       Дойдем, обещает кому-то Триций Кайрус, и сжимает медную бляху в ладони.