Будни «Чёрной орхидеи»

      Рекс Мюррей не считал себя сплетником, готовым сунуть нос в жизни каждого, чтобы узнать как можно большее количество чужих секретов. Он себя даже любопытным назвать не мог.       Старался относиться к людям ровно, принимая на веру то, что они сами считали нужным поведать собеседнику. Строго дозированное количество информации, которого хватит для общения. Если новый знакомый действительно вызовет интерес, тогда можно подумать и о сближении, в ходе которого волей-неволей, а появятся общие темы для разговора, вспыхнут многочисленные обсуждения, получится вспомнить истории из прошлого, когда знакомство ещё не состоялось, и органично ввернуть их в свои воспоминания, переплетя с основной канвой общения.       Обычно всё именно по такому сценарию и развивается.       Рекс не пытался строить из себя мистера-загадку и на вопросы о семье отвечал довольно активно, можно сказать – охотно. Ему нечего было бояться, нечего стыдиться. Если только пристрастия отца к крепким горячительным напиткам, ставшего причиной трагедии, разыгравшейся в семье Мюррей несколько лет назад. Тогда, пожалуй, это действительно было страшно и пугающе – ввергало в шок. Был человек, и вот уже этого человека нет, от него остались лишь многочисленные вещи, фотографии и мысли о том, сколько всего не сделано.       Рекс не любил разговаривать о смерти, да и размышлять о ней не любил. Себя он считал фаталистом, а потому придерживался мнения, что если с ним случится нечто страшное, значит, именно это и должно было случиться. С таким отношением жить было легче.       С тех пор, как их дом погрузился в траур, прошло четыре года.       Днём отец уехал по делам, вечером... Вечером в дверь позвонили. На пороге стоял полицейский, принесший в дом дурную весть. Ничего необычного. Большое количество алкоголя в крови, авария.       Соболезнуем вашему горю, миссис Мюррей.       Когда Рекс спустился вниз, гостиную заполнил острый запах лекарств, мать сидела на диване, глядя в одну точку, и не реагировала на сына, пытавшегося докричаться до неё.       Рекс не придумал ничего лучше, чем позвонить Маргарет. Она приехала в кратчайшие сроки, обняла племянника, погладила по голове, сказала о горе, что посетило их семью. Рекс вроде понимал, что ему следует скорбеть о безвременной кончине родителя, но выдавить из себя скупую притворную слезу так и не сумел. Не потому, что был бесчувственной скотиной, не способной на жалость, вовсе нет.       Он просто не любил отца.       Не понимал, что там можно любить.       Как бы ужасно это не прозвучало, при сообщении о смерти он испытал облегчение, словно с плеч свалился огромный груз, до того разрушавший, едва ли не ломающий позвоночник.       Мать и тётка иначе восприняли произошедшее событие. Мать из-за своей слепой любви, Маргарет по причине неосведомлённости о многочисленных поступках брата, понизивших уровень любви со стороны Рекса, до минимальных показателей. Во всяком случае, Рекс тогда придерживался подобной точки зрения. Чуть позже ему довелось узнать правду, и он понял, что прежде настолько сильно ошибаться ему не приходилось. Об этих случаях она не знала, но зато располагала знаниями не менее шокирующими.       Организацией похорон занималась Маргарет.       Ева после смерти супруга находилась в прострации и совершенно потеряла интерес к жизни. Она бродила по дому, подобно привидению, перестала причёсываться, практически ничего не ела. Только лежала в кровати и беззвучно плакала, изводя в промышленном масштабе одноразовые бумажные платки.       Она не видела никого и ничего, кроме погибшего супруга.       Рекс, стоя на пороге её спальни, неоднократно задавался вопросом, на который никогда не находил ответа. Даже не одним, а несколькими. Количество, в общем-то, не играло решающей роли. Больше напрягало то, что все они считались риторическими.       Рекс отчаянно пытался понять, почему Ева плачет.       Чего именно ей теперь не хватает?       Оскорблений, криков, крови на полу и на стенах?       Разбитой посуды?       Тех обращений, коими награждал её супруг? Сука, испортившая мою жизнь. Что может быть романтичнее?       Просто эталон и образец. Не правда ли?       Наверное, правда.       Рекс, оказавшись на кладбище, не испытывал потребности бросить на гроб горсть земли, удивлялся большому количеству людей, пришедших проститься, втайне посмеивался над речами, гласившими, что мир в этот день потерял прекрасного человека. Единственное, чего Рексу действительно хотелось – плюнуть на могилу родителя, развернуться и уйти. Вместо этого пришлось лицемерно пристроить посреди цветочного многообразия корзину с цветами – алые розы, белоснежные лилии.       Развернуться и уйти уже ничто не помешало, и Рекс сделал это с удовольствием.       Ему были противны речи о том, что присутствующих навеки покинул потрясающий человек.       Когда друзья и знакомые Филиппа, наблюдавшие исключительно идеально оформленную витрину, демонстрирующую товар лицом, вспоминали многочисленные добрые дела, меценатство и благотворительные проекты, ставя Мюррея-старшего на уровень, коего тот явно не заслуживал, Рекс мысленно разворачивал иной послужной список. Ему, признаться, было наплевать на показную добродетель отца, и на то, скольким приютским воспитанникам сумели выдать стипендии. Какая разница, скольких посторонних людей он сделал счастливыми, если родным и близким приходилось страдать?       В его воспоминаниях доминировали мысли о вынужденных побегах из дома, о водолазках, ставших неотъемлемой частью гардероба, помогающей скрывать многочисленные синяки, об угрозах, что сыпались, как из рога изобилия. Доставалось и ему, и Еве. Ему, когда он пытался защитить мать. Ей... Просто так. Просто потому, что жила и раздражала самим фактом своего существования.       Впрочем, Рекс не удивлялся тому, что брак родителей был несчастливым. Он изначально строился на принуждении, а не на любви. Любовь тоже была, но только с одной стороны. Не совсем нормальное чувство, граничащее с обожанием, преклонением, воспеванием и отвратительным по своей силе восторгом, от которого Рекса тошнило. Исходило оно, что совсем неудивительно, именно от Евы, а не от Филиппа.       Прежде он благосклонно принимал данное чувство, потом начал тяготиться, а позднее и вовсе перешёл в стадию отчаянной ненависти.       Иногда Рекс ловил себя на мысли, что Филипп, сумев избавиться от жены хотя бы таким способом, обрадовался не на шутку. Смерть его не напугала, а стала избавлением от оков мерзкого союза.       Ева была моложе своего супруга на добрых десять лет. Дочь политика, сидящего в каком-то местечковом парламенте, отчаянно подворовывающего и, как следствие, живущего на широкую ногу. Молоденькая, глупенькая, влюбчивая девушка, старательно оберегаемая отцом от недостойного окружения.       Разумеется, она не могла не влюбиться в одного из представителей именно такой компании.       Это даже не простая закономерность.       Это уже классика жанра и закон жизни.       Филипп решил провернуть аферу, обманув потенциального тестя, вытянув из него все денежки и свалив из ненавистной провинции в столицу.       План почти удался.       Почти.       Когда Филипп готов был сесть на самолёт, навсегда покинув родные места, его настигла кара в лице помощников отца Евы. Его вежливо попросили пройти вместе с ними, а потом... Нет, не избили до полусмерти и не отняли деньги, которые он таки успел прихватить. Вместо этого поставили перед выбором. Либо он женится и становится законным владельцем украденного, либо получает пулю в лоб, и больше о материальных благах не беспокоится. Они ему не понадобятся.       Вообще-то отец Евы настаивал на приведении в исполнение второго варианта, она решила внести коррективы в его планы, заявив, что беременна. Ребёнку необходим отец, даже если он такой беспутный, как Филипп Мюррей.       Филипп думал, что она солгала, но когда на свет появился Рекс, сомневаться было уже нелепо. Поверить, что Рекс действительно приходится ему сыном, глядя только на внешность, оказалось проблематично. Рекс стал мужской копией ненавистной Евы. Тот же яркий цвет волос, тот же оттенок радужки – ничего от отца.       Филипп настоял на проведении теста, определяющего отцовство. Результатом оказался неудовлетворён. Рекс был его сыном. Почти что стопроцентный Мюррей.       Экспертиза не могла ошибиться. Конечно, если бы Ева подкупила докторов, попросив подделать результаты...       Однако Филипп с неудовольствием резюмировал: заключение правдивое. Ева о проведении экспертизы узнала задним числом, а потому не имела ни единого шанса на общение с докторами, соответственно, подкупить их тоже не могла.       Настоящую, а не придуманную и донельзя романтичную историю любви Евы и Филиппа рассказала Рексу Маргарет.       В тот вечер, когда состоялись похороны.       Ева спала на втором этаже, а тётя и племянник сидели в гостиной. Маргарет, потратившая немалое количество сил и средств на организацию мероприятия, выглядела уставшей, но не особо тоскующей от осознания произошедшего. Рекс, посмотрев на неё во время поминальных торжеств, подумал, что у них с Маргарет есть сходство. Возможно, не в единственном числе. А если посмотреть правде в глаза, то, пожалуй, схожести в данном случае гораздо больше, чем у него же с матерью.       Рекс был в том наряде, в каком и присутствовал на похоронах. Чёрный костюм, чёрная рубашка.       Ему прилизали волосы.       Он чувствовал себя идиотом, нацепившим маскарадный наряд и разрисовавшим лицо под маску смерти, хотя грим на него как раз никто и не накладывал.       Рекс пил чай, а Маргарет – вино.       Бутылка была вся в пыли и паутине.       Когда Рекс сказал об этом, отвечая на вопрос, что его смущает, Маргарет улыбнулась и произнесла назидательно:       – В том вся прелесть, дорогой мой.       Она не чувствовала себя скованной, но и развязной, как брат, не становилась. Кроме того, не закидывалась бездумно, вливая в глотку алкоголь огромными порциями, а знала меру. В процессе поминального обеда она не пила вообще, а за время разговора с Рексом позволила себе всего лишь полтора бокала.       Она умела ценить вкус и, в отличие от брата, была истинной аристократкой, когда речь заходила не о крови, а о хороших манерах.       Хотя, стоило признать, что никто из них не мог похвастать действительно голубой кровью. У них просто было много денег, и эти деньги позволили им войти в определённый круг, став завсегдатаями форумов, связанных с экономическими делами, светских раутов и благотворительных мероприятий.       Насколько Рекс ненавидел отца, настолько же обожал тётушку.       Тогда, сидя в гостиной, он ясно понимал это.       Они были одной крови. Он и Маргарет.       С сигаретой в руке и в траурном платье она казалась ему истинным воплощением женственности. С этими туфлями на шпильках, стоявшими рядом с креслом, и бледными губами. С тёмными волосами, собранными в пучок, и шляпкой с вуалью. С бокалом насыщенно-красного вина, напоминавшего густую кровь, и тёмными очками, маскирующими глаза, в коих не было скорби. Вообще. Радости тоже не было. Лишь констатация факта.       Если бы он любил женщин, несомненно, стал бы искать себе невесту, максимально походившую на Маргарет.       Но он не любил. Потому лишь восхищался. И тогда, и сейчас.       – Ты ведь не тоскуешь по отцу, правда? – спросила она в тот вечер.       Рекс не сразу нашёл, что ответить, потому предпочёл провести несколько минут в молчании. Он думал, что ещё немного, и ему начнут читать нотации, напоминая, сколько отец сделал для него, как заботился и работал, не покладая рук, чтобы обеспечить семью. Он это слышал миллион раз от самого Филиппа и нельзя сказать, что соскучился по знакомой истории.       Она и без того была записана на подкорке мозга, никуда оттуда не деваясь.       – А, знаешь, я тоже не тоскую по Филиппу, – произнесла Маргарет, не дождавшись ответа. – Просто потому, что не могу вспомнить о нём ничего хорошего. Там люди что-то говорили о его многочисленных заслугах и поступках, достойных воспевания. Думаю, те, кто должен был, уже воспели, а то и ботинки вылизали в благодарность. Я любить только за деньги не умею. Он подарил мне и родителям финансовую стабильность, но... Это, наверное, даже и не подарок, а запоздалая благодарность, что не бросили его в своё время и не позволили отправить сироту в приют.       – Вы не родные? – спросил Рекс.       Маргарет отрицательно покачала головой.       – Нет. Филипп был сыном наших дальних родственников. Я слабо помню, что с ними произошло, но это и не столь важно. Большую значимость имеет то, что он попал в нашу семью, был принят моими родителями в тот момент, когда я ещё не родилась. А вот когда я появилась на свет, он неоднократно пытался от меня избавиться. Мама говорила, что много раз видела отметины на моём теле. Не мелкие синячки, а кровавые гематомы, но никак не могла поверить, что это работа Филиппа. Он умел хорошо притворяться. Перед ними становился шёлковым, хоть звание «Человек года» присуждай, а когда мы оставались наедине, превращался в монстра. Несколько раз он чуть не придушил меня подушкой, а однажды столкнул в реку, и меня понесло течением к мельнице, что там располагалась. Не знаю, как мне хватило сил выбраться. Кажется, в тот момент я вообще ни о чём думать не могла, только о том, что обязана выжить. Вопреки чужому желанию. Назло ему. Свои покушения он называл неудачными шутками, но однажды не удержался и сказал, что просто не терпит конкуренции и не хочет, чтобы родители любили кого-то, кроме него. Притом, что они вообще никакого разделения не делали, не указывали ему на место, даже в пылу гнева не напоминали об этом. Мне есть, что вспомнить о Филиппе, но это не слишком радостные вещи. Потому, пока другие льют елей и воспевают его, сожалея о столь рано оборвавшейся жизни, я подниму бокал за упокоение души и позабуду о существовании родственника.       – Маргарет?       – Да, милый?       – Ты знала о том, что...       Рекс запнулся, вновь не представляя, что может сказать.       Он некоторое время сомневался, а потом стянул с себя пиджак, расстегнул манжету на рубашке и закатал рукав, показывая пожелтевшие синяки, оставшиеся на память о добром и заботливом отце. Последнее столкновение случилось незадолго до той памятной аварии, а потому доказательства драки не успели окончательно сойти.       – Догадывалась, – произнесла Маргарет. – Не верю, что садистские наклонности, которые у твоего отца, определённо, были, способны так запросто исчезать. Особенно, если под боком в режиме двадцать четыре на семь находится некто, чрезвычайно раздражающий. Тут и самого терпеливого человека посетит желание причинить боль, а уж если о терпении речи не заходит, то и вовсе нелогично рассчитывать на счастливый финал. Я несколько раз задавала Еве вопросы, но она неизменно повторяла, что у вас всё отлично, а я просто ненавижу брата, потому говорю о нём гадости. Ну да. Несомненно.       Маргарет выразительно подвигала бровями.       – Ты обмолвилась о раздражающих людях, – протянул Рекс. – Это о...       – Твоей матери? Да.       – Она всегда говорила, что у них с отцом была неземная любовь.       – Ты верил?       – Не особо.       – И правильно делал.       Тогда-то Маргарет и взяла на себя смелость – поведать Рексу об истинном положении вещей, полностью перечеркнув всё, что прежде говорила Ева, с горячностью доказывая, будто их с Филиппом истории любви позавидовал бы Голливуд, случись кому-нибудь из журналистов ознакомиться с жизнеописанием семьи Мюррей.       Нельзя сказать, что Рекс сильно удивился. Он изначально сомневался в правдивости материнских рассказов, а новая версия идеально совпала с его представлениями. Вынужденный брак, давший шанс перебраться в Лондон и начать своё дело. Постепенное осознание, что здесь, на расстоянии, тесть уже не столь влиятелен, да и с годами он сильнее не становится...       Финал истории весьма трагичен, однако стоит признать, что могло быть и хуже. Рекс точно знал, что могло. Вероятно, отдавая себе отчёт в происходящем, он понимал, что однажды отец способен каждого из них не только ударить, но и убить. Удивительно, как этого не понимала Ева, продолжавшая верить в прекрасного мужа, сделавшая его объектом бесконечного поклонения и требовавшая от Рекса уважения к отцу.       Сейчас разговаривать об этом было уже бессмысленным. Рекс не любил ворошить прошлое, считая это занятием чем-то, схожим с некрофилией.       Он сам крайне редко возвращался к воспоминаниям, предпочитая жить сегодняшним днём. Маргарет разделяла точку его зрения, а Ева... Ева, потратив несколько недель на меланхолию, с потерей всё-таки смирилась и теперь сосредоточилась на активном построении личной жизни, желая найти себе достойного супруга.       Семейными делами она не занималась, перебросив все обязанности на родственницу. Маргарет не возражала. Помимо обязанностей по ведению гостиничного бизнеса, весьма и весьма процветающего, стоит заметить, она с удовольствием взяла на себя заботу о племяннике, сожалея, что не может переоформить документы и официально назвать его своим сыном.       Рекс перебрался в дом тётки три года назад, убедившись, что мать начала вести нормальный образ жизни, прекратив лежать днями в постели и гипнотизировать взглядом стены.       Он не мог утверждать наверняка, но, кажется, Маргарет его присутствие радовало намного сильнее, чем Еву, уделявшую сыну не более десяти минут в день. При хорошем раскладе и если находилась в хорошем настроении. Иногда ограничивалось исключительно приветствием по утрам и пожеланием спокойной ночи. Ни разговоров во время ужина, ни совместных дел. Ничего.       Кажется, после смерти Филиппа Ева решила перенять его эстафету и начала воспринимать сына исключительно в качестве раздражающего элемента повседневности.       Рекс своим переездом подарил ей свободу от себя и от обстоятельств, позволил вдохнуть полной грудью.       Рекса сложно было назвать специалистом в деле решения проблем личного характера, но кое-что он в этом всё-таки понимал. Оттого вдвойне озадачился реакцией Льюиса, выходившей за рамки понимания, порождавшей невероятное количество вопросов. Рекс чувствовал, что не успокоится до тех пор, пока не отыщет ответы на каждый из них.       Он впервые столкнулся с этим явлением, а потому не представлял, какие шаги следует совершать, чтобы вплотную подобраться к разгадке тайны. Льюис совершенно точно не планировал устраивать вечер откровений, перспектива получить информацию из первых уст не представлялась реальной.       Рексу предлагалось пойти в обход.       Одноклассники стать источником информации тоже не могли.       Льюис разговаривал, не хранил молчание круглыми сутками. Оказываясь в школе, он обменивался с одноклассниками парой-тройкой фраз в день, но все они оказывались отвлечёнными, не имеющими никакого отношения к его жизни и процессу становления характера. Все эти люди приходились Льюису только одноклассниками, а не приятелями. О друзьях и заикаться было глупо.       Альберт и Эштон никогда не говорили этого вслух, но Рекс и сам видел, что товарищи по театральному клубу находят его увлечение нелепым. Не понимают, какие причины заставили его сосредоточиться на личности соседа по комнате. Если понимают, то втайне над этим посмеиваются. При желании можно найти куда более интересные варианты. На территории академии. За её пределами и подавно. Рексу не нужны были другие варианты.       Он целиком и полностью сосредоточился на личности Льюиса, неоднократно прогоняя в памяти все моменты, в которых так или иначе задействованы оказывались они оба, а не кто-то один. Чем чаще это делал, тем сильнее утверждался в мысли, что к соседу питает не только исследовательский интерес. Тайны его хочет узнать не только для того, чтобы вписать недостающие символы в невидимое досье, положить на дальнюю полку и забыть навсегда.       Задавать вопросы Льюису Рекс не стал, заранее предрекая провал запланированной операции и очередное заявление, коими он уже сейчас наелся на годы вперёд. Стандартные слова, попытка отвернуться, трепет от прикосновения, дрожащий голос, что со временем становится всё более грубым. Не твоё дело.       Просто. Не. Твоё.       Если раньше Рекс без вопросов соглашался с такой формулировкой, то теперь готов был с ней поспорить. Это его дело. Настолько же его, насколько и Льюиса.       Рекс неизменно признавал, что первое впечатление продемонстрировало ему иную картину, создало ошибочный образ.       Тогда, только переступив порог академии, оказавшись в стерильной комнате, практически лишённой отличительных признаков, он подумал, что сосед будет противным, дотошным, цепляющимся к каждой мелочи, провоцирующим на скандал.       Посмотрев на него, немного подкорректировал мнение, сделав ставку на заносчивость, капризы и повышенный уровень самовлюблённости. Красивая капризная детка, как он определил для себя личность Льюиса. Та, что наверняка знает о собственной привлекательности и умело пользуется одним из козырей, вложенных в её руки природой.       Проживание с ним на одной территории в течение длительного времени позволило вновь перетряхнуть собственные впечатления, заставив Рекса признать, что в психологии он профан. Льюис вполне мог оказаться той самой капризной самовлюблённой деткой, если бы не... Вот что именно – «не», он пока так и не узнал.       Крики по ночам, попытки увернуться от любого прикосновения, неприкрытое отторжение к людям, сквозившее в каждой строчке дневниковых записей. Оно было построено не столько на иррациональной ненависти, сколько на выводах, сделанных после пережитых некогда событий.       Рекс неоднократно задавался вопросом, что это за события? Явно что-то важное, раз Льюис так активно за них хватается и не может отпустить, несмотря на помощь квалифицированного психолога.       Те же одноклубники просветили Рекса относительно визитов к Сесиль. Теперь Рекс знал, что Льюис ходил к ней всегда, с тех самых пор, как оказался на территории академии. Стабильно, из года в год.       До того, как Рекс появился в «Чёрной орхидее» привычным для Льюиса было и одиночное проживание в комнате. Кажется, его и не должны были подселять в эту комнату, сделали так исключительно по совету Сесиль и настоянию матери Льюиса, решившей, что сыну необходим собеседник, приятель... Да просто живой человек рядом.       После этого разговора Рекс понял, что подразумевалось под надеждами, возложенными на него Адель. Перед глазами пронеслись строки из дневника Льюиса, привлекшие к себе внимание в самый первый день.       Адель верила, что общение способно помочь Льюису немного оттаять. Однажды он перестанет упорствовать и протянет руку другому человеку. Это станет первым шагом на пути избавления от страхов. Желание подружиться с кем-то незнакомым станет эффективным способом в борьбе с добровольным затворничеством. В теории всё было прекрасно. Реальность внесла коррективы.       Возможно, Льюис и хотел бы подружиться с окружающими людьми, но переступить через проблемы у него не получилось. Они были теми ядовитыми занозами, что практически невозможно вырвать, да и после избавления от них вполне вероятен рецидив.       Рекс не верил в телепатию и эмпатию, но иногда ему казалось, что он способен чувствовать чужое настроение, как своё собственное. Правда, прокатывало это не со всеми, а только с соседом.       В тот день, когда Льюис сбежал, оставив его в одиночестве, тоже понял причину стремительного побега.       Льюис хотел его ударить, подсознательно, на уровне условного рефлекса. Как во время знакомства. Но не ударил, вместо этого попросил отойти. Не объясняя причин, не посвящая Рекса в тайны такого поведения, предпочёл сбежать. Его агрессия получила выплеск немногим позднее.       Стоя в дверях душевой, Рекс видел, как сосед впечатал кулак в стену, видел кровавые потёки на шероховатой её поверхности и взгляд Льюиса, понявшего, что за ним наблюдают.       – Всё нормально, – произнёс он. – Считай, что всё нормально. И, пожалуйста, ни о чём не спрашивай.       Рекс прикусил кончик языка в тот момент, когда вопрос готов был сорваться с губ. Рекс отступил назад и закрыл дверь в душевую, оставив Льюиса в одиночестве. Он знал, что тот не станет заниматься саморазрушением в дальнейшем. Одного удара более чем достаточно для выплеска агрессии – других ударов не последует.       Перебирая варианты, Рекс пришёл к выводу, что дать ответы на некоторые вопросы способен личный дневник. Нужно только внимательно его изучить, читая между строк, научившись находить так скрытый смысл. Исчезновение прошлого ежедневника стало неприятным сюрпризом. Льюис избавился от прежнего дневника, заменив его новым. На этих страницах отобразилась всего одна запись. Такая же пространная, как и все её предшественницы.       Составить общее мнение по одной короткой заметке не представлялось возможным.       Переживал Рекс недолго.       Его посетила новая идея, и он поспешил приступить к реализации в самое ближайшее время.       К общению с психологами Рекс относился если не настороженно, то, однозначно, без энтузиазма. Не потому, что опасался их болтливости за пределами кабинета или же того, что принято называть профессиональной непригодностью, некомпетентностью. Ему просто сама идея визитов к психологам представлялась немного абсурдной. Он мог поговорить по душам с Маргарет, зная, что она поможет ему, как никто другой. Внимательно выслушает и даст совет, а то и несколько сразу – выбирай, какой больше нравится.       Тётя была для Рекса матерью, советчицей и лучшим, самым близким другом в одном лице. Постороннее вмешательство не требовалось.       Рексу казалось, что у Льюиса тоже есть человек, способный поддержать в самую трудную минуту жизни.       Об Адель Льюис отзывался с теплотой и делал это искренне, не приукрашивая действительность. Вполне реально было допустить, что они находятся в хороших отношениях. Об отце Льюис ничего не говорил и в дневнике не писал, а Рекс наводящих вопросов не задавал.       В конце концов, он на собственном примере знал, какими бывают отцы, и не думал об активной поддержке с той стороны. Принял в качестве аксиомы утверждение, что заботу о Льюисе проявляет, в первую очередь, именно мать. Уж она-то наверняка знала причины странностей своего ребёнка, не могла от них отмахнуться.       Почему же она не пыталась исправить положение? Или пыталась, но раз за разом терпела фиаско? Отчаявшись, переложила обязанности на психологов?       Они не оправдали надежд.       Результаты если и были, то точно не внушительные.       Впрочем, независимо от того, добились ли специалисты успехов, Рекс должен был наведаться к одному из них и пообщаться по душам.       Решение он принял стремительно и, не откладывая реализацию задуманного в долгий ящик, отправился к Сесиль.       Им доводилось пересекаться единожды. На следующий день после появления Рекса на территории академии. Он прошёл несколько простейших – элементарных – тестов, мило улыбнулся девушке в старомодных очках и удалился из её кабинета, пребывая в твёрдой уверенности, что ноги его здесь больше не будет. В ходе своеобразного расследования пришлось от прежнего умозаключения отказаться.       Сесиль, увидев на пороге нового посетителя, кажется, нисколько не удивилась, восприняв его визит как должное, более того – давно ожидаемое событие. Предложила устраиваться удобнее и чаю.       Ни от первого, ни от второго Рекс отказываться не стал. Ему импонировала перспектива проведения переговоров в дружеской атмосфере, вот он и поддерживал начинания собеседницы, несмотря на то, что она ему не слишком нравилась. Ну, или он просто сомневался в её умениях.       – У тебя какие-то проблемы? – спросила она, поставив перед Рексом чашку с «Эрл Греем».       Приятная нотка бергамота щекотала ноздри.       – Нет. У меня – нет, – произнёс Рекс, понимая, что откладывать в долгий ящик основную тему не собирается.       Лучше перейти к ней сразу, не тратя понапрасну драгоценное время.       – Тогда что привело тебя в мой кабинет, Рекс?       – Я хочу поговорить об одном человеке. Думаю, за годы, проведённые в общении с ним, вы успели узнать его как никто иной.       – Ты о...       – Речь о моём соседе. Льюис Мэрт... Мне важно знать, что послужило основной причиной для его визита в этот кабинет, да и не только. Мне важно знать вообще всё.       Сесиль молчала, не торопясь отвечать однозначным отказом, но и откровенничать не планировала.       Рекс наблюдал за тем, как она постучала пальцами по столу, видимо, размышляя над возможными перспективами. Над последствиями, спровоцированными разговором. Она колебалась.       – Я не имею права разглашать тайны моих клиентов, – ответила, спустя несколько минут. – Ты должен понимать. Профессиональная этика обязывает меня сохранить конфиденциальность, а не рассказывать подробности каждому встречному.       – А разве это не вы настояли на моём подселении в комнату? – спросил Рекс, откинувшись на спинку стула и неспешно поднося изящную чашечку ко рту.       Демонстрировал манеры.       В глазах школьного психолога хотелось выглядеть истинным аристократом, наследником состояния и, как следствие, в будущем влиятельного человека, которого можно считать достойным собеседником уже сейчас, на начальной стадии становления. Рекс не искал стандартного снисхождения, так любимого представителями данной профессии. Ему хотелось разговаривать с психологом на равных.       – Не настаивала. Лишь предложила.       – Вы знали, что он посчитает необходимость соседства вторжением в личное пространство, тем не менее, всё равно не отказались от этой идеи. Чем вы руководствовались в своих поступках?       Сесиль направление разговора, заданное инициативным посетителем, не нравилось. Рекс видел отражение недовольства на лице собеседницы, но отступать в кратчайшие сроки не собирался. Он должен был докопаться до истины.       Он обязан был узнать.       Любыми способами.       – Это очень сложная и запутанная ситуация. Здесь много тонкостей, нюансов. Их невозможно игнорировать, но ничего плохого я не сделала. Всё, что было вынесено на рассмотрение, затем согласовано и неоднократно обсуждено с матерью Льюиса. Адель Мэрт поддержала данное решение, одобрила, а не опротестовала. Выступи она против, никто не стал бы настаивать.       – Вы не ответили на вопрос.       – Думаю, ты выбрал не того человека в качестве информатора.       – С кем же мне говорить, если не с вами? – Рекс поставил чашку на предложенное блюдце и изящно выгнул бровь. – В данном учебном заведении именно вы являетесь своеобразным врачевателем душ и, по совместительству, могилой чужих секретов. Вы чаще остальных, не считая меня, сталкиваетесь с Льюисом. В плане количества разговоров с ним, несомненно, получаете первенство. Вы лучше всех в академии изучили его, а раз мне нужно узнать о нём, то и обратился я по адресу.       – Если ты думаешь, что он откровенничает со мной, то ты ошибаешься.       – Как же так?       Ответ Рекса одновременно удивил и поставил в тупик. Если Льюис не откровенничает с психологом, для чего вообще нужны его визиты сюда? Имеют они смысл или являются напрасной тратой времени?       Пока на первый план выходил второй вариант ответа.       – Его нельзя назвать простым и понятным человеком. Луи сложно вывести на откровенный разговор, все наши встречи проходят по единому сценарию, и зачастую именно я чувствую себя так, словно пришла к нему на приём. Он приходит сюда и обводит меня вокруг пальца. Рассказывает что-то отвлечённое, не позволяя подобраться к сути проблемы. Закрывается нарочно, словно не хочет, чтобы посторонние копались в его прошлом и старались исправить сложившуюся ситуацию.       – Сесиль, скажите, что это за ситуация?       – Я уже говорила и повторю ещё раз. Я не имею права разглашать данную информацию, даже, если ты будешь слёзно умолять, ползая на коленях. Хотя, глядя на тебя, сложно поверить в реальность исполнения подобного. Скорее, ты постараешься проникнуть сюда в моё отсутствие и покопаться в документах, желая подобраться ближе к истине.       – Оставите ради такого случая кабинет открытым? – иронично поинтересовался Рекс. – Я буду предельно осторожен и ничего не нарушу. Вы и не узнаете о вторжении в ваши владения.       – Нет.       – Почему?       – Нахожу данную афёру бессмысленной. Льюис действительно... проблемный мальчик. Я не знаю, какой ещё подход к нему применить, чтобы он заговорил. Всё, что мне известно, удалось узнать со слов его матери. Но и она знает не так много. Основной пласт сведений в голове Льюиса, в его воспоминаниях, а он туда никого не пускает.       – Ненавязчиво подводите меня к мысли, что лучше сразу обращаться к леди Мэрт?       – Так будет правильнее, – сказала Сесиль. – Разумеется, мне несложно назвать причины, поспособствовавшие началу визитов Льюиса ко мне. Но я не уверена, что мой поступок не вызовет негодование у его матери, а она имеет полное право возмутиться. Если она посчитает нужным поделиться с тобой своими познаниями, обязательно это сделает. Если же нет, тогда, прости. Придётся принять это решение и перестать совать нос в чужую жизнь.       – А что вы можете сказать сейчас? Какими видите предварительные итоги переговоров?       – Склоняюсь к мысли, что тебе повезёт.       – Правда?       Рекс прищурился недоверчиво. Слова Сесиль не совпали с его ожиданием. Он почему-то думал, что она посоветует оставить дело, заранее обречённое на провал, и двигаться дальше, занимая голову иными вопросами и проблемами.       – Не стала бы шутить такими вещами. Кроме того...       – Да?       – Наверное, посчитаешь мои слова стандартной отговоркой, но с начала года я действительно наблюдаю положительную динамику в работе с Луи. Он стал немного общительнее, чем в былое время. Вряд ли ты мог отметить эти перемены, поскольку прежде с ним не сталкивался, но, в моём представлении, перемены в его поведении – действительно шаг вперёд, заслуживающий внимания.       – Видите в этом мою заслугу? – спросил Рекс.       – Иных причин для перемен я не вижу. Твой визит является своеобразным подтверждением. Раз ты пришёл сюда, значит, тебе не наплевать на личность этого человека. Вы подружились, не так ли?       – Мы... – Рекс запнулся.       Адекватное определение их отношениям приходить на ум отказывалось. Он не назвал бы данное взаимодействие ни враждой, ни дружбой. Он бы подобрал иное определение, но не думал, что Сесиль обязательно знать, какие именно чувства он питает к лишённой капризности и далёкой от самовлюблённости детке.       – Мы общаемся, – произнёс, совладав с эмоциями. – Это не всегда просто, но мы стараемся поддерживать диалог.       – Слышала, что ты сумел вытащить его на празднование Хэллоуина. Тебе есть чем гордиться. Раньше он никогда этого не делал, хотя и пытался убедить мать в правдивости обратного утверждения.       Услышав это, Рекс обрадовался, что Сесиль не смотрит в его сторону, а отошла к окну и наблюдает за школьниками, прогуливающимися по двору.       – Да. Наверное, есть, – выдал задумчиво, после чего поспешил сменить тему, чтобы не разрушить до основания чужую ложь. – Вы дадите мне её контактные данные? Или продолжим квест «Найди сам»?       – Дам, – произнесла Сесиль, доставая из кармана смартфон. – Запиши номер. Позвонишь ей на следующей неделе и задашь все интересующие вопросы.       – Почему не на этой?       – Насколько я знаю, сейчас её нет в городе, а потому ты рискуешь наткнуться на автоответчик. Можешь, конечно, оставить сообщение прямо сегодня, а потом ждать ответного звонка.       – Пожалуй, так и сделаю, – улыбнулся Рекс. – Продиктуете мне номер?       – Само собой.       Она продиктовала, а он записал. Поблагодарил за чай и вскоре покинул кабинет, унося заветный номер.       Сесиль не обманула.       Позвонив, Рекс наткнулся на автоответчик, но обрывать соединение не стал. Сообщение, кратко описывающее цель его звонка, он придумал заранее. Теперь оставалось его озвучить и ждать ответа.       Впрочем, терять время впустую Рекс не собирался, решив поинтересоваться у всемирной сети событиями из жизни семьи Мэрт. Разумеется, о Льюисе там многого не могло быть написано, разве что пара заметок, как о потенциальном наследнике и приложении к родителям. О матери точно должны были писать, поскольку она, без преувеличения, являлась личностью известной. Не светской львицей и завсегдатаем вечеринок, а железной леди, державшей под каблуком многочисленных подчинённых.       В экономических новостях её имя мелькало с завидным постоянством, да и в новостях культуры. Мать Льюиса составила бы достойную конкуренцию Филиппу Мюррею, будь тот жив, в плане участия в благотворительных вечерах, направленных на сбор денег для того или иного нуждающегося в помощи учреждения.       Активная жизненная позиция, как говорили о подобных людях представители СМИ.       Рекс старался не проводить параллелей и не сравнивать родителей. Однако, определённое сходство у них с Льюисом – после общения с Сесиль в мыслях Рекса так и тянуло назвать его Луи – имелось. Хотя бы в том, что оба они воспитывались без отца. В этом ничего необычного и странного не было, всюду и везде встречалось, если уж на то пошло, однако, Рекс всё равно зацепился за этот пунктик. Как и за то, что отец Льюиса умер несколько лет назад. Где и при каких условиях, статья умалчивала, оставляя простор для фантазии, позволяя представить всё, что угодно. Начиная от самого примитивного варианта, заканчивая крутым детективным сюжетом, услужливо подброшенным воображением.       Проторчав почти весь вечер в сети, Рекс обнаружил множество статей об Адель и несколько интервью с ней.       Женщина охотно рассказывала о бизнесе, но старательно избегала разговоров о личной жизни. О бывшем муже она говорила мало, о сыне тоже, хотя, Рекс даже через строчки электронных посланий улавливал тон, которым это было сказано. Об одном – с пренебрежением, о другом – с тоской, грустью, печалью и неким сожалением. Она не откровенничала, ограничиваясь общими фразами.       Она говорила о ребёнке исключительно в положительном ключе, но...       Было некое «но», мешавшее Рексу проникнуться этими словами.       Возможно, тот факт, что он знал Льюиса лично.       Во время прочтения статей Рекс несколько раз чувствовал на себе изучающий взгляд, но не торопился отрываться от экрана. Он знал, что как только посмотрит на Льюиса, тот поспешит отвернуться, и этот своеобразный контакт закончится, а ему не хотелось прекращать взаимодействие. Он с удовольствием оторвался бы от чтения и посмотрел на Льюиса, если бы знал, что тот не отведёт взгляда, но раз уж альтернативных вариантов ему не предложили, приходилось довольствоваться малым.       Льюис сидел на кровати, согнув ноги в коленях и притянув их к груди. Уши были закрыты наушниками.       Рексу хотелось узнать, о чём думает сосед, но он знал, что исполнение данного желания – нечто нереальное.       После того, как он позволил себе немного больше агрессии и откровенности, потребовав от Льюиса признания если не в любви, то хотя бы в неравнодушии, они практически перестали разговаривать. Пара слов утром, пара – вечером. В столовой они не пересекались, Льюис умудрялся приходить туда или гораздо раньше и к моменту появления Рекса смываться в неизвестном направлении, или намного позже, когда у Рекса не оставалось причин задерживаться.       Рекс с тоской думал о поспешных действиях, приводящих к результатам, которых ему не хотелось вовсе. Он думал, что Льюис не начнёт отнекиваться, а сделает то, чего от него ожидают. Не столь важно, как это произойдёт: на эмоциях или же обдуманно. Лишь бы произошло, но, увы.       Захлопнув ноутбук, Рекс посмотрел на соседа по комнате. Тот сидел, запрокинув голову, и смотрел в потолок, окончательно потеряв интерес к действиям Рекса. Зажимал сложенные ладони между коленей и беззвучно что-то произносил. Возможно, пытался подпевать исполнителям, надрывавшимся в его наушниках.       Взгляд Рекса он наверняка почувствовал, потому что перестал гипнотизировать потолок и посмотрел в сторону соседа. Наушники из ушей не вынимал, давая понять, что на диалог не настроен.       Рекс не стал повторять ошибок прошлого, подходя ближе и проявляя необоснованную агрессию, разрушительно действовавшую на эти хрупкие отношения.       Он улыбнулся и беззвучно, позволив прочитать послание по губам, произнёс, отбросив в сторону вечное «детка»:       – Прости за тот случай. Всё дело в том, что... ты мне очень-очень нравишься, Луи.       Судя по тому, как Льюис вытаращился на него, спонтанное признание стало полной неожиданностью, да и внезапное обращение тоже. Реакция из категории бесценных. Однако, Льюис быстро совладал с эмоциями и ответил так же, не нарушая тишину комнаты звуками голоса:       – А мне не нравится парень с собачьей кличкой вместо имени.       После чего закрыл глаза, разрывая зрительный контакт. Быть может, сказал таким образом, что не желает продолжать общение. Может, просто опасался, что в его пристальном взгляде Рекс прочтёт совсем не то, о чём говорило движение губ, а самое, что ни на есть обратное. * * *       Реакция со стороны зрителей на осеннюю постановку театралов вдохновила.       Они не собирались останавливаться на достигнутом, посчитав, что просто обязаны закрепить успех, потому теперь работали, не покладая рук.       Школу ожидало очередное творение, вышедшее из-под пера Эштона Грея, исполненное Альбертом Кейном и Рексом Мюрреем.       Никаких переодеваний и дефиле в женских платьях, полное отсутствие любовных линий, минимум провокации. И, само собой, никаких потусторонних сил.       Тогда подходило по тематике вечера, теперь смотрелось бы нелепо, а Эштон и его товарищи не желали ставить себя в глупое положение.       Со стороны представлялось, что постановка занимает выпускников гораздо сильнее, нежели маячащее в обозримом будущем написание экзаменов A-level, поскольку всё свободное время они уделяли репетициям, а не просиживанием над учебниками.       Льюис считал подобное поведение непозволительным легкомыслием, но со своими наставлениями в жизнь Рекса не совался, а с остальными он, в принципе, не общался настолько близко, чтобы получить право что-то им советовать.       Общение с Рексом тоже нельзя было назвать близким, но волей-неволей им всё же приходилось контактировать, а это означало, что определённые вопросы они обязательно обсудят, даже если под громким словом «обсуждение» будет скрыт невинный обмен парой пространных фраз.       Как у них в последнее время и случалось, по большей части.       Льюис стал чаще выбираться за пределы комнаты и теперь коротал время в библиотеке. Присутствие среди посторонних людей его нервировало, но он сжимал ладонь в кулак, впечатывая ногти в кожу, и заставлял себя продолжать сидеть на месте. Занимался аутотренингом, старался поверить, что ничего плохого не случится. В конце концов, все, присутствующие здесь люди, такие же ученики, как и он. За исключением библиотекарей, само собой. Но вряд ли они представляют опасность.       Частота посещений кабинета Сесиль снизилась. Инициатором этого стал, как ни странно, сам Льюис, а психолог не стала возражать, поддержав его решение.       Личный дневник превратился в зону бесконечного молчания. Льюис на протяжении полутора месяцев ничего туда не записывал. Периодически его посещали мысли, казавшиеся достойными записи, но они так же стремительно испарялись из головы, как и возникали.       Ежедневник лежал в шкафчике, на столе его Льюис больше не оставлял. Не хотел, чтобы Рекс вновь попытался возродить их традицию общения по переписке, оставив на страницах небольшую заметку, требующую ответа.       Поведение Рекса ставило Льюиса в тупик, заставляло недоумевать и – моментами – откровенно злиться.       Если это была шутка, то она неприлично затянулась и потеряла налёт очарования, коим обладала прежде.       Если не шутка...       Вот в реальность такого поворота верилось с трудом. Льюис не воспринимал всерьёз слова Рекса и старался избегать откровенных разговоров о чувствах, что периодически наклёвывались.       Он подсознательно ожидал удара или заявления, что слова о зародившейся симпатии – это просто издёвка, результат спора, ещё какая-нибудь мерзость. Что угодно, только не реальное признание.       Льюис знал, что его невозможно полюбить.       Почему?       Потому что.       Кому он нужен такой замороченный, обременённый ворохом кошмарных воспоминаний, фобий, ненавистью к человечеству и ещё огромным количеством не самых лучших качеств характера, какие только можно придумать?       Квинтэссенция всего того, что отталкивает в людях, собранная в одном человеке. Привязаться эмоционально к данной личности способен только законченный мазохист, а Рекс под это описание не подходит.       Особенно забавным Льюис находил эти скомканные признания на фоне того, что наблюдал собственными глазами. Он был каким угодно, но только не слепым и глухим, а потому прекрасно видел, что происходит в клубе театралов.       Он мог оценить внешние данные Альберта, его очаровательную – пусть признавать это было довольно неприятно – улыбку, искренний смех, приятную внешность, в которой все черты сочетались в высшей степени гармонично. Ничего лишнего – хоть сейчас на обложку молодёжного журнала в качестве очередного кумира, по которому в дальнейшем начнут сохнуть миллионы девчонок по всему миру.       Рекс тоже мог их оценить, а, учитывая частоту его общения с Альбертом, делал это постоянно.       Сложно было поверить, что, наблюдая ежедневно по несколько часов рядом с собой бисквитное пирожное, он бы всенепременно потянулся к чёрствой корке хлеба, покрытой плесенью. Мало найдется в мире пищевых извращенцев, готовых променять аппетитную сладость на практически несъедобную вещь. А именно таким куском прошлогоднего хлеба, поточенного грибком, Льюис себя в мыслях и называл, несмотря на то, что зеркало периодически пыталось доказать ему обратное.       Он, несомненно, не был эталоном мужской красоты, некоторые черты его лица можно было назвать излишне резкими, а рот – чрезмерно большим, ну, или просто крупным. Природа не поскупилась, протянув линию разделения губ сильнее, чем того требовали стандарты красоты, тем самым основательно всё испортив. Иногда, глядя на себя в зеркало, или случайно ловя отражение в оконном стекле, Льюис с печальной улыбкой и показной иронией называл себя лягушкой.       Идеальная характеристика для столь большеротого создания.       Лучше просто не придумать.       Глядя правде в глаза, стоило признать, что нет на земле ни одного человека, который бы однозначно нравился всем и в глазах вообще всех, без исключения, был красивым. Но Льюис не нравился самому себе. А уж шрамы, оставшиеся вечным напоминанием, и вовсе ненавидел. Он хотел бы сорвать – содрать ожесточённо – со спины изуродованную лезвием кожу, но это не представлялось возможным. На протяжении нескольких лет Льюису приходилось мириться с тем, что он имел.       Тяжело вздохнув, он захлопнул книгу, в суть которой пытался вникнуть почти час, но так и не достиг поставленной цели.       Сдав учебные пособия, Льюис посмотрел на часы, висевшие напротив стойки библиотекаря.       При правильном распределении времени он успевал нанести визит Сесиль, поговорить с ней, попытаться отвлечься от размышлений о театралах. В последнее время он уделял им слишком много внимания, и его данное открытие угнетало.       Льюис понимал, что, а точнее кто, послужил причиной для столь пристального наблюдения за театралами.       Но в том-то и состояла его главная печаль – откровенничать получалось с собой, а не с другими людьми. Будь они хоть трижды профессионалами своего делами с многочисленными дипломами, развешанными на стенах и кричащими об успехах на поприще психологии, он не стал бы делиться с ними переживаниями. Обозначать подобную запись в дневнике было нелепо и смешно.       Льюис привык к тому, что его ежедневник – источник концентрированной ненависти. Там нет места для любовных переживаний и километров соплей, намотанных на кулак. Писать в дневники о любви предписывалось девушкам, он себя к таковым никогда не причислял. В последнее время ему сама идея с дневником стала казаться нелепой – пережитком прошлого, от которого следует избавляться.       Возвращаясь мыслями к вечеру, ознаменованному сожжением первого дневника, Льюис резюмировал, что отторжение к идее зародилось именно в тот момент, когда догорела последняя страница, оставив на память о себе горстку серого пепла.       «Так тому и быть», – думал он, проходя по коридору и притормаживая, завидев нечто, для себя интересное.       Дверь, ведущая на балкон, была открыта, как и тогда, во время празднования Хэллоуина. Некоторое время Льюис сомневался, стоит ли туда заходить. Взвешивал все доводы «за» и «против». Рационализм боролся с любопытством, а желание получить подтверждение подозрениям граничило с отторжением к потенциально неприятной правде.       Любопытство одержало в противостоянии победу, вырвавшись вперёд с сокрушительным счётом, не оставив рационализму ни единого шанса.       Льюис преодолел расстояние, отделявшее его от привычного наблюдательного поста. На балконе привычно пахло пылью. Только прикоснись, не рассчитав силу, и обязательно взметнётся целое облако.       Над сценой горел яркий свет, всё остальное помещение утопало в полутьме, позволяя стороннему наблюдателю скрываться здесь от посторонних глаз. Льюис чувствовал себя в безопасности, стоя рядом с пологом. Он перебирал нити золотистой кисточки и прислушивался к голосам, доносившимся со сцены.       Альберт и Рекс увлечённо спорили о судьбе новой постановки. Их спор был больше показательным, нежели настоящим, когда эмоции зашкаливают.       Эштон сидел на краю сцены, обмахиваясь сценарием, актёры дурачились.       Глядя на них, Льюис с тоской думал, что ему никогда не стать таким, как они. Таким... естественным, свободным от ограничения эмоций, от страхов, от боязни показаться в чужих глазах излишне активным.       Он чувствовал себя невидимкой большую часть времени. Он и сейчас придерживался этого амплуа, в то время как одноклассники хотели светить ярко, сиять ослепляюще, и не боялись заявлять об этих желаниях на весь мир, громко и уверенно.       Отключив звук на телефоне, чтобы случайно не выдать своего присутствия, Льюис внимательно наблюдал за соседом по комнате и его приятелями.       Десяти минут ему за глаза хватило, чтобы осознать свою ущербность, полное отсутствие навыков интеграции в общество и глупость чужих предложений, вынесенных на рассмотрение.       Наверное, нет на свете человека, ни разу в жизни не слышавшего утверждения о силе искусства, способной превратить даже самого закомплексованного неудачника в прекрасную птицу, подарив ему крылья, именуемые уверенностью. Льюис слышал неоднократно, но примерять данное высказывание к себе отказывался. Чувствовал, что его стараниями теория получит опровержение. Ему на сцену хода нет, потому что коэффициент его полезного действия приблизится к нулю. Он и сам не раскрепостится, окончательно превратившись в улитку, прячущуюся в раковину и лишь изредка шевелящую рожками, и другим планы нарушит своими нелепыми попытками – примерить чужую роль.       Есть люди, рождённые блистать.       Есть люди, чьё призвание – находиться в тени.       Он относился ко второй категории.       Комната встретила Льюиса тишиной – неудивительно, раз уж сосед пропадал на репетиции, а посторонние сюда не совались ни под каким предлогом. Даже к Рексу. Если ему требовалось с кем-то поговорить, он сам отправлялся на встречу или ограничивался общением в программах обмена мгновенными сообщениями. Телефон Льюиса молчал большую часть времени, звонить и писать ему могла только Адель, зато гаджет, лежавший на столе со стороны Рекса, не затыкался ни на минуту, постоянно оповещая о новых посланиях.       Ладно, заявление о бесконечных сообщениях, несомненно, являлось преувеличением, но то, что общался Рекс с другими людьми гораздо чаще Льюиса, оставалось неоспоримым фактом.       Отправителем мог быть, кто угодно. Хоть Альберт, вызывающий партнёра по сцене на очередную репетицию, хоть ученик параллели, решивший поиграть в волейбол или крикет, но не нашедший подходящую компанию. Рекс редко отказывался от предложений, как следствие, его график был забит множеством событий.       На столь пробивного, активного и лёгкого на подъём человека стоило равняться. Льюис это понимал и с удовольствием реализовывал бы задуманное, но он понимал так же и то, что все попытки окончатся провалом.       Что позволено Юпитеру, является недосягаемой величиной для быка.       До конца жизни быть ему запуганным одиночкой, дрожащим от одного только вида собственной тени.       От мысли о постороннем присутствии поблизости – подавно.       Пристроив сумку со школьными принадлежностями на кровати, Льюис подошёл к столу и нахмурился, выражая недовольство.       Рекс вновь нарушил границы личного пространства, точнее, территории, закреплённой за каждым из обитателей данной комнаты. Столешница была усеяна исписанными вдоль и поперёк листами.       Льюис подцепил несколько, желая ознакомиться с их содержанием. Судя по всему, это был черновой вариант сценария очередной постановки. Основной сюжет набросал в общих чертах бессменный драматург «Чёрной орхидеи», занимавший эту должность без малого четыре года, а Рекс вносил свои правки. Работал над дополнениями – его реплики и замечания были выделены красными чернилами, в то время как Эштон предпочитал чёрные. А потом его позвали на репетицию, и он сорвался с места, не убрав за собой.       Окажись эти листы частью научного проекта или любовно выпестованным эссе к очередному занятию по английской литературе, Льюис не стал бы ничего с ними делать, проглотив замечания относительно разделения территории, но всё, связанное с театральными подмостками и – ничего удивительного, правда? – Альбертом, Льюиса иррационально раздражало.       Стоило перестать отнекиваться и откровенно признать, что дело вовсе не в Альберте, а в его взаимодействии с Рексом, и в ревности, поднимавшейся в душе Льюиса. С каждый разом она становилась всё сильнее, и он совершенно не представлял, что с ней делать, как контролировать, как избавиться.       Он не имел никаких прав на Рекса. Не мог указывать тому, с кем общаться, а кого избегать.       Он вообще не был значимой личностью в его жизни, если только объектом развлечения. Смутить проще простого, поставить в тупик – ещё проще. Нужно немного.       Открыть рот и прошептать повторно знакомую фразу:       Ты мне очень-очень нравишься, Луи...       Льюис понятия не имел, откуда Рекс выхватил это обращение, но уже на протяжении полутора месяцев из его уст доносилось оно.       «Детка» отпала сама собой, а вместе с ней ехидство и попытки зацепить, вызывая на словесную дуэль.       «Луи» звучало гораздо мягче, нежнее и роднее.       Льюис привык, что так его называет Адель и в первый миг, услышав данную вариацию своего имени в исполнении Рекса, хотел огрызнуться, но потом понял, что ему нравится. Очень-очень нравится, как и он сам нравился Рексу, если судить по высказыванию.       Но там, чтобы поверить, нужно было быть наивным, сентиментальным идиотом.       Тут утверждение являлось стопроцентной правдой.       Льюис пытался сравнивать новые ощущения с тем, что доводилось испытывать прежде, когда он ухватился за своеобразный спасательный круг в лице бывшего выпускника, проявлявшего к нему интерес. Соглашаясь попробовать начать с ним отношения, Льюис ни на что не рассчитывал, он делал это больше от безысходности, вспоминая пространные замечания о силе любви, способной вытащить из ямы любой глубины и пройти любые испытания. Он надеялся, что и в его случае этот метод сработает. Очень надеялся, но просчитался.       Любви, как таковой не получилось.       Сказки тоже.       Всё было совсем не так, как рисовало воображение. Была физиология и ничего больше. Учитывая особенности восприятия действительности Льюисом, можно было сделать определённые выводы.       Превратить его в идеального любовника не получилось.       Он задыхался, но вовсе не от страсти, а от ужаса.       Он кричал, но не от восторга, а от осознания, что к нему вновь возвращаются яркие воспоминания.       Он не сдержался и ударил воздыхателя, стоило тому только попытаться ограничить свободу действий.       Тот ушёл, стирая рукавом кровавые сопли, и больше не вернулся.       Рекс...       А что Рекс? Приди Льюису в голову безумная идея всё-таки поддаться его очарованию, всё развивалось бы по уже знакомому – печальному – сценарию.       Плачевный итог, они разбегаются в разные стороны.       Льюис кусает губы, обнимает себя и закрывает глаза, позволяя слезам стекать по щекам.       Рекс вытирает кровь, смотрит с недоумением и заявляет, что сосед его – сумасшедший.       Этот вариант представлялся Льюису единственным возможным, и он не хотел стать реальным участником таких событий.       Он осознавал, что тогда сумел отпустить без сожаления по причине отсутствия чувств. Здесь они были замешаны в огромном количестве, накрывали его с головой, заставляли тянуться к Рексу, совершать нелепые поступки в попытке привлечь его внимание. Добившись поставленной цели, отступать на десяток шагов назад и уходить в глухую несознанку, чтобы не обременять другого человека своими ощущениями.       Вот и сейчас Льюис понимал, что совершает глупость, но удержаться не смог. Он убеждал себя, что хочет просто-напросто проучить Рекса, но в закоулках сознания проскальзывала иная трактовка совершаемых действий, и она находилась ближе к истине.       Льюис собирал разбросанные листы сценария, мстительно думая над тем, как красиво они могли бы полететь из окна общежития, оседая на землю.       Дождь размоет краску и чернила, все труды будут похоронены.       Дело пары секунд – распахнуть настежь окна, наделать самолётиков и начать запускать их один за другим.       Он этого не сделал.       Собрав части разбросанного по столешнице сценария в единую стопку, он засунул исписанные листы в сумку со школьными принадлежностями, забрал её с собой и направился в кабинет Сесиль. С тех пор, как он перестал ждать от этих сеансов реальных результатов, посчитав их исключительно способом убийства времени, стало гораздо проще переступать порог и начинать беседу.       Периодами на Льюиса накатывала сентиментальность, и он представлял очередной разговор с Сесиль в немного непривычном ключе. Он думал о любви, о ней же хотел поговорить. Без персоналий, в общем, абстрактно.       Сложно было не догадаться, что Сесиль как раз на личности и начнёт переходить. Спросит о причинах, подтолкнувших к началу такого разговора, попросит конкретики, постарается узнать, на кого направлены его чувства. Возможно, распишет перед ним картину совместимости и посоветует выбрать иной объект. Или хуже того – бросится звонить Адель, вопрошая, знает ли та о предпочтениях сына.       Нет-нет, ничего такого, просто хотелось быть уверенной.       Лишённый возможности поговорить о наиболее актуальных для него вопросах, Льюис постарался отыскать в многообразии тем ту, что, по идее, должна была волновать его, да и всех остальных выпускников, в первую очередь.       В кабинете Сесиль он пил чай с ароматом персика и практически без остановки говорил о поступлении, перебирал варианты профессий и университетов, готовых предложить нужное направление образования. Высказывал опасения, связанные со сменой коллектива, очередными тонкостями проживания на одной территории с незнакомыми прежде людьми, вопросами адаптации.       Сесиль смотрела на него с удивлением, и он понял это только в тот момент, когда она, оправившись от потрясения, позволила себе прервать монолог посетителя. На него снизошло осознание, что почти весь час в кабинете раздавался его голос, а Сесиль молчала.       Это было необычно и непривычно.       Для них обоих.       – В твоей жизни произошло нечто важное? – осторожно спросила Сесиль.       Льюис кивнул согласно.       – Я просто всерьёз задумался о будущем, и о том, как сложится моя жизнь в дальнейшем, – произнёс, удивляясь, почему над головой до сих пор не вспыхнула яркая неоновая надпись «лжец», сопровождаемая стрелочкой, указывающей прямо в макушку.       Возвращаясь в комнату после разговора с Сесиль, Льюис гадал: увидит соседа, или репетиция продолжается, и Рекс ещё не вернулся? Можно было, конечно, заглянуть в актовый зал, но он не стал этого делать. Хватило первой попытки и замеченных прежде дружеских объятий, коими Рекс обменялся с Альбертом.       Остановившись напротив двери в спальню, Льюис сделал глубокий вдох, досчитал до десяти и шагнул внутрь.       Рекс находился там в гордом одиночестве. Обещание, данное прежде, оставалось в силе. Он никого к себе не приводил и ни разу не побеспокоил Льюиса, желая получить разрешение на приём гостей. Входил в положение, что называется.       – Привет.       – Виделись уже, – произнёс Льюис, закрывая дверь и прислоняясь к ней спиной. – И с утра, и на уроках, и в столовой.       – Ну да. – Рекс усмехнулся. – Но с чего-то же начинать разговор нужно.       – С проблемы, которая заставила ко мне обратиться.       – А просто так, без особых на то причин, с тобой нельзя заговорить?       – Можно. Только зачем?       Рекс тяжело вздохнул, без слов выражая отношение к сложившейся ситуации. В этом выдохе прочитывалось что-то вроде «безнадёжен».       Что ж, Льюис был с ним солидарен.       Он оттолкнулся ладонью от двери, разулся и прошествовал к кровати, продолжая крепко сжимать ручки сумки. Интуиция настойчиво подсказывала, что разговор, затеянный Рексом, напрямую связан с бумагами, украденными Льюисом.       Он себя вором признавать отказывался, придерживаясь мнения, что позаимствовал их. На время. В профилактических целях.       – Послушай, возможно, мой вопрос покажется тебе странным, но, признаться, больше обратиться не к кому. Я сегодня немного замотался и, уходя на репетицию, оставил на столе один из вариантов сценария. У Эштона, конечно, есть ещё, если черновик пропал, то восстановить реально, не проблема. Просто у Эштона он в первоначальном виде, а тот, что был здесь, содержал определённые правки. Там немного оставалось, большую часть я уже доработал, но...       – Это те замаранные листочки, валявшиеся на столе? – поинтересовался Льюис, хотя и без того знал, что да, именно они.       – Точно.       – Ясно.       – Льюис?       – Что? – он снял пиджак и повесил вещь на спинку стула.       Впервые за время разговора соизволил обернуться и посмотреть на Рекса. Тот старался контролировать себя и не демонстрировать недовольство, так и рвавшееся наружу.       Понял, что не обошлось без постороннего вмешательства?       Само собой.       Тут любой бы понял, кто не лишён способности создавать логические цепочки.       – Куда ты его подевал?       Льюис улыбнулся снисходительно, но промолчал.       – Я, кажется, задал тебе вопрос.       – А я, кажется... Да нет, стопроцентно не хочу на него отвечать.       Льюис потянул узел на шейном платке, развязывая. Швырнул часть форменного наряда на сидение стула.       – Вообще-то чужой труд принято уважать.       – Вообще-то я говорил, что эта комната разделена на две части, – произнёс Льюис, сверкнув глазами. – Можешь делать, что угодно на своей территории, но на мою половину соваться не стоит, потому что в противном случае, всё, попавшее ко мне оттуда, полетит в мусорный бак. Ничего личного, Рекс. Просто законы общежития. Нашего общежития.       – Хочешь сказать, что отправил результат моих стараний в мусорку? – спросил Рекс.       – Да, – с лёгкостью солгал Льюис.       – Иди, – прошипел Рекс, мигом растеряв всю показную доброжелательность. – Ищи.       – И не подумаю, – Льюис вновь дёрнул плечом, демонстрируя пренебрежение к таким заявлениям.       В представлении, события, происходящие после подобного диалога, должны были разворачиваться в ином направлении. Раздавался грохот от соприкосновения двери с косяком, а Рекс на реактивной скорости вылетал из комнаты, желая самостоятельно достать из мусорного бака неоценённый соседом шедевр. Когда он вернётся, сценарий будет лежать на столе, дожидаясь законного владельца. Льюис ничего не скажет, не станет отпускать ядовитых замечаний относительно необходимости хранить вещи там, где им самое место, а не разбрасывать их, где попало.       Он снова спрячется за личиной невидимки и будет в сотый раз перечитывать балладу о незавидной судьбе леди Шалотт, ставшую наставлением, напоминанием о том, чем заканчиваются такие истории.       – Я почти год терплю твои выходки и слова против не сказал, но стоило один раз совершить ошибку, и на меня сразу же спускают всех собак. Тебе так сильно мешал этот сценарий? Под его тяжестью стол ломался, что ли? Или лично твоя жизнь?       – Правила есть правила, – произнёс Льюис, сложив руки на груди. – Я говорил тебе об этом, предупреждал заранее. Ты сам виноват в том, что случилось.       – Да ебал я эти правила! – раздражённо выдал Рекс, пиная со всей силы корзину, предназначенную для бумажного мусора. – Любой другой человек, оказавшийся на моём месте, не стал бы принимать правила твоей игры, а навязал свои. Он бы врезал тебе в первый день знакомства, сразу после разбитой губы. Наверное, мне тоже следовало так поступить. То, что я не отвечал прежде на твои выпады, не говорит о том, что я не умею драться. Я умею, просто не считаю правильным – избивать нежную барышню, которую ты старательно из себя строишь.       – Спасибо.       – А самое смешное заключается в том, что я знаю причину, по которой ты это сделал.       – Неужели?       – Очередной виток необоснованной ревности, возникшей на пустом месте и, как результат, стремление насолить и мне, и Эштону, и, естественно, Альберту.       – Творческие личности склонны к преувеличению, а их неуёмная фантазия...       – Говори, что хочешь, но меня ты не переубедишь.       – И пытаться не буду.       – Детка, от того, что ты признаешь правдивость моих слов, мир обрушится?       Льюис посмотрел на Рекса.       Обрушится ли мир? Зависит от того, чей именно. Его – несомненно. Под аккомпанемент чужого хохота, эхом разносящегося над руинами.       Раздумывая над незавидной судьбой того мира, Льюис не заметил, когда Рекс оказался так близко к нему. Видимо, Рексу надоело тратить слова, и он решил пустить в ход иные методы. Его пальцы крепко ухватились за ткань рукава.       Льюис дёрнулся и почувствовал себя так, словно оказался в тисках – его запястья крепко перехватили. Он попытался ударить Рекса по ноге, но промахнулся, потерял равновесие и полетел назад, надеясь, что в процессе полёта не приложится головой, окончательно облегчая Рексу задачу.       Придумать более провокационной позы было просто невозможно.       Льюис приземлился на спину, Рекс нависал над ним, продолжая удерживать руки, почти как в ту ночь, когда стал свидетелем чужих криков и в своей стандартной, нагловатой манере решил поинтересоваться, чем они спровоцированы.       – Пусти, – прошипел Льюис.       – А иначе что?       – Просто пусти.       – Снова полезешь меня бить?       – Нет.       – Ну ладно... Только одну руку.       Рекс усмехнулся, но обещание исполнил.       Льюис схватился за сумку, достал оттуда сценарий и швырнул его Рексу в лицо.       Белые листы бумаги, испещрённые строчками чёрных и красных букв, взметнулись в воздух, подобно многочисленным голубям на венецианской площади, и теперь оседали на покрывало и на пол.       – Забирай. И проваливай, – процедил сквозь зубы Льюис.       Рекс, явно не ожидавший подобного, выглядел растерянным, но быстро справился с удивлением.       Отпускать Льюиса он не собирался. Во всяком случае, не сейчас.       Он не пытался заговорить с Льюисом, понимая, что это будет напрасной тратой времени, не пытался снова потребовать от него признания, не заводил разговоров о ревности. Он просто наблюдал за тем, как Льюис реагировал на происходящее.       Отмечал, как лихорадочно вздымалась и опускалась грудь, а на виске билась жилка. Дыхание было частым и шумным, напряжённым.       Рекс потянулся и свободной рукой сорвал белую ленточку, позволяя волосам рассыпаться по подушке.       – Так хочется меня унизить? – спросил Льюис.       – Нет. Поцеловать, – сказал Рекс.       – Кто-то говорил, что я не в его вкусе, и у меня не было причин усомниться в правдивости высказывания.       – В моём. Больше, чем кто-либо.       Льюис повернул голову, собираясь вновь сверкнуть глазами и сказать какую-нибудь гадость, но не успел.       Оставив ленточку лежать на подушке, Рекс сжал пальцами ему подбородок, не позволяя отвернуться, склонился невыносимо близко и, не тратя времени на пристальные взгляды, прикоснулся губами к губам Льюиса.       Ему достаточно было одного взгляда на них, чтобы перестать здраво соображать. И продолжалось это уже несколько месяцев, а возможность исполнить давнюю мечту появилась только сейчас.       Льюис вцепился Рексу в волосы так, словно собирался выдрать клок их, потянул отчаянно, пытаясь уйти от взаимодействия.       Рекс не обращал внимания на эту боль, продолжая ласкать мягкие, податливые губы, что оставались безответными и практически не реагировали на прикосновение.       Они бы с удовольствием, но Льюис продолжал упорствовать, нарочно их сжимал, не желая сдаваться из принципа. Его ладонь разжалась, соскальзывая с волос, прошлась по шее, незащищённой воротничком форменной рубашки или шейным платком. Ногти полоснули по коже.       Рекс зашипел, перехватил и вторую руку, прижимая её к постели. Ему хотелось прикоснуться, погладить, убрать за ухо прядь тёмных волос, а вместо этого приходилось удерживать руки, чтобы не получить очередной болезненный удар или очередную кровоточащую царапину.       – Мне казалось, что у тебя гаптофобия. Но у тебя не она, – произнёс. – Тогда что?       – Не твоё дело, – по привычке отозвался Льюис.       – Моё.       – Не...       – Моё, – повторил Рекс увереннее, чем прежде, вновь целуя Льюиса.       Он не рисковал углублять поцелуй, не проталкивал в рот язык, предпочитая лишь время от времени слегка проводить его кончиком по плотно сжатым губам.       Правильно делал, потому что в следующий момент Льюис сжал зубы на его губе. Рекс, несмотря на то, что боль почувствовал ярко и остро, прерываться и визжать не стал. Вместо этого хмыкнул и ответил Льюису тем же, ощутив на языке привкус не только своей, но и чужой крови, смешивая их и слизывая одним движением.       Ему хотелось Льюиса целовать. Ещё, ещё, ещё и гораздо больше, чаще, вообще ни на секунду не прерываясь.       Ему хотелось, чтобы тот дарил ответную ласку, а не только кусался, желая пустить как можно большее количество крови.       Приходилось мириться с иным раскладом.       – Почему ты такой дикий? – выдохнул Рекс. – Луи?       Это обращение, использованное вместо кошмарной «детки», вновь прошлось по обнажённым нервам.       За возможность послушать, как Рекс произносил данную вариацию имени, можно было отдать всё и даже больше.       Не только за это, а вообще за всё, что он делал.       Горячее, немного щекочущее дыхание, обращение по имени, прикосновение губ к мочке уха, поцелуи по линии подбородка, яркая отметина, появившаяся над ключицей...       Льюис не отвечал, зато тело его, не привыкшее к подобному обращению, запоминало всё и реагировало вполне естественным образом, проявляющимся в невероятно сильном, почти болезненном возбуждении, от которого перед глазами всё плыло.       Тело жаждало прикосновений, оно мечтало о ласке, тянулось за ней.       Мозг не желал расслабляться, создавая неразрешимые противоречия.       – Я тебе этого не расскажу, – выдохнул Льюис.       – Почему?       – Живи своей жизнью, в которой нет проблем. Не надо лезть туда, где всё очень плохо. В теории это всё очень романтично, но на практике тот ещё ад, и долго герой не выдержит, собственноручно скормив осточертевшую принцессу дракону.       Рекс собирался опротестовать заявление соседа, но не успел.       Телефон, лежавший на кровати, напомнил о себе. Не сообщением. Звонком.