Марко!..
Они вдвоем, где-то в темноте, и стойкое ощущение, что все идет наперекосяк. Мир заволакивает пылью как сердце покрывается тонкой ледяной коркой. Кто бы мог подумать, что в этом грубоватом, почти мальчишеском голосе скрывалось столько нежности?Марко!..
Жан зовет его по имени, и это наталкивает лишь на одну мысль: разве не преступно, что лишь кто-то вроде него слышит эти щемящие сердце оттенки голоса? …он помнит только жар и пустоту. Хриплые, умоляющие стоны на своей коже и влажно блестящие глаза. Видит их во сне даже в тот момент, когда проваливается куда-то; по лицу без остановки хлещет ветер, а Марко летит вниз, в черноту. Ничего не видя и не слыша. Только изо всех сил впиваясь ногтями в кожу ладоней и думая: Жан, Жан, Жан. Наверное, произнося это имя вслух, чтобы ненароком не потерять, не выпустить из памяти, пока падает в бесконечность. При этом отчаянно пытаясь мысленно вернуться в самое начало, где была лишь ненависть и первозданные отталкивающие чувства, на грани с отвращением. Туда, где справляться с самим собой было легко и просто.Марко...
Свет сгорает. И Марко сгорает вместе с этим светом. Судорожное биение собственного сердца выхватывает из прерывистого, беспокойного сна. Затем тело вздрагивает, и он с трудом приоткрывает глаза. Мгновение без единой мысли. Короткое, упоительное, немое мгновение, после которого легкая головная боль и ощущение тяжести во всем теле набрасываются почти сразу. Пересохшие губы и жжение в области шеи заставляют поморщиться. Где я?.. Веки с трудом открываются шире. Перед глазами мутная полутьма комнаты, потухший камин и тишина. Никакого движения. Слабый свет робко пробивается сквозь щели в занавесках справа. Еле слышно тикает секундная стрелка часов. На очередном вдохе запах прохлады и резковатый, но уже почти выветрившийся запах одеколона змейкой проникает внутрь, вместе с осознанием. Глаза в ужасе распахиваются одновременно с тем, как вытягивается и бледнеет лицо. Запах кожи Жана. В носоглотке и легких. Повсюду. Как и ее призрачное тепло на пальцах, глубоко под ногтями и на губах. Сердцебиение не успокаивается — наоборот. Дрожь начинает расходиться по всей грудной клетке. Марко резко садится на постели, чувствуя, как его проняло до самых пяток, и безотчетно сгребает пальцами ткань футболки в районе сердца. Каменеет, потому что на секунду кажется, что он проснулся не у себя, в Башне старост — настолько все вокруг пропиталось этим особенным запахом. Он обводит комнату глазами и с облегчением понимает, что все в порядке. Однако память незамедлительно подкидывает несколько образов: живых, горячих, ритмично движущихся в одном темпе и… — О, Мерлин!.. — стон, полный ужаса и чего-то еще, очень болезненного, вырывается сам собой; пальцы зарываются в волосы. — Мерлинова борода… Нет. Ничего, ничего не в порядке! Глаза Марко суетливо прыгают по комнате, пока мозг пытается восстановить вчерашние события. Сжав руками волосы, до боли в корнях, он тут же резко отдергивает их, будто обжегшись, потому что на какой-то периферийной грани чувств вспоминает, как то же самое вчера ночью делал Жан, целуя его. И дыхание перехватывает. Целуя. Его. Как это могло произойти? В лицо ударяет жар, и не в силах вынести мыслей, Марко зарывается им в ладони, мыча в каком-то отчаянном бессилии. Мерлин свидетель — кажется, благодаря осознанию всего и сразу, он только что понял, что чувствуют те, кто подвергался заклятию Круциатуса. Щеки начинают полыхать с такой силой, что приходится отнять руки от лица — из-за их жара начинает пощипывать в глазах. Марко спускается дрожащей ладонью ниже и замирает, сжимая ею нижнюю часть лица. Продолжает оглушенно водить глазами перед собой. Как?.. В самых смелых мыслях, в которых и самому-то было сложно признаться, не было и намека на то, что Жан когда-либо подпустит к себе настолько близко. А, тем более, даст прикоснуться к себе. Это невозможно. Удар в челюсть казался самым логичным ответом на его смелость вчера вечером, но, кажется, Жан так и не ударил его… Отсюда вопрос: что такого могло произойти в его голове за несколько часов? Что могло настолько измениться? Еще пару дней назад или даже вчера днем Жан вел себя как обычно: пытался считать деньги его родителей, задирал в пабе и на патрулировании, и так далее по списку... Это сбивает с толку. Однако и то, что Марко позволил себе вчера — просто сумасшествие. Главный вопрос как раз в том, что случилось с ним! Так легко потерять контроль! Он был не в себе… Очевидно был не в себе… Хотя какое теперь это имеет значение, если все кончилось тем, чем кончилось? Будто опомнившись, он бросает взгляд на часы, стоящие на камине напротив кровати: 8:15 утра. Обычно в это время они уже начинают завтракать. Наверное, Саша и Конни, мягко говоря, удивятся его опозданию, но пока в голове не уложится хотя бы половина произошедшего, не получится даже из комнаты выйти… Марко откидывается обратно на подушки и рывком натягивает одеяло до подбородка в попытке спрятаться от навязчивого ощущения стыда. Кажется, теперь это действительно катастрофа. Что ему делать? Как смотреть в глаза друзьям? А Жану? Как только в голове мелькает мысль о случайном столкновении с ним в коридоре или за завтраком, Марко ежится и стискивает одеяло в руках, натягивая еще выше. Следом с безумной скоростью проносятся воспоминания о празднике и вчерашнем вечере. Как неожиданно весело на празднике было в начале — настолько, что он почти забыл, что нужно посматривать за порядком; как они много танцевали, а ребята с Гриффиндора угощали сливочным пивом… Кажется, отсюда все и началось. Да, он отлично помнит этот момент: Эрен и Конни отвели его в уголок, тоже предлагая выпить пива из заколдованного, нелепого на вид сосуда, а на упрямые отказы только махали руками, говоря, что преподаватели ничего не заметят и нужно хоть немного расслабиться… Стоит признать, это действительно сработало. Кровь побежала веселее, и ненадолго получилось забыть обо всех событиях последних дней. А потом, когда он все-таки собрался проверить, все ли нормально за пределами зала, на выходе в него на полном ходу врезался Жан. Марко был уверен, что тот не появится на празднике, особенно, учитывая все обстоятельства. Только руки сами потянулись к нему в попытке поддержать, неизвестно для чего. Разве Жану это было нужно? Глупо получилось… Легкое опьянение, остатки улыбки на лице, приподнятое настроение — все исчезло, как только он заставил себя выпустить локоть Жана из пальцев, а тот отпихнул его, бросив что-то озлобленное. Если подумать, то это была вполне обычная для них встреча. Странным показалось лишь неуловимое выражение на раскрасневшемся лице, которое Марко тогда заметил. Оно отдаленно напоминало не то досаду, не то смущение. Еще в середине вечера профессор Флитвик, который не на шутку разошелся и все время то выплясывал что-то невообразимое, то попивал грог с Хагридом, попросил приглядеть также за первыми двумя этажами Хогвартса. После столкновения с Жаном патрулирование оказалось очень кстати. Он решил начать сверху и постепенно продвигаться вниз. Тишина школьных стен довольно быстро успокоила. Вернулось навязчивое, но привычное за тот бесконечный день желание поскорее пойти спать. Только перед этим нужно было как-то унять тряску в груди. В последнее время все сложнее было понять, когда все началось и почему, да и стало бессмысленно пытаться. Было досадно и стыдно, но по-настоящему в тот момент покоя не давал только странный румянец Жана, который так и засел в голове. Когда Марко закончил с патрулированием и спустился вниз, легкое опьянение и возбуждение после танцев окончательно улетучились. Возвращаться обратно отчаянно не хотелось. Зачем? Чтобы озираться по сторонам, надеясь не увидеть его где-то поблизости, танцующим с Хитч и прижимающимся к ней? Чтобы злиться на самого себя за отстраненность и то, что пропускает мимо ушей то, что говорят друзья? А особенно — злиться на себя за эти глупые чувства. И гоблину ясно, что так все и было бы… Как последний трус он собирался заглянуть в зал, и в случае если заметит, что профессор Флитвик все так же самозабвенно веселится, то просто уйдет и отчитается утром. Это было очень разумное решение, в его стиле. Конечно, где-то там, на одной из скамеек, еще оставались его рыцарский плащ с мечом, которые пришлось на время снять, чтобы не мешали танцевать, но их можно было бы забрать и позже. Марко сошел с главной лестницы и оказался в коридоре, желая только одного — чтобы этот бесконечный день закончился. Мечтал забыть обо всех приготовлениях к Хэллоуину: о костюмах, украшениях, пире, танцах. Уйти к себе и просто провалиться в сон, больше ничего. Но как только скрип той-самой-двери в вестибюле коснулся ушей, Марко застыл. Мысли растаяли, когда он увидел, как Жан раздраженно дернул ручку и ворвался внутрь. Даже не оглянувшись вокруг, а напоследок хлопнув ею так, словно его совершенно не заботило, что это могли заметить преподаватели или мистер Филч. Хотя в вестибюле и было безлюдно. Цветные огни из открытых дверей Большого зала плясали по стенам, дождь лил еще сильнее, шумя за высокими окнами. Воздушная органная симфония, которую наигрывала, паря под потолком, миссис Минор, слабо доносилась до слуха, но Марко не замечал ее. Перед глазами снова и снова, высекая в сердце искры и вороша эти безумные, нехорошие порывы, проносилось то, что он только что увидел. Что-то необъяснимое потянуло его, словно за невидимую нить в центре грудной клетки, и Марко, стоявший в конце вестибюля и смотревший на дверь, за которой полминуты назад скрылся Жан, сделал первый, несмелый шаг, внутренне сжимаясь и слабо ругая себя за безрассудство. Самое забавное, что не было в тот момент ни единой мысли о долге старосты или просьбах профессора. Не было больше смертельной усталости, намерения поскорее уйти, и ни одного слова в противовес. А потом — все. Несколько шагов следом, топот сапог обреченным маршем, который гулко отскакивал от каменного пола. Затем проход, который удушливо пахнул пылью; несколько мгновений промедления перед дверью, из-за которой было слышно, как порывы ветра звонко отбрасывают капли дождя на стекло. То, как в тугой узел скрутило желудок под ребрами, Марко ощущает даже сейчас, больными отголосками. Вместе с тем, как сильно билось сердце, пока он гадал, стоя в темноте перед дверью, от которой исходил невероятный холод — один ли Жан там, за ней? Ведь меньше всего хотелось застать его целующимся с кем-либо. Или вовсе, занимающимся… ясно чем. Ведь это вполне в духе Жана. Одна эта мысль заставляла дергаться внутренности, не то от тошноты, не то от непрошенной злости. Воображение без труда нарисовало два силуэта: ее, сидящей на подоконнике, обхватив бедра Жана обнаженными ногами; его, стоящим перед ней со спущенными до самых бедер брюками. Откуда такая пошлость взялась в голове — одной Пенелопе известно… Однако, если Хитч в воображении Марко так и осталась лишь темной безликой фигурой, за исключением ее бесстыжего короткого платья, то Жан вырисовывался почти до деталей. Спущенный до локтей черный китель, расстегнутая рубашка. Развязанный галстук, скользнувший змеей на каменный пол. То, как он закусывает губу, делая рваные, жесткие толчки с запрокинутой головой. Как поблескивают влажные капли пота на шее и груди. Думая об этом Марко просто перестал дышать. Было страшно. Кажется, впервые в жизни было настолько страшно. В этом есть какая-то ирония, ведь благодаря тому страху он впервые почувствовал себя настолько живым. Не говоря о том, что произошло после. Сам факт, что он пошел следом, наплевав на все, перекрывал дурацкий шаблон собственной жизни, которая, если подумать, всегда была почти раздражающе-скучной. Логичные, понятные цели и стремления. Серая, тошнотворная стабильность. Не сказать, что Марко нравится то, что с ним происходит, но… Если бы не то оглушающее чувство страха вчера вечером, то он никогда не понял бы, насколько нуждается в чем-то ином. И, слава Пенелопе, ему хватает смелости наконец признаться в этом хотя бы сейчас. Дальше была дрожь в напряженных ледяных пальцах и скрип двери, которую, казалось, открывал кто-то другой. Тьма сменилась светом, перед глазами появился эркер, мутные окна которого заливало водой. Он помнит холодок, который в тот миг отчего-то пробежал по спине и закрутился между лопаток. Как исподволь затаил дыхание. Как возликовало сердце от того, что там не оказалось никого, кроме них. Помнит лунный свет, полумрак холодного камня и, как осторожно, словно в страхе, что все это сон, бесшумно втянул воздух через нос. Просто потому, что больше не мог не дышать. Как, ответив Жану что-то бессмысленное, медленно закрыл за собой дверь, откровенно рассматривая его профиль из тени. При очередном воспоминании Марко жмурится до боли в глазах и порывисто сворачивается в клубок, утыкаясь носом в подушку. Чувствуя отчаяние и — вновь и вновь, — стыд, но вместе с тем болезненно-сладостное предвкушение, остатки которого покалывают внизу живота. Жан в военной форме выглядел слишком необычно. Слишком интеллигентно. Не так, будто может заливаться первобытным хохотом из-за тупой шутки Райнера или сплевывать в угол школьного коридора, просто потому, что так захотелось. (Да, Марко стал замечать и это). Он выглядел словно персонаж исторической эпопеи. И… Дико думать о таком, но, оказалось, у него красивые ноги. Сапоги чуть выше колена явно удлиняли их, а китель добавлял прямоты осанке и подчеркивал фигуру. Жан просто стоял перед окном, засунув руки в карманы, лунный свет очерчивал его профиль, а капли дождя тенями мелькали на лице, но при виде него слова едва проталкивались сквозь сведенное горло. Он казался еще более недосягаемым, чем раньше, и в то же время таким незнакомым. Без вульгарной ежедневной грубости и насмешек. Переполненный стылой тоской, бесконечно одинокий. Марко отчетливо помнит, как Жан повернулся к нему, еще не успев натянуть свою маску. Видимо, растерялся, не ожидал увидеть его там. Было видно, что не ожидал. Потому что не успел скрыть то, что Марко уже видел однажды в этом взгляде. То, от чего до сих пор ноет душа при одном лишь воспоминании. Мыслей не было. Лишь чувство, окончательно оформившееся в тот самый момент — желание уничтожить эту боль в глазах Жана. Рывок сердца, глухого к условностям. Чуткого к тому, что не дано выбирать ни одному живому существу. Хотелось поддаться почти детской, глупой наивности, поверить в то, что его не оттолкнут. Тихо подойти и попросить Жана поделиться своей болью. Или даже умолять, если придется. Если бы Жан услышал его мысли, и в знак согласия, пусть, только моргнул бы в ответ, подал крошечный условный знак... Марко действительно мог бы это сделать. Но что важнее: безотчетно, всецело был готов. То чувство напугало. Оно чудовищно беспокоит даже сейчас. Сказать, что от всего этого у него мурашки по коже — не сказать ничего. Впервые в жизни Марко чувствует столько всего одновременно, что аж коленки трясутся. Но также понятия не имеет, что думать. Да и думать страшно, честно говоря. Ведь чем лучше он узнает Жана, хоть немножко, тем сильнее внутри все переворачивается и на душе становится неспокойно. Но все же, все же… В тот миг задержки, перед тем, как Жан собрался уйти, резкая перемена в поведении действительно удивила. Марко бросил ему вслед что-то бессмысленное, дурацкое, просто надеясь остановить — и ведь остановил. Это остается самым главным вопросом, на который нет ответа. Почему он остался с ним? Марко жмурится и отбрасывает одеяло, снова садясь и спуская босые ноги на прохладное дерево пола. Пальцы сгребают край простыни, а над подушкой галлюцинацией замирает солнечный луч и непослушные волосы. Только непривычно умиротворенное, спящее лицо навсегда растворяется в сознании. Воскресить его из сна уже невозможно. Куда проще вспомнить, как сухие и теплые — в отличие от собственных, — ладони с силой сдавили лицо, и от них пошла дрожь по всему телу. Сколько же сомнений было в одном этом жесте. Жан был похож на утопающего, который бессмысленно колотил руками по воде. Выглядел таким уязвимым и открытым, глядя возбужденным взглядом, в котором металась паника. Цеплялся за свою злость и впечатление опасности, которое всегда и всюду производил на окружающих. Помимо всего, в глазах, которые впервые так близко блестели напротив, явно отпечаталась усталость. Злость и усталость, ничего больше. Если подумать, ни какая-то фразочка при выходе из зала, ни его грубый, нелепый смех с привкусом огневиски, который Марко невольно поймал губами, ничуть не задели. Даже наоборот — внутри это придало какой-то неистовой, странной решимости. Забыв о здравом смысле, он ощущал, как в груди распирает от стремления не отступать ни на шаг. Может потому, что понимал, что это лишь оружие, которым Жан привык бороться с самим собой. Лишь когда стало невозможно сдерживаться, и их обоих накрыла лавина такого желания и дикости, что и вспомнить страшно, злость и усталость в глазах Жана сменились тем, что — он уверен, — никто и никогда не видел. В них творилось нечто необъяснимое, пока луна подсвечивала сахарным светом его кожу, а Марко скользил языком по сухим губам и скуле, падая и умирая от нежности. Чувствуя хваткое желание заплакать от того ощущения, которое испытывал, украдкой разглядывая его настолько близко. Когда их лица были одним целым, как и бедра. Все это похоже на сон. На грани с тем, чтобы сойти с ума. Но Жан действительно целовал его вчера. По-настоящему. Проникал в его рот языком. Непонятно лишь одно — почему не оттолкнул? Почему? Этот вопрос, кажется, бился в голове и в тот момент, и во сне. Почему, Жан? Почему? Но Марко хорошо понимает, что чувствует сам. Наконец, впервые за последнее время, понимает. Что такое, когда человек, чувства к которому рвут на части, дает подойти ближе, полной грудью вдохнуть его всего, целиком. Подхватить губами дыхание, чтобы с удивлением понять вдруг, что вблизи — настолько вблизи, — Жан совершенно такой же, как он сам. Только от одного прикосновения к самому себе и взгляда в зеркало организм никогда не давал такой сбой. И не даст. Чтобы от одного желания дотронуться, хоть кончиками пальцев, подкашивались ноги, а все остальное тут же теряло смысл и просто переставало существовать. Удивительно, насколько сильным может быть желание — болезненное, пульсирующее. Требующее. Чего именно — Марко не знал. Но отчаянно хотел этого, вопреки всему. Вопреки здравому смыслу и своей воле. Знал наверняка только, что в нем самом что-то начало стремительно меняться. Вернее, не так… Что-то начало просыпаться. Та часть самого себя, которую он знал хуже всего. Ведомая влечением и страстью. Он подавляет тяжелый вздох, косясь на потухший камин. Бернард, который всегда любил смотреть в окно, вне зависимости, происходило ли там что-то интересное, сочувствующе ухает откуда-то с подоконника, вместе с тем, словно по-своему присвистнув: «Ну и дела!» — Да, Берни, — нервно усмехается Марко в ответ, поднимаясь с кровати. — Это полное безумие… Сливочного пива было совсем немного, да и эта пара капель довольно быстро выветрилась, но состояние все равно такое, будто он напился вдрызг: ноги ватные, а в голове, как на дне котла, болтается какая-то невнятная муть. Мироощущение замерло явно не на уровне привычного, разумного мышления. В таком состоянии даже разозлиться и одернуть себя не особо-то получается. Марко приоткрывает дверцу большого шкафа из темного дерева, занимающего почти пол стены, достает брюки и свежее белье, и направляется в ванную. Чуть ежится от утренней прохлады, закрывает за собой дверь и оборачивается к зеркалу. Лицо выглядит не так уж плохо, но... — О, нет… Он проводит пальцами по болезненно саднящей шее, где кое-где виднеются темные пятна. Как только природа их появления окончательно укладывается в голове, судорожный выдох вырывается сам собой. Ошарашенный и растерявшийся, Марко отбрасывает одежду в раковину. Поспешно шагает в душ, поворачивает вентили и становится под горячие струи воды, которая начинает бить по плечам. — Мерлинова борода… И что теперь с этим делать? Пальцы вновь механически тянутся к шее, невесомо касаясь. Но вместо толковых мыслей, прикосновение возвращает в пыльную комнату с эркером. К тому же контрасту: дождю за спиной Жана и его непроницаемым глазам, неизменно напоминающим чистоту зелени осеннего леса. Каково быть тобой, Жан? Смотреть на всех вокруг этими самыми глазами с никому непонятной поволокой. Так действовать и чувствовать. Так сжимать чужие волосы на затылке и нетерпеливо прижимать к себе. Марко упирается рукой в стену, опуская голову, а ладонью другой руки проводит по телу. Сначала робко и осторожно, но даже от этого легкого прикосновения мышцы пресса болезненно поджимаются, отзываясь на живые образы в голове. На отвратительные, грязные мысли о податливости тела и непривычно-нежных стонах. Горячая вода, обволакивающая кожу, сильнее подогревает его, уже снаружи. Но каждая клетка сейчас реагирует жалобно и словно протестующе, оставшись без того тепла. О чем ты думаешь сейчас, а, Жан? Проснувшись в своей кровати и осознав то, что осознал я. Ты испугался? Ты в бешенстве и ненавидишь себя? С любой высоты можно упасть, Жан. Остается только надеяться, что ты об этом знаешь. За очередным воспоминанием, которыми кишит вся его суть, следует мрачная ирония. Марко снова видит закушенную нижнюю губу и то, как застегнулась пряжка ремня под ребрами перед тем, как Жан ушел вчера и сиплым, севшим голосом бросил: “Не ходи за мной”. Затем хлопнул дверью и оставил его в самой оглушительной тишине, что когда-либо можно было услышать. С остывающей влагой на брюках, запахом этой влажности и горьковато-сладким вкусом его рта. Сейчас, да и тогда, это совсем не кажется обидным. Просто не имеет значения. В отличие от того, как гребнями волн воскрешаются на уровне чувств воспоминания. Прикосновения. Ритм сбившегося дыхания. Ладонь сама спускается ниже и сжимается у основания члена. Естественно, у него стоит. Марко прикрывает глаза и начинает медленно водить вдоль ствола, пытаясь сделать это так, как вчера делал Жан. Попутно пытаясь вспомнить, когда занимался этим один последний раз. Не получается. Он не знает, что будет дальше. Но запретить себе думать о том, что через полчаса придется выйти из Башни старост и пойти на занятия, оказывается проще, чем казалось. Марко жмурится, чувствуя, как от ощущений покалывает в носу. Остается только сползти по холодной стенке вниз и еще сильнее уткнуться лбом в руку, зарыться в сгиб локтя. Продолжать двигать другой рукой неловко и торопливо, делая хуже. Потому что едва ли эти движения напоминают то, как касалась его вчера рука Жана. Провались он прямо здесь, если это хорошая идея. Или единственный способ справиться с клокотанием в груди. Тем не менее, на какое-то время это действительно заставляет забыть обо всем. И унестись мыслями в ночь Хэллоуинского пира.***
— …и ты считаешь — это нормально, друг? Кусочек омлета срывается с вилки и падает в тарелку, так и не оказавшись у Марко во рту. Рука предательски дрогнула, но оно и понятно — одна интонация, с которой был задан вопрос чего стоит. — Что?.. — Что слышал! — судя по голосу и упрямо сложенным на груди рукам, Конни не в духе. — Считаешь, что это нормально — бросить нас и просто уйти? А. Снова он о том... Не то чтобы Марко ждал другого вопроса… Разумеется, это невозможно, Конни даже не догадывается, но плечи все равно стыдливо поджимаются сами собой. — Я ведь уже говорил, — осторожно повторяет Марко, кажется, в пятый раз за последние несколько минут. — Профессор Флитвик попросил заняться патрулированием… Что я мог сделать? Смотреть друзьям в глаза оказалось проще, чем думалось, но все-таки врет он из ряда вон плохо. Хотя благодаря уставшему голосу интонация кажется серьезной и в совокупности с аргументом в виде мистера Флитвика выходит вполне прилично. Только щеки и корень языка все равно покалывает от этой глупой лжи. Патрулированием он занимался, как же! Но что ему остается? Рассказать Конни и остальным за завтраком о том, какая у Жана кожа на вкус? Или о том, как губы касались его живота? ...Ме-е-ерлин. Марко слегка передергивает от мурашек, пробежавших по спине. Никуда не сбежать от этих мыслей, как ни старайся. Это начинает злить. Да очнись же, наргл тебя подери! — Ну хоть на минуту ведь можно было заскочить, предупредить, не? — тем временем продолжает напирать Конни, сжав бокал с какао так, что ногти побелели. — Мы ведь ждали… — Минут пять, не больше, — с набитым ртом добавляет Саша, вклиниваясь в диалог и окидывая парней взглядом. — Прекрати уже мучать его, в самом деле. Конни надулся: — Между прочим, если бы ты не занимался такой фигней, то успел бы увидеть, как мы получали приз за лучший костюм… Эта история также уже прозвучала, но до сих пор кажется невероятной. Наверняка, девчонки вроде Хитч, потратившие на более “модные” костюмы к Хэллоуину неприличное количество галлеонов, были в бешенстве, узнав, что приз в итоге получил костюм двухголовой демимаски… — Правда, прости, — мягко улыбнулся Марко этой мысли и легонько качнулся вбок, толкая Конни плечом. — Обязательно покажете мне потом. Укор Саши, кажется, подействовал, потому что больше Конни не сказал ни слова о вчерашнем вечере. Разве что о том, что ему пришлось тащить меч и плащ Марко к ним в гостиную. В противовес по-настоящему безумной хэллоуинской ночи, утро выдалось солнечным впервые за месяц. Это немного позабавило хотя бы потому, что именно сегодня ни у кого не было настроения и сил, чтобы порадоваться этому приятному событию. По лицам сокурсников и, в целом старших, сразу видно, кто мучается от похмелья. Как еще не заметили преподаватели — вопрос хороший, но что-то подсказывает, что многие из них по той же причине не явились на завтрак. Как минимум, Хагрид, профессор Слизнорт и профессор Флитвик, которые вчера вовсю налегали на грог и с излишним запалом говорили о чем-то, постоянно жестикулируя. Младшеклассники же как всегда галдят, но без особого запала и вдохновения. Как стало ясно из разговоров, вчера все веселились и танцевали почти до двух часов ночи. Под конец остались только привидения да несколько когтевранцев и слизеринцев, которых в итоге разогнал Филч. Узнав о том, что кто-то из студентов остался настолько допоздна, Марко внутренне сжался. Не оттого, что мог столкнуться с кем-то из них, когда возвращался к себе. Скорее, стало любопытно, не наткнулся ли на кого-то Жан. Даже если так, он вполне мог пересечься со своими друзьями, а значит, ничего опасного произойти не могло. Да и ему уж точно не составит труда соврать, что он полночи развлекался с какой-нибудь девчонкой… Хочется потрясти головой, чтобы тревожные мысли осели на дне, как чаинки. Марко понимает, что ему необходимо это осознать, внушить самому себе, зазубрить наизусть как параграф учебника: Жану не нужна его забота. Не нужна! Ведь Жан не хочет, чтобы лезли в его жизнь, верно? Он, вообще, ни черта не хочет. Только вот, зачем тогда потребовалось выдавать то откровение об отце? Если он так устал от вопросов, то мог сообщить это тем, кто злословил за его спиной, да хоть всей школе мог выкрикнуть… Но никак не делиться этим с Марко таким образом, словно… Словно, это нечто очень личное. Можно было бы сделать вывод, что ему попросту не с кем поговорить о подобном, но даже в голове эта мысль звучит дико. У Жана ведь полным-полно друзей… Думая об этом, отчаянно хочется развернуться и взглянуть на слизеринский стол, но Марко только крепче стискивает вилку и закидывает кусочек омлета с беконом в рот. Старательно пережевывает, считая стыки каждого камня в стене, игнорируя то, что между лопатками ноет, как если бы кто-то стоял позади и сверлил взглядом. Разве не поэтому он уселся рядом с Конни, спиной к остальным? Подсознательно прекрасно понимая, что отныне все, что будет его преследовать — это контроль. Борьба со своими желаниями, которые не приведут ни к чему хорошему. А здесь подойдет любой довод, потому что как минимум утром попытка противостоять этим самым желаниям позорно провалилась. — Кстати, — шепчет Саша, чуть пригибаясь к столу и в упор глядя на Марко и Конни. — Вы не в курсе, что с Марло? Наблюдаю за ним уже полчаса: сидит, сопит куда-то в сторону, ни с кем не разговаривает… Кажется очень грустным… Они синхронно оборачиваются, ища взглядом Фройденберга среди гриффиндорцев. Взгляд Марко случайно врезается в окна на противоположной стене зала, наполненные лазурью неба и светом. Затем — царапается им о макушку Райнера, которая на свету выделяется сильнее, чем обычно. До боли закусывает щеку изнутри, на мгновения сжимаясь, хотя и понимает, что его здесь нет. Глаза быстро возвращаются, находя Марло, который действительно сидит чуть с краю ото всех, подперев щеку рукой. — Выглядит очень расстроенным, — соглашается Марко и поворачивается обратно к столу. — Но я не знаю, что произошло… — Может, спросить? — Конни неуверенно сдвигает губы набок. — Что-то ребята не особо на него внимание обращают. — Спросим после завтрака, — кивает Марко, устало кладя локти на стол и опираясь на них. — У нас ведь как раз совмещенный урок. Саша отрицательно качает головой и сдувает щеки, проглатывая какао: — Не-а, не выйдет, — говорит, чуть наклонив голову набок. — Ты ведь задержался сегодня, а потому не знаешь: к нам перед завтраком в коридоре подошла мисс Стебль и сказала, что вместо травологии будет другой урок. — Но почему? Марко приподнимает брови. Холодок касается легких, но ему кажется, что это лишь сквозняк. — Не знаю толком, — Саша пожимает плечами и снова подносит к лицу бокал с какао. — Профессор Стебль сказала, что гриффиндорцы, кажется, отстали от нас на одну тему, поэтому нечего нам с ними сидеть сегодня. — Опять ты самое важное прослушала, — вздыхает Конни, лениво ковыряясь вилкой в своем завтраке. — Профессор Стебль сказала, чтобы мы шли на чары к профессору Флитвику. Саша кивнула, проглатывая какао: — И сказала, что вместо Гриффиндора совмещенный урок будет со Слизерином… Вот. Марко чуть не подавился омлетом, но сдержался. Еда встала поперек горла, и он зачем-то схватил салфетку, прикладывая к губам и пытаясь проглотить кусок. — Вряд ли они будут чудить, — задумчиво и просто добавляет Саша, отставляя пустой бокал. — После вчерашнего все слишком устали, чтобы ссориться. — Еще бы они попробовали! — чуть повысив тон говорит Конни, но получается совсем не злобно, а, скорее, недоуменно. — Нам с ними и спорить не о чем, правда? — Д-да, — еле выдавливает Марко под взглядами обоих друзей, до боли вжимаясь губами в салфетку и боясь, что его стошнит прямо на стол. Поэтому зачем-то повторяет: — Да. Совмещенный урок со Слизерином после того, что было вчера? Хуже этого мог быть только конец света. Хотя, кажется, это и есть конец света. Ведь посмотреть в лицо Жану, увидеть его после всего… Это вообще как? Увидеть его. Эта мысль взорвалась гнойником в мозгу и теперь вязко растекалась по стенкам черепной коробки. Стала такой настоящей, что и страх в одно мгновение стал осязаемым. Увидеть его. Сегодня — сейчас — через каких-то полчаса. Находиться в одном классе. Встретиться взглядом впервые за целую ночь и эти часы, которые в сознании Марко успели превратиться в дни или даже недели. Из-за нереальности происходящего. Здравый смысл подсказывает: Жан даже не посмотрит в его сторону, скорее всего. Увидеть его. Может, Марко мог бы сказать, что приболел? Увидеть его. Засунуть два пальца в рот и выплюнуть омлет на тарелку сейчас же? Увидеть его. Нет, лучше и впрямь подавиться! Кровь разгоняется по венам, а сердце начинает судорожно сжиматься. Становится жарко. Жарко и по-детски страшно. Увидеть Жана... Пенелопа всемогущая, за что же ему все это? Марко, наконец, кладет салфетку и отодвигает от себя тарелку с омлетом. На всякий случай. Вытягивает шею и делает пару горизонтальных движений головой вправо-влево, слегка оттягивая пальцами высокий воротник черного свитера крупной вязки. Пропуская к телу немного прохладного воздуха. Надеть этот свитер было явной ошибкой. В Хогвартсе пока не настолько холодно, но это единственная вещь в его гардеробе, которая закрывает шею почти до самого подбородка. Он цедит остывший какао и краем уха слушает, что обсуждают сокурсники, которых за столом становится все меньше и меньше. Кажется, проходит от силы пять минут, но голос Конни неожиданно настигает, как из зловещей темной бездны: — Ну что, идем? Глаза Марко удивленно распахиваются: — Куда? — На урок, конечно же, — отвечает Конни, поднимаясь вслед за Сашей. — А ты чего такой? Все нормально? Сколько же времени прошло? — На урок? Уже? — запоздало спрашивает Марко, невзначай проводя вспотевшими вмиг ладонями по брюкам. — Я думал, что у нас еще полчаса до занятий… — Я бы тоже этого хотел, честно слово, — усмехается Конни. — Но урок через пять минут. Ты ведь на завтрак опоздал, вот и перепуталось все. Похоже, он так задумался, что действительно не заметил, что настала пора уходить. Но от этого не легче. Мало того, что новость о замене выбила почву из-под ног, так еще и чем ближе подкрадывается время урока, тем сильнее начинают трястись руки и ноги. Марко перешагивает через лавку, подхватывая сумку со скамьи, и догоняет друзей. Медленно плетется позади, стараясь не глядеть по сторонам, тупо уставившись на два желтых капюшона и волосы Саши, как обычно, собранные в хвост. Что делать? Давай, думай же! Может, нужно было что-то сделать по делам старостата? Задание, которое вылетело из головы, как например… Отчет по итогам Хэллоуинского пира для мистера Флитвика, точно! Облегчение, на мгновение озарившее его беспокойное лицо так же быстро отступает: Мерлинова борода, так ведь чары — это как раз предмет мистера Флитвика! Он, скорее всего, предложит остаться после занятия и все обсудить, но никак не пропустить урок из-за этого. Марко сжимает кулаки и хмурится, впервые в жизни злясь на себя за то, что любую работу делает настолько скрупулезно. Это же невыносимо! Зацепиться не за что, хоть оборотнем вой. Может, пробраться в старостат и уничтожить графики, которые он составлял для первых и вторых курсов? Тогда придется все переделывать, причем немедленно! Но это уж слишком… Крайняя стадия сумасшествия... Когда до двери в кабинет чар остается с дюжину шагов, становится ясно, что деваться некуда. В его гениальной голове не нашлось ни единой подходящей мысли, ни одного решения. Остается лишь попытаться успокоиться, что кажется совсем невозможным, но в какой-то момент — о, чудо, — начинает получаться. Марко делает шаг, другой. Жадно, но бесшумно втягивает воздух через нос, сверля взглядом дверь в конце коридора. Думает: он никакой не трус, и не станет убегать из-за такой мелочи. Даже если Жан прижмет его к стенке после урока и устроит допрос — ну и что? Он поцеловал его? Верно. Но Жан ведь отвечал на поцелуи, да еще как! Скажет, что в темноте перепутал его с Хитч? Очень смешно. Жан звал его по имени. Звал много раз. На ошибку и помутнение рассудка это никак не спишешь. На мгновение все внутри притихает. Противная догадка проскальзывает где-то на фоне: на последнее как раз-таки можно списать все, что произошло, потому что хоть и слабо, но от того пахло огневиски… Здравый смысл в очередной раз пытается дать подсказку: Жан не станет разговаривать, он просто ударит в лицо. Рука Конни ложится на ручку двери, а Саша что-то бормочет о том, что они опаздывают уже на пять минут из-за того, что слишком долго искали кабинет. Дверь приоткрывается с легким скрипом, вместе с тем, как мысли у Марко в голове скручиваются в тугой жгут. Неважно, неважно, неважно. Это всего лишь урок по чарам, это всего лишь Жан — твердит он себе, а по каменному полу уже ползет полоска света, который падает с окна аудитории. — Извините за опоздание, профессор! — звонко объявляет Саша, и все присутствующие поворачивают головы к ним, застывшим втроем у двери, которую запоздало прикрывает за собой Марко. — Мы поздно узнали, что у нас замена урока. Профессор Флитвик, стоящий за трибункой прямо напротив двери, щурится, слегка наклоняя голову набок. Будто не узнает, пока лишь пытаясь рассмотреть вошедших. — А! Все в порядке, мисс Браус, — негромко бросает он, неловко улыбаясь, и прикладывает ладонь ко лбу. — Не стойте у двери, проходите, пожалуйста. — Спасибо, профессор! — так же бодро выкрикивает Саша, очевидно, вызывая у профессора очередной приступ головной боли. — Извините! — Во имя Кандиды…тише, — почти шепчет он, слегка жмурясь. — Прошу, вон там осталось немного свободного места. Расфокусированным взглядом Марко различает, что столы слева от трибуны мистера Флитвика переливаются серебром и зеленью, благодаря слизеринским галстукам, поэтому он думает только: не смотри туда, не смотри туда… Они же идут правее, к пустующей части скамьи в первом ряду, которая уже плотно забита пуффендуйцами, как и скамья второго ряда, где места не осталось совсем. О том, что было бы, если бы свободные места остались не здесь, а в левой части аудитории думать не хочется совершенно. Сердце все еще бьется как сумасшедшее, пока он аккуратно садится с краю, на ходу снимая мантию и вешая на спинку скамьи. Невыносимо жарко. Пальцы как каменные, почти не слушаются. Он с трудом достает из сумки перо и пергаменты, прожигая их взглядом. Думает: не смотри, не смотри, не смотри. Но, похоже, Саша оказалась права, все слишком устали после Хэллоуинского пира. Когда они вошли в аудиторию, никто не загалдел и даже не бросил какую-нибудь колкую фразочку. Здесь до сих пор так тихо, будто в классе никого нет. Только позади шумно сопит кто-то из сокурсников. Профессор Флитвик вполголоса рассказывает новую тему, а он все не может заставить себя поднять взгляд выше стола. — …как мы помним из начальных курсов по чарам, важно всегда контролировать то, что говоришь или даже пытаешься сказать, — профессор Флитвик приподнимает указательный пальчик. — Сегодня я дам теорию о вербальных формулах проклятий, которые положено знать на выпускном курсе, поэтому слушайте внимательно… Марко поворачивает голову, глядя сначала на трибуну, затем на профессора. Скользит выше, глядя тому за спину — на вымытые ночным дождем окна, которые блестят и переливаются в лучах на фоне голубого неба. — …применять мы их, конечно, не будем, но знать теорию вы обязаны, — заключил Флитвик. — Будьте внимательны! Как говорит профессор Снейп: “Пролитое зелье не соберешь”. — Что-то я не помню, чтобы Снейп такое говорил, — шепчет им обоим Конни, усевшийся посередине. — Снейп говорил: “Такая тонкая наука как зелья не под силу проходимцам вроде вас…” — Тш-ш! — Саша ткнула его локтем в бок. — Важная тема. Конни резко поворачивается, ошалело глядя на Марко огромными глазами. Похоже, он никак не ожидал, что услышит подобную фразу от Саши, а не как обычно от него. Марко же лишь пожимает плечами в ответ и косится на столы напротив, за которыми вереницей в два ряда расселись слизеринцы. Зрелище оказывается куда комичнее, чем предполагалось. Первым внимание вновь привлекает макушка Райнера, сидящего во втором ряду, позади. Они с Бертольдом сидят напротив них, у самого края, ближе к двери. Райнер почти лежит на парте, подперев кулаком щеку и завалившись набок. По его измученному лицу и полузакрытым глазам видно — ему очень плохо. Кажется, хуже, чем профессору Флитвику, от которого, кстати, Марко точно не ожидал ничего подобного… Рядом с Райнером, выпрямленный как струнка, сидит Бертольд, лицо которого светится ярче, чем зеркальная гладь озера на солнце. Марко даже удивленно приподнимает брови, глядя на его спокойное, воодушевленное лицо. Если вспомнить то, как он поступил с Сашей, то контраст становится еще выразительнее. При всем при этом, из-за своего выдающегося роста Бертольд кажется немного переросшим их школьные столы. Также он успевает заметить, что Жана рядом с ними нет, и немного успокаивается. Затем взгляд карих глаз спускается вниз и пробегается по первому ряду, где в основном сидят девушки. Некоторые о чем-то шепчутся, но большинство слушают материал. Ничего необычного. Но где же… — Мистер Ботт, как вам кажется? — восклицает профессор, делая жест ладошкой и приглашая Марко подняться. — Природа проклятий вполне понятна, но что в первую очередь стоит делать, если нам нужно не только защититься, но и атаковать? Почти поседев от внезапного вопроса, Марко подскакивает с места и замирает как мраморная статуя. Кое-как сопоставив то, что он читал во время внеклассных занятий и в библиотеке, получается ответить нечто сносное, хотя по странному взгляду Флитвика поверх очков, становится ясно, что для классического ответа старосты мальчиков ответ неудовлетворительный. Либо профессор вовсе думает о чем-то другом. Например, о немало известном среди преподавателей средстве от похмелья от Снейпа или головной боли. В любом случае, Марко решает дополнить ответ. Объясняя в чем разница между отторжением проклятия и отторжением с ответной атакой, он чувствует странное удовлетворение оттого, что в итоге не растерялся. Выражение лица Флитвика тоже становится довольным. — Не стоит также забывать о самом простом, но действенном способе — контрзаклинаниях, — Марко легко кивает самому себе, продолжая отвечать. — Однако, если вы имеете дело с темны… Мягкий поток воздуха касается лба и подбрасывает край челки. Когда взгляд профессора устремляется в конец аудитории, слова сами тают, а Марко оборачивается на дверь вместе с остальными студентами. Уже предчувствуя причину этой внезапной ватной тишины. До сих пор непонятно, как именно это происходит, но всякий раз, когда он появляется где-то неподалеку, Марко каждой клеткой тела чувствует: воздух становится тяжелым и густеет, едва проталкивается внутрь, застревая комьями между ребер. Странное предвкушение, как перед прыжком с высоты, покалывает в затылке ледяным крошевом. В классе вновь становится так тихо, что легкий шорох сквозняка слышится как порывы горного ветра. Жан говорит: — Извините, — шмыгает носом и порывисто приглаживает пятерней растрепавшиеся волосы. Кто-то тихо охает. Кажется, слизеринка, сидящая рядом с Хитч и Анни в первом ряду. Это тут же вызывает раздражение, но лишь на мгновение, а затем только нарастающую, колючую злость. Первое, что замечает Марко при взгляде на него: отсутствие изумрудного галстука и расстегнутая на пару верхних пуговиц рубашка. Вызов. Как всегда, вызов. Чтобы все видели и знали, что он — Жан Кирштайн, и ему-то уж точно плевать на все. Включая то, что даже с такого расстояния можно заметить — может лишь потому, что Марко знает, что оно должно быть там, — темное пятно на шее, которое заворачивает под воротник. Но это совсем не главное. Ниже следа, который был оставлен им вчера, россыпью — алые точки, словно художник стряхнул на рубашку кисть. А еще ниже — такая же алая дорожка, какие, бывает, появляются на одежде, если кому-то разбили нос. Кровь?.. Необъяснимую обиду и злость съедает тревога. Сердце спотыкается два, три, четыре раза: Марко против воли сглатывает, смотря на то, как Жан коротко облизывает губы; одним ленивым толчком захлопывает за собой дверь, не глядя; протыкает отстраненным, стеклянным взглядом застывшего профессора. И Марко тут же цепляется за этот взгляд, сжимая пальцами край стола и напрягаясь всем телом. — Что вас так задержало, мистер Кирштайн? — профессор Флитвик топчется, стоя на подложенных на стул книгах за своей трибуной, недоуменно прихватывает ртом воздух. — Урок идет уже четверть часа! — Извините, — повторяет Жан, подходя к столу, судя по всему, так и не дождавшись приглашения сесть. Заставляет Берта и Райнера сдвинуться, подталкивая локтем. — Меня задержал декан. Пока Флитвик говорит что-то о том, что необходимо предупреждать и других преподавателей, мягко укоряет за внешний вид и обещает переговорить со Снейпом, Марко, застыв и забыв обо всем, рассекает Жана взглядом. Нервными, косыми надрезами — будто метки оставляет. При виде него, расслабленного и отстраненного, но все еще отдаленно напоминающего того человека, каким он был вчера — уязвимого и горячего, к щекам приливает жар. Стыд прожигает изнутри и проходит сквозь все тело раскаленной иглой, потому что внизу живота против воли напрягается. До Марко тут же доходит разница между тем, каково лишь представлять встречу с ним, препарируя в голове, и тем, чтобы увидеть на самом деле. Жан не глядя стаскивает мантию с плеч, почти заламывая руки. Смотрит перед собой, не просто избегая взгляда, а полностью игнорируя все вокруг. Райнер и Бертольд даже не пытаются с ним заговорить. Понимают, видимо, что сейчас не время. Наконец, он усаживается на место, будто опоздавший на летучку Министр магии. Поправляет манжеты. Порывисто трет пальцем под носом — чешется, наверное. А Марко борется с желанием перелезть через стол, запрыгнуть на стол напротив, схватить его за ворот рубашки и встряхнуть хорошенько. Сказать: “Посмотри на меня”. Вот он я, здесь, все еще стою столбом, как идиот. Ищу твои глаза взглядом. Но Жан не смотрит. — Мистер Ботт, спасибо, — спохватывается Флитвик, видя, что Марко все еще стоит. — Давайте-ка продолжим… — Ну же, друг, — тоже замечая шепчет Конни, дергая его за рукав вниз. — Давай, садись! Опускаясь на место, Марко краем глаза замечает странный взгляд Хитч наискосок. Она сжимает губы и слегка сводит брови, пристально изучая его лицо. Приходится нырнуть в пергаменты и начать механически записывать за профессором. Только этого не хватало… Дышать и так невозможно. Ни вдоха не сделать — грудную клетку словно валуном придавило. Если еще она будет сверлить его взглядом весь урок, то станет совсем невыносимо. Невыносимо как эта щемящая отчего-то боль в области солнечного сплетения. Рука подрагивает от того, с какой силой пальцы стискивают перо. Марко почти не понимает, что именно записывает, но, кажется, из-за пронзительного скрипа пера по бумаге Конни непонимающе косится в его сторону. С другой стороны, чего он ожидал? Что Жан бросится к нему при первой встрече, на глазах у своих друзей? Захочет поговорить? Мерлин, с самого начала было очевидно, что такого не могло быть и не может. Не то из-за недосыпа, не то из-за духоты в классе глаза предательски слезятся, а Марко продолжает усердно записывать, бесшумно шевеля губами. И думая: рука ноет. До конца урока он не поднимает глаз выше конспектов. Не обращает внимание ни на что вокруг, лишь изредка поворачивая голову, чтобы взглянуть на профессора, но продолжая испытывать зудящее беспокойство, ведь следующим уроком — тоже чары. В какой-то момент происходит то, чего он опасался больше всего: шея и спина затекают, а руку сводит. Марко в одно движение отводит плечи назад и выпрямляет спину, слегка тряся рукой с пером над столом. Желваки на лице проступают сами собой, потому что приходит понимание, насколько внутри вдруг становится пусто. Почти восхитительно-пусто. Это создает иллюзию того, что ему все равно, поэтому бросить взгляд в сторону слизеринцев — поднять голову и посмотреть прямо, — получается легко. И снова: воздух густеет и удушливо хватает за горло, перекрывая кислород. Потому что Жан смотрит на него.