Кай

Последние дни июля догорали ярким заревом восхитительных, таких летних закатов. Все вернулось на круги своя, и Глеб зажил привычной жизнью. Студия, Наташа, клубы, магазины, хаты. Бухло, трава, угашенные в хлам друзья, знакомые, просто какие-то люди. Герда почти стерлась из его, Фары, памяти, растворилась, почти не беспокоя даже во снах. Глеб больше не хмурился, лишь только завидя рыжие кудри какой-нибудь девицы. Герда ушла, не тронула ничего святого, пошатнула на миг мироздание, но не разрушила. И было просто: не задумываться о том, что есть иная грань обыденности. *** Наташа отчаянно просилась на море. Раскаленная Москва, прогоркшая и расплывшаяся, не давала ощущения свободы, красоты и легкости. Глеб и сам был бы рад свалить из этой многомиллионной духовки куда-нибудь под пальмы, но работы в студии было непочатый край. Сразу пару проектов. И, пока хватало сил и вдохновения, нужно было работать. Ната дулась, грозилась уехать к соленой воде с подругами, но пока никуда не рыпалась, ожидая самого лучшего и нежного в своей жизни лета. Голубин пропадал то в студии, то на вечеринках, не всегда беря с собой девушку. Как говорят, не ездят в Тулу со своим самоваром, но это все глупости, не более, чем тухлые поводы для разговоров. Чтобы имя не гасло, не сходило с губ. И это было очередное пати. С очередным набором алкоголя и девочек. И было чертовски круто. Спиртное лилось рекой, Глеб много курил и смеялся. Парни гоготали вместе с ним, перекрикивая друг друга, скандировали какой-то восхитительный бред. Девчонки танцевали, сверкая загорелыми ногами и животами, пестрыми короткими одежками, призванными только украсить, только распалить интерес. Юность горела с треском и овациями. Картинка поплыла как-то совсем неожиданно, помутнело в голове, а воздух будто разжижился настолько, что и раскрытым ртом его было не поймать. Фара ошарашенно распахнул глаза, понимая, что к горлу подкатила паника, колкая, как скрутившийся в комок еж. Народ вокруг галдел, не замечая, что ему дурно. Музыки стало почти не слышно, она померкла, как и картинка, превратившись в шумящее марево. Голубину хватило сил, чтобы подняться и пойти, чуть пошатываясь на неверных ногах. Люди словно не замечали его. Будто он резко утратил материальность, превратился в тень, отблеск на стекле. Июльская ночь неожиданно пахнула в лицо почти осенним холодом, обтерла влажной туманной дымкой. Глеб задрал лицо вверх — купол цвета индиго медленно вращался, подмигивая звездочками, двоящимися и троящимися. Страх толкнул в спину, вынуждая идти, отдаляться от гремящего басами приюта тусовщиков. Паника, придушенная холодом, снова распрямилась внутри, зашевелилась, поднимая разом все волоски на руках. Просторная футболка не хранила тепла, продуваемая ночным сквозняком, но одна даже мысль о том, чтобы вернуться в коттедж за ветровкой, вселяла дрожь. Глеб пошел так быстро, насколько это было возможно, настолько, насколько позволяло вымотанное, задурманенное тело и сознание. *** — Охренеть. Голос, раздавшийся над головой, был смутно знаком. Фара с трудом поднял тяжеленую голову и разлепил налитые свинцом веки. Перед глазами стоял густой туман, но даже сквозь него он сумел различить невысокую фигурку в темном. Вокруг головы силуэта клубилось вихрами золото. — Герда? — чуть прохрипел Глеб, сам удивляясь нежданной, нежеланной встрече. — Герда-Герда, — сварливо пробурчал голос. На плечи легла ткань, теплая, нагретая девичьим телом. — Холоднющий, блин. Сколько ты уже здесь сидишь, мать твою? — спросила девчонка, помогая ему подняться, придерживая за плечо. — А сколько времени? Мир уже не плыл волнами перед глазами и бледная Герда выглядела по своему обыкновению: чуть хмуро и недовольно. — Полшестого утра. Голубин попытался вспомнить, во сколько он ушел с вечеринки, но виски отозвались болью, а память не выдала нужной информации. Глеб поморщился. — Скажи спасибо этому исчадью ада, — под ногами Герды задорно скакал лохматый щенок. — Соседи оставили приглядеть, сегодня забрать должны. Девчонка открыла дверь подъезда, практически вволокла ослабшего Фараона внутрь. Пес радостно крутился под ногами, то и дело норовя запутать в своем поводке. Герда беззлобно прикрикивала на него, едва умудряясь уследить и за проказником, и за вымотанным парнем, что с трудом преодолевал ступени. — Откуда ты шел? — возясь с замком, спросила Герда. Глеб, прислоненный к стенке, тихо назвал адрес, который как по волшебству всплыл в болящей голове. Девчонка сокрушенно выругалась, потом проговорила: — Да ты везунчик, столько пройти, да еще в таком состоянии. И отрубиться на скамейке под моим домом, а не в какой-то канаве. Фара даже не поднял взгляда: любое усилие сделать было невыносимо трудно. Герда затащила его сначала в квартиру, потом в комнату. Щенок, тихонько повизгивая от непонятного своего собачьего восторга, нарезал вокруг них круги. Глеб едва ли мог уследить за ним и надеялся, что не споткнется о него лишь чудом. Девчонка материлась себе под нос, нелестно высказываясь в адрес Голубина, когда наконец умудрилась уложить его набок на жалобно скрипнувшей тахте. За голым окном, по-прежнему не обрамленном гардинами, далекая линия горизонта, сплошь утыканная плоскими крышами высотных домов, начинала разгораться рассветным розоватым светом. Глеб понаблюдал за ним совсем чуть-чуть. Укрытый ворохом ватного тяжелого одеяла, он быстро провалился в глубокий темный сон. Герда, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, повалилась в кресло. В ней, было, поднялась волна праведного гнева. Почему этот мальчишка снова объявился в ее жизни? Мало ей своих проблем? У ног завозился пес, глядя на нее своими огромными глазищами. Девушка вздохнула, поднялась, зашуршала в пакетах, и вскоре лучший друг человека зачавкал кормом, возя металлической миской по полу. Глеб дышал почти неслышно. Герда поняла, что доспать ей сегодня не судьба.