Кай

Глеб стучится в знакомую комнату негромко. В коридорчике царит сумрак, а входная дверь была не заперта. Чудовищное легкомыслие, но наводит на догадку о том, что его здесь ждали. Это греет после уличной, умытой недавним ливнем прохлады как теплый свитер. — Входи, — слышится из-за створки хрипловатым, приглушенным звуком. Герда сидит на подоконнике, из настежь распахнутой балконной двери тянет по ногам влажным сквозняком, на тумбочке одиноко желтеет ночник без плафона. — Чего в темноте сидишь? — спрашивает он, бросая небрежно в кресло пакет с бутылкой Совиньона. — Я думала, что первым делом ты спросишь про диплом, — с ухмылкой ушла от ответа девчонка. — Ой, и как это я забыл? — делано удивляется Голубин, подспудно ощущая нутром какую-то противоестественную тревогу. Рыжая качает голыми ногами — короткие шорты едва закрывают задницу. Глеб скользит взглядом по белоснежной обнаженной коже, не жадно, скорее, из любопытства. И еще — чтобы присмирить темное волнение, поднимающееся из глубин подсознания. Это непривычно, ведь именно в этой полупустой комнатушке к нему чаще всего приходили покой и ощущение полной гармонии. Рдеют огрызки заката за стеклом у линии горизонта. Она молчит и смотрит на него погруженным во тьму долгим взглядом. — Так что с дипломом? — Глеб выпутывается из ветровки, неаккуратным комом кидая ее на спинку кресла. Герда тушит в старой хрустальной пепельнице со сколотыми краями окурок. — Замечательно, знаешь ли. Поставили высший бал, хотя я не знаю, чем мне это теперь поможет в поиске работы. Но не будем о грустном, — отвечает девушка. — Кажется, ты принес вино? — Намек понят, — Фара не понимает своего истеричного почти веселья. Что-то в ней кричит об опасности, гнетет мрачным предчувствием. Глеб гонит от себя эти мысли, ссылается на незнамо откуда взявшееся чувство вины за долгое молчание. — Бокалы? — На столе стоят стаканы, возьми. — Вино не настолько плохое, чтобы хлебать его из двухсотграммовых стаканов, — решается заметить Голубин, покручивая в руке гладкое толстое стекло. Девчонка смеется. И звук какой-то такой обреченный, что продирает холодом вдоль позвоночника. — У меня нет ничего другого. А будить соседей ради бокалов, пожалуй, дурной тон. Кстати, штопор в верхней шуфлядке. Фара находит штопор, быстро справляется с пробкой и разливает темную жидкость по стаканам. Подносит Герде. — Ну, что? За мой честно выстраданный диплом, — произнося тост, она улыбается, ударяет своим стаканом о край его. Не дожидаясь Глеба, делает пару крупных глотков, отставляет ополовиненную посуду на подоконник. Ерзает, устраиваясь удобнее. — Что-то произошло за то время, пока мы не общались? — наконец спрашивает парень, лишь пригубляя свой напиток. Она удивленно вскидывает брови, долго глядит в его глаза. И этот взгляд, Глеб готов поклясться, настолько глубок и темен, что никакой омут со всеми чертями не сравнится с ним. — Нет, — односложно выдыхает она, пахнущая сигаретами, вином и чем-то своим, тонким, цветочно-свежим. Голубин стоит близко, ощущает все ноты, как одну, но не может идентифицировать. Он чувствует еще не оформившееся, но настойчивое желание прикоснуться к ней, очертить эти покатые плечи, перечерченные тонкими бретелями топа. Глеб не хочет себе в этом признаваться, но он знает, зачем пришел сюда. И Герда тоже знает. Иначе, почему в комнате притемно, а на ней так мало одежды? Где её вечные трико с вытянутыми коленями, безразмерные кофты с натянутыми на самые ладони рукавами? Она сидит у распахнутого окна полуголая и не ежится от сквозняка. Качает, баюкает в руках постепенно пустеющий стакан. У Фары же стакан наполовину полон, как у гребанного оптимиста, он не пьян, но состояние хмельное, шалое. — Тогда в чем проблема? — не оставляя попыток распутать этот узел. Но он Гордеев. Нужно рубить. С плеча и остро наточенным топором. Чтоб быстро, наверняка и безболезненно. — Глеб, — это мягкое «Глеб» касается теплым, — проблема только в том, что мой стакан пуст. Она крутит у него перед носом опустошенным стеклом, улыбается так, будто один из них — душевнобольной. — Пусть так. Вино плещет в дно темно-рубиновыми каплями, привыкшие к темноте глаза уже различают оттенки. Шелестят в забалконной летней ночи молодые кроны каштанов. Под Москвой горят леса, и этот дым горше сигаретного, забивается в комнату с ветром и влагой, от которой волосы Герды пушатся и сворачиваются в мелкие кольца. Фара ждет, пока она сделает глоток, облизнет губы, и отбирает у неё стакан, пьет из него сам. — У тебя есть свой, — пытливо наблюдая, замечает так, будто между прочим, девушка. — Из твоего слаще. Она вздыхает, и то, томимое весь вечер во мраке, находит выход. Глеб притягивает её к себе одной рукой, заставляя едва ли не упасть с узковатого подоконника, другой — зарывается в волосы, сжимая шелковую мягкость в кулак. Ей наверняка больно. Она застыла в странной позе, прижатая к груди Фары, упирающаяся голыми маленькими ступнями в холодные, выкрашенные серебрянкой ребра батареи. Где-то на краю трезвого сознания Глеб видит скорбное лицо Наташи, слышит её звонкий обвиняющий голос, но это все потом, позже. — Отпусти, — тихая просьба режет без ножа. Голубин отстраняется. Он как перетянутая струна контрабаса. Того и гляди, разлетится в пух и прах. Герда садится на подоконнике ровно, сжав колени и трогательно уложив поверх них руки. Они глядят друг другу в глаза вечность как долго, у обоих взгляды темные, переполненные и вибрирующие. Невозможно ничего прочесть, потому что искрит и сбоит. Взгляды практически осязаемы. Воздух пахнет озоном, свежим до горечи. Она первая смыкает ресницы, вдыхает так глубоко, насколько это возможно, и разводит руками острые свои колени в стороны. Глеб на секунду застывает. Этот жест больше похож на протест, нежели на приглашение. Скорее немое позволение, нежели победа. Но насмешливые чернющие зрачки, на секунду показавшиеся из-под полуприкрытых век, подстегивают заявить свои права и отбросить сомнения на потом. Голубин вклинивается меж её бедер, сжимает их крепкими пальцами, оставляя красноватые намеки на будущие синяки. — Бля, — тянет он, ошарашенный её, невесть откуда появившейся, спонтанной решимостью. — Ты ведь не зря принес мне вино, — выдыхает она ему в губы прямо перед самым сокрушительным поцелуем. И губы у него жесткие, напористые, под стать. Правильно, пусть так. Герда не хочет нежности. Нежность — самая страшная боль, пережить которую не получится ни в коем разе. Но, вопреки себе, она обхватывает обеими руками его лицо и целует в веки, лоб, нос и подборок, шалея от собственной иллюзорной безнаказанности. Герда уже знает все наперед. Бояться больше нечего. Фара сдергивает её с подоконника, вынуждая обхватить собственные бедра ногами, слегка оцарапав кожу о грубую джинсу. Держит на весу уверенно, и не понятно, откуда в таком худом теле столько силы. Простыни в дурацкие крупные цветы из самого дешевого, полинявшего уже ситца принимают её в объятья мягко, пружинисто. Глеб тянет с неё сначала топ, потом шорты, белье. Сам раздевается быстро, порывисто, не путаясь в застежках, рукавах, штанинах, нависает сверху. Адреналин впрыскивается в кровь, и это действительно похоже на полное, бесконтрольное помешательство. Жилы вздуваются на его руках, она прослеживает их кончиком языка, борясь с желанием прокусить до крови, удостаиваясь самого плотоядного взгляда за всю свою жизнь. Его пальцы и губы жгутся как соляная кислота. Герде кажется, что по её коже расползаются красные уродливые пятна, которые всем покажут, что она сотворила. Но плевать! Плевать! *** Солнечный свет, яркий до слепящей белизны, заливает пол, но не достает до тахты. В высоком небе щебечут мелкие пташки, но просыпаются они от другой трели. Глеб подскакивает среди скомканной простыни под трезвон своего мобильника. Герда, тоже разбуженная, по-кошачьи щурится спросонья, но ничего не говорит, подтягивая выше кусок одеяла. Фара на секунду задерживается взглядом на её молочно-белых плечах, разукрашенных налитыми синевой и краснотой мелкими синячками. Трубку поднимает, все еще глядя на этот шедевр безумного абстракциониста. — Фара, здорова, брат, — голос Джонатана встревожен. — Че так рано? — хрипит он вместо приветствия. — У нас половина аппаратуры полетела. — Что? — сонное тормознутое состояние как рукой снимает. — Электричество сначала отрубилось, а потом сильно скакануло. Мы писали с пацанами. Все, что было подключено не через сетевые фильтры, накрылось, — отрапортовал расстроенный друг. — Еб твою мать. Ладно, еду, — выдохнул Глеб, поднимаясь с тахты. Он пособирал с пола раскиданные в хаосоподобном порядке вещи, принялся натягивать их на себя. — Герда, — тихонько позвал Фара, снова присаживаясь на краешек тахты, сдвигая в сторону сбитую подушку. — М? — послужило ему ответом откуда-то из вороха постельного белья. — У меня нарисовались проблемы. Я их решу и потом мы обязательно обо всем поговорим. — Хорошо. Глеб мягко поцеловал виднеющееся из смятых бледных цветов плечо и вышел из комнаты, с тихим щелчком притворив за собой дверь. Девчонка, выждав с минуту, выпуталась из постели. Подойдя к зеркалу, критически оглядела тело. Отражение заставило отвернуться, найти халат и накинуть его на плечи. Она на мгновение крепко задумалась, взгляд её стал совсем не читаем, но, спустя это самое мгновение, девушка решительно взяла в руки свой мобильник, отыскала в телефонной книжке нужный номер. Нажала на вызов. Трубку подняли, не смотря на ранний час, довольно быстро. — Доброе утро, — приветливо поздоровалась Герда. Из динамика донеслось что-то такое же доброжелательное. — Как твои дела? — пусть на душе скребутся озверевшие кошки, но простую вежливость никто не отменял. Выслушав ответ, рыжая покивала, будто собеседник мог её сейчас видеть. — Знаешь, а я ведь по делу звоню, — наконец произнесла она, и слабая улыбка окончательно растаяла на красноватых губах.