Цитаты известных людей

      Германия сколько себя помнил, всегда трудился. Он не мог понять, что такое сиеста, или каково это, упасть в густую траву и проспать час-два. Ему не знакомы были лисья охота или пышный бал. А ещё, Людвиг всегда оставался немногословным и говорил в основном о своей стране. Это совершенно не значило, что в его голове был только ветер, числа, да параграфы из документов. Мысли Германии обычно полнились тем, чем делятся только с самыми близкими людьми, что может понять только свой, близкий по духу, родной по крови. По венам Людвига текла горячая кровь, доставшаяся «в наследство» от варваров. Она часто заставляла вести себя безрассудно, принимать опрометчивые решения, захватывать, побеждать и проигрывать.       – Ничто не лечит от безрассудства так, как смерть, – убеждал в конце XIX века Россия Пруссию.       Спустя много лет и две тяжёлые войны Людвиг с ним согласился, вспоминая злую шутку, которую сыграла с Германией история в целом и наполеоновская Франция в частности. Будучи ребёнком, Байльдшмидт позволял себе завоёвывать, захватывать, присоединять. Он являлся могучей империей, Первым Рейхом, наследником Древнего Рима. Людвиг был, а потом перестал быть, утонул в реках самостоятельности, потерял все силы из-за раздробленности, упал, слегка задетый французским клинком. Он не один такой – лишившийся всего в пылу молодости. Подобным образом развалилась Монгольская империя, пали инки, исчезли египтяне. История бы больше не услышала о Германии, если бы не Пруссия и Фридрих II. Людвиг был настолько слаб, что первое столетие даже не мог вспомнить сам себя, а обнаружив забытое, сокрушался, почему не нашлось того, кто бы ему помог советом.       В той привычной для Гилберта и Ивана беседе полтора века назад, Людвиг чувствовал, будто к нему сквозь века обращается павшая Монгольская империя. И ему казалось, что её странный улыбчивый наследник сможет преподнести еще не один урок. Германия оказался прав.       «Повзрослев» и набравшись опыта, Людвиг понял, почему, его никто никогда не пытался учить. Бесполезно убеждать молодую самоуверенную страну, что её империи ещё предстоит пасть, и она развалится, потеряет себя.       Германия молчал. Наблюдая на собраниях за охваченным юношеским максимализмом Америкой, Людвиг часто писал на полях своих бумаг всплывающие в его памяти фразы. В последние годы Альфред опять увлёкся войной с Россией, а мысли Германии наполнились цитатами Отто фон Бисмарка.       – Мы должны разбить его прежде, чем он атакует нас, – разогревал Америка, словно рокер на концерте, восточноевропейские страны. – Покажем России, что у нас есть сила дать ему отпор!       «Превентивная война против России – самоубийство из-за страха смерти», – писал ему в ответ Людвиг.       – Как он смеет идти против нас, – возмущался на заседании большой семёрки Джонс, – особенно после того, как мы ему объяснили, за кем тут сила.       «Не надейтесь, что единожды воспользовавшись слабостью России, вы будете получать дивиденды вечно. Русские всегда приходят за своими деньгами. И когда они придут – не надейтесь на подписанные вами иезуитские соглашения. Они не стоят той бумаги, на которой написаны. Поэтому с русскими стоит или играть честно, или вообще не играть», – вторил Байльдшмидт.       Каждое собрание почти всегда влекло за собой кошмары. Исключение составляли те дни, когда встречи проходили во Франции или Германии. Тогда Людвиг с Франциском дожидались, пока остальные покинут зал совещания и оставались наедине друг с другом. Франция много говорил, в основном вдохновленно делился новостями и сплетнями, собранными со всего мира, Байльдшмидт оценивал их правдивость. Иногда Франциску удавалось выудить из Германии смешок или небольшую историю, но это происходило уже в другой обстановке, за закрытыми дверями.       Окончания домашних собраний Людвиг ожидал с особым трепетом. В этот раз Франциск был сильно взволнован. В перерывах он подходил то к Англии, то к Испании, то к Швеции. Германия наблюдал, как Франциск, улыбаясь, что-то говорил и надевал каждому на голову наушники, а вернув собеседника в реальность через минуту или две, о чём-то долго с ним беседовал.       – Ну вот, пришла и твоя очередь, – вдохновленно произнёс Франциск, подходя во время перерыва с наушниками к Байльдшмидту. – Закрой глаза и представь что-нибудь бескрайнее, где нет ничего, кроме…       Последние слова Франции заглушила музыка.       Германии даже не понадобилось представлять. Кошмар, мучивший его, целиком и полностью состоял из бескрайней пустыни. На месте его любимых Берлина и Бонна, Мюнхена и Кёльна лежали пески, залетевшие с Аравийского полуострова и из Сахары, с Австралийского континента и из американской Соноры, из Каракума и Сирии. Ветер, гулявший по равнинам, поднимал в небо песчаные облака, играясь с ними будто с пухом. В пустом жёлтом небе нельзя было найти успокоения, оно только жгло, и лучи солнца больно хлестали по мёртвой земле.       Краем сознания Людвиг вспомнил, как в разговорах Бонфуа поведал ему о своих с Родерихом экспериментах с музыкой. Они искали какую-то особую мелодию и, видимо, нашли.       Открыв глаза, Германия увидел перед собой улыбающегося Франциска.       – Mon cher, что ты увидел? – нетерпеливо спросил он.       – Наше наследие, – со свойственной ему апатией в голосе, ответил Людвиг.       Франциск вдохновлённо затараторил:       – Это восхитительно! Tres bien! У нас, наконец, получилось! Это мелодия души!       – Души?       – О! Мы дали её послушать многим. Angleterre увидел бескрайнее волнующееся море. Италия – крыши домов, простирающиеся во все стороны. Швеция – лес. Америка – небо. Я – собственные долины. Ну же, mon prefere, что увидел ты?       – Россия – ледяная пустыня.       – Что? При чём тут Эван? С чего ты решил, что у него ледяная пустыня?       – Я так думаю, – нахмурился Людвиг.       – О! «Он, как всегда, с улыбкой примадонны на устах и с ледяным компрессом в сердце», – шутливо процитировал Бисмарка Франциск. – Напрасно хмуришься, – он расправил большим пальцем морщину между бровями Германии. – Родерих на нём первом провёл эксперимент. Наш «морозливый» друг увидел бескрайнее пшеничное поле, правда, почему-то ночью. Когда я рассказал Артуру, точнее он вытащил из меня это клещами, выяснилось, что у Эвана какой-то пунктик на звёзды. Теперь, когда я удовлетворил твоё любопытство, расскажи, что за наследие тебе привиделось.       Германия поёжился:       – Пустыня.       Улыбка Франциска растаяла:       – Mon cher, что тебя тревожит?       – Я развязал две мировые войны. Моя душа вполне может быть пустыней, – рассудил Людвиг.       – Твоя душа мне хорошо известна. Из-за чего она в тревоге?       – Франциск. Я уже сказал тебе. Я развязал две мировые войны. Не хочу принимать участие ещё в одной! – неожиданно для себя вспылил Людвиг.       – Не хочешь лезть в Сирию, не лезь. Тебя никто не заставляет.       – Проблема не в Сирии.       – А в чём? Почему я всё должен из тебя вытягивать?       – Мне кажется, Иван «уже запрягает».       Франциск задумался. Произнесённая на немецком фраза была ему знакома. Какое-то время он перебирал слова, беззвучно повторяя их губами, пока, наконец, не отыскал нужную цитату.       – «Русские долго запрягают, но быстро едут», – хлопнул в ладоши Франция. – Ох. Даже если и так. Иван хоть и обижен на нас, но первым воевать не пойдёт. Его скорее волнует…       – Америка. Это меня и беспокоит.       Людвиг смутился, когда Франциск вместо ответа сначала начал давиться смешками, а потом, не выдержав, расхохотался.       – Так такой умный, что безумно глупый. Я понимаю, что мы с Angleterre грозно смотримся, когда на каждом углу рассказываем, какой Россия страшный, но ты, правда, поверил?       – Ты хочешь сказать, что опасаться нечего?       – Подумай, что тебя волнует больше всего? А после собрания мы продолжим.       Франция вернулся на своё место, оставив в воздухе очень простой вопрос. Людвиг знал, как на него ответить. Он беспокоился за свою страну, людей, их благосостояние, безопасность, экономику в целом, культуру. Что ещё может волновать воплощение страны. Где-то на втором плане были Гилберт и остальные федеральные земли, Франциск и его нежные руки, вечно деловой Бенелюкс и пиво каждый месяц с Данией. И Иван, который один день в году пугал тем, что вспоминал то, из-за чего Германии безумно стыдно.       То, что Америка давно советовал забыть.       То, что хотелось вбить в голову глупцам, чтобы Берлин и Бонн, Мюнхен и Кёльн, Париж и Лион, Лондон и Эдинбург, Москва и Санкт-Петербург, Вашингтон и Нью-Йорк никогда не превратились в пустыню.       Скоро двадцать второе июня. И после на полгода Людвигу перестанет сниться пустыня.