Элементы

Кто-нибудь всегда успевает. Так было до сих пор. Но Лео не успел. Он стоял в полушаге от Дона, и он не успел. Был поглощен собственными переживаниями? Страхом, облегчением? Потерял контроль над ситуацией? Ему неинтересно об этом думать. Костяшки пальцев скребут о стену, оставляя за собой влажные полосы. Вдыхать на удивление легко, вот только выдох вырывается из груди с каким-то жалким звуком, больше похожим на скуление. Вокруг сердца, ставшего внезапно каким-то угловатым и хрупким (Ха-ха. «Кристаллическим», сказал бы Донни), обвились чьи-то ледяные щупальца. Впрочем, Лео не возражает. Ни против щупалец, ни против ободранных пальцев. Он был бы рад, если бы его сейчас разорвали на кусочки, собрали заново и снова разорвали. Он был бы не против, только бы это помогло Донателло. Только бы он успел, тогда. Лео ненавидел сослагательное наклонение. В канализации стояла тишина, нарушаемая только хриплым дыханием раненого и шорохом шагов мечущегося по убежищу из угла в угол Рафаэля. Лео прислонился лбом к холодной стене. Он не может больше. Пожалуйста, пусть все это закончится. Если бы можно было просто начать все заново… расстегнуть молнию и снять эту жизнь целиком, как змеи скидывают кожу… сбросить на пол… уйти и забыть — ужас, сковывающий дыхание, постепенно сменяющийся осознанием случившегося и тоской такой силы, что Лео отстраненно удивляется, как она еще не раздавила его в лепешку; вину, которая — он знал — все равно не позволит ему жить, как раньше; горечь и обиду из-за произошедшего (ведь он так старался, он всю жизнь так старался о них заботиться). Что? Что Лео должен сделать, чтобы ему позволили вернуть все назад?! Он готов на что угодно, лишь бы проснуться завтра сегодняшним утром… Леонардо не мог сказать, сколько он уже простоял так в дальнем углу лаборатории — не шевелясь и даже, кажется, не дыша, словно боялся выдать себя, боялся спугнуть… он и сам не понимал, что именно. Это было неважно. Все было неважно, за исключением Донни. Лео хотел бы оказаться сейчас на месте Майки. Он всем существом жаждал так же, как и он, прикасаться к раненому брату, поддерживать его, мягко прижимая к своей груди, пока Кожеголовый откачивает очередную порцию крови, шептать Дону на ухо какую-то успокаивающую чушь, пока тот шипит и морщится от боли… Но он не мог, не имел права. Не теперь, когда он так облажался перед ним. Не теперь, когда он его не спас. Лео тихо вышел из лаборатории, временно превратившейся в палату интенсивной терапии, и медленно спустился в гостиную.